ii

ii

Сказать, что у Кастафиоре есть голос, – это еще ничего не сказать. Ее голос способен сдуть все прочие звуки и разговоры (см. «Тинтин и пикаросы», когда в зале суда примадонна дает своему голосу полную волю) или служить прикрытием для чужого разговора (в том же томе Тинтин в гостиничном номере, включив проигрыватель на полную громкость, крутит пластинки Кастафиоре, чтобы «жучки» не уловили слова Пабло). Как бы то ни было, голос Кастафиоре следует за Тинтином и Хэддоком повсюду, хоть в Вадесду, хоть в горы Тибета. Он нравится одним людям (в «Ла Скала» полный зал скандирует: «Бис! Бис!») и ненавистен другим. «Молчать! Молчать! Молчать!» – вопит прокурор в Лос-Допикосе, когда его подчиненные дрожат под натиском голоса примадонны. В Клоу даже музыканты, аккомпанирующие Кастафиоре, болезненно морщатся, когда голос накатывает на них волнами; микрофон – и тот пытается отшатнуться.

О чем же рассказывает этот голос? О сексе, проступке, наслаждении, позоре, утраченном ребенке, безумии, смертном приговоре. Бьянка Кастафиоре – именно тот персонаж, в котором воплотились все эманации, радиограммы и ритмы крипты. «Катастрофа», как справедливо обозвал ее Хэддок, – действительно ходячая катастрофа, не только надежда на возвращение катастрофы (вспомним Абрахама и Тёрёк), но и само возвращение катастрофы, триумфальное самоутверждение катастрофы, «катастрофа, повторенная на бис». Благодаря Кастафиоре «первичная сцена» – будь то «первичная сцена» Хэддока или Эрже, общечеловеческая или ничья – транспонируется в миф и повторяется с усиленной громкостью снова, снова и снова.

Проследим путь Кастафиоре на протяжении цикла. Дива впервые появляется в «Скипетре короля Оттокара»: Тинтин знакомится с ней на постоялом дворе «Корона» (Auberge de la Couronne) – немаловажная ассоциация с королями. В «Короне» социальное положение Тинтина меняется к лучшему – он пересаживается из телеги сильдавийского крестьянина, который вез его раньше, в автомобиль певицы. Телега уезжает своей дорогой и в лесу, сразу за постоялым двором, попадает в засаду: заговорщики, враги монархизма, повелительно спрашивают, где Тинтин. Крестьянин оказывается заикой. Он не успевает сообщить заговорщикам, что Тинтин едет на автомобиле – том самом, который уже приближается. Услышав шум мотора, заговорщики прячутся за валун, а крестьянин только безмолвно указывает на машину рукой. «М-м-м-молодой и-и-ин-иностранец уе-е-е-ххал… В той м-м-м-ашине, она то-о-о-о-лько что п-п-п-пры-проехала!» – выговаривает он, заикаясь, когда заговорщики возвращаются. Такое ощущение, что язык, как и микрофон Кастафиоре, отшатывается от сообщения, которое ему поручено. Язык отказывается говорить, а ухо – слышать: когда Кастафиоре решает спеть для Тинтина, тот, подобно Хэддоку в театре, вскакивает с места (в салоне автомобиля) и убегает, уверяя, что кое-что забыл на постоялом дворе. «Я не постеснялся бы придумать любую отговорку, лишь бы сбежать!» – поясняет он. На следующий вечер Тинтин снова прервет выступление певицы – концерт перед самим королем – дабы предупредить монарха о задуманной краже скипетра, но язык вновь отказывает Тинтину: Йорген и его сообщники затыкают ему рот кляпом. Наутро выясняется, что скипетр украден, что чревато для короля полной потерей власти.

Присмотритесь к заговорщику, который нападает из засады на телегу: образ Хэддока пока не создан, но у этого человека лицо Хэддока, та же борода, та же гримаса. Это Хэддок avant-la-lettre[25]. Присмотритесь к бородатым стражникам Королевской Сокровищницы: все они поголовно – «прото-Хэддоки». Хэддок появится на свет только в следующем томе («Краб с золотыми клешнями»), но в этой книге его образ вынашивается с момента, когда «папаша» за-за-заглядывает на постоялый двор. В следующий раз Кастафиоре появляется в мюзик-холле (сцена в духе «Сарразина») в «Семи хрустальных шарах». Тут-то Хэддок видит ее впервые (а точнее, мы впервые наблюдаем, как он ее видит: он проводит в ложе уже шестнадцатый вечер). Но ретроактивное движение, которое распространяется по циклу на всех частотах, требует, чтобы Хэддок на предыдущей, первичной стадии своего развития, в лесу, повстречался с Кастафиоре, а также, чтобы история о совращении, святотатственном проступке и непризнанном ребенке, которую выпевает ее голос, кратко излагала и повторяла его собственную историю. Зацикленность Хэддока на превращении воды в вино, фокусе, который демонстрируется спустя пару номеров программы – спустя пару звеньев цепочки, как сказал бы Мишель Серр, – это фокус «шаг вперед и шаг назад», завуалированная уловка иллюзиониста. На самом деле Хэддок очарован Бьянкой Кастафиоре, а не фокусником. В «Пункте назначения – Луна» капитан, точно Сарразин, неуклюже подражает диве: наигрывает на кнопках пульта управления, точно на рояле, и поет: «Ах, смешно смотреть мне на себя», пока не теряет свой личный «мини-скипетр» – трубку; но здесь, в театре, Хэддок выказывает свою очарованность певицей на еще более затаенном уровне, исступленно разыгрывая вновь их первую встречу, но утаивая смысл своих поступков даже от самого себя.

Встреча повторяется для Хэддока – буквально – спустя пять томов, когда Кастафиоре появляется в «Деле Лакмуса». Место действия – опять театр. Хэддок, Тинтин и Снежок слушают пение Кастафиоре (на сей раз Снежку заткнули пасть, как когда-то Тинтину в Клоу). Герои вновь забредают за кулисы, и там Хэддока, собственно, впервые представляют Кастафиоре. А точнее, он сам представляется, когда она спрашивает, «как зовут этого рыбака». «Э-э-э.. Ходдок.. э-э-э… Хаддак… Простите, Хэддок», – отвечает он. Язык вновь подводит персонажа. На сей раз Споншу, а не Оттокару, предстоит лишиться власти, сокровищница Спонша, а не Оттокара будет осквернена; «сокровищницу» покинет Лакмус – глухой изобретатель звукового оружия, которое в начале тома раскалывает отражение Хэддока в зеркале (и тот перестает смеяться, да и выглядит уже не красавцем), а также (отголосок метафоры из «Сарразина») бьет вазы Хэддока («Вы что, с женой поссорились?» – спрашивает Серафин Лампион, увидев разбросанные осколки).

Взаимосвязи, мягко говоря, запутанные. Но в центре – некое устрашающее устное высказывание или риск такого высказывания (кстати, французское «шантаж» [chantage] – дословно «пение», chanter – значит «петь»). Со времен «Храма Солнца», когда Хэддок чихнул в заснеженных Андах, мы знаем, что звук опасен – от него рушатся горы. Но вспомним ли мы, что при первом же появлении Кастафиоре («Скипетр короля Оттокара») ее голос позиционировался как оружие? «Хорошо еще, что стекла толстые!» – бормочет Тинтин в автомобиле, когда от вопроса «Это ты ли, Маргарита?» у него чуть не лопаются барабанные перепонки. Позднее, в «Изумруде Кастафиоре» (ниже мы рассмотрим этот том подробнее), когда Кастафиоре объявляет о немедленном отъезде «в Южную Америку, покорять столицы», Хэддок про себя добавляет: «И стирать их с лица земли!» Почему мы раньше не догадались, что оружие из «Дела Лакмуса», стирающее с лица земли целые города, – лишь очередная уловка для отвода глаз? Как-никак, его секретные чертежи все это время пролежали в доме, у всех на виду, совсем как сокровище Красного Ракхама и тайна Короля-Солнца.

После эпизодической роли в «Акулах Красного моря» («Что делать?.. Давай опять уплывем на плоту, ну давай!» – паникует Хэддок, когда их спасают и Кастафиоре приветствует их «от имени Искусства»), а также после выступления по радио в «Тинтине в Тибете» («Неужели человека нигде не могут оставить хоть на минутку в покое?» – риторически вопрошает капитан, услышав ее голос из радиоприемника в палатке шерпов) Кастафиоре выходит на авансцену в шедевре Эрже, названном отчасти в ее честь, – «Изумруд Кастафиоре». В этой книге гениально все, начиная с обложки: Кастафиоре поет перед телекамерами и софитами, Хэддок затыкает уши, а на первом плане Тинтин, глядя в глаза читателю, прижимает палец к губам. Когда сцена, изображенная на обложке, разыгрывается в самой книге, Кастафиоре, исполняя в «Морской галерее» «Арию с жемчугом», заново разыгрывает древнюю драму Хэддока об обольщенной и брошенной матери в зале, посвященном предку капитана, перед статуей этого самого предка, а точнее, изображающим его первобытным фетишем. Коренные жители острова, с которыми Франсуа подружился после подрыва «Единорога», изобразили его кричащим, с широко разинутым ртом, хотя статуя, разумеется, безмолвна. Несмотря на свое молчание, статуя все равно изрекает весть, которую предок не сумел донести до слушателей, изрекает громко и четко, во всеуслышание. Каждый раз, когда Кастафиоре прерывают (сосчитайте: всего три раза), она просто начинает сначала. Как прекрасно известно Фрейду, все, что вытеснено в подсознание, повторяется. В разговоре с родителями цыганочки Хэддок утаивает, что Мярка укусила его за руку. Поэтому эпизод повторяется: Хэддока дважды клюет попугай, и один раз, для верности, кусает пчела. В «Изумруде Кастафиоре» повторы обсессивны. Вся книга держится на действиях, которые повторяются, словно в закольцованном фильме: падения с лестницы, телефонные звонки каменщику, гаммы, гаммы, снова гаммы. Сюжет движется с регулярностью механизма – настолько, что иногда персонажа может «подменить» включенная магнитофонная кассета, чтобы он сделал передышку, отлучился за кулисы. Все это делается в открытую: «О БОЖЕ! МОИ ДРАГОЦЕННОСТИ», «Она в своем репертуаре!.. Опять потеряла свои побрякушки». «УБИВАЮТ!» «Слышите?» «Да, да… не волнуйтесь, она их сейчас сама отыщет». «МОЙ ИЗУМРУД!» «БРЯК!» «Опять кто-то оступился на той ступеньке». Те, у кого есть чутье к ритму сюжета, могут настроиться на него и, дождавшись «слепого пятна», обделывать свои делишки: так поступают аккомпаниатор Вагнер, фоторепортер, сорока…

Лакмус, наоборот, вообще не видит эти сюжетные механизмы и, так сказать, вечно спотыкается об их фигуральные «провода». Но, разумеется, это лишь очередная уловка: в действительности Лакмус даже слишком хорошо все понимает. Пусть профессор не в состоянии услышать пение Кастафиоре и вообще не догадывается, что она певица, зато он улавливает более глубинный слой ее истории, информацию в инфразвуковом диапазоне. «Профессор, вы мне чересчур льстите!» – восклицает Кастафиоре, когда он целует ей руку и хвалит «смелый колорит» ее картин (он считает ее знаменитой художницей). Во французском оригинале она говорит: «Vous me faites rougir!» – дословно «Вы заставляете меня краснеть [от скромности]», то есть становиться «красной», как Ракхам. Следующие несколько дней Лакмус проведет в саду, «выращивая совершенно новый сорт роз»: белые розы «оттенка жемчуга, сияющие незапятнанной белизной». Как называется сорт? Бьянка («белая»): Бьянка Кастафиоре. С помощью имени Лакмус «обеляет» певицу, превращает из женщины, потерявшей невинность, обратно в непорочную розу. В своей «области почти полного молчания» Лакмус делает цветку «инъекцию» риторики. И именно из цветка распускается махровый бутон (благодаря «перекрестному опылению» информации) статьи в Paris–Flash. Но посреди разговора с журналистами, который ведется словно по «испорченному телефону», а тайная роза оборачивается тайной свадьбой, есть момент, который на деле ничуть не искажен «телефоном» – упоминание о выставке цветов в Челси, где якобы познакомились влюбленные и вообще все началось. Этот сюжетный ход выстроен с ювелирной точностью конструктора-ракетчика: эллиптические траектории отлета и возвращения рассчитаны тютелька в тютельку.

Почему мы так считаем? Потому что, выводя к «откровению» о тайной помолвке, рассказ закольцовывается, возвращается к истоку всей истории – к тайной любовной связи, – но таким образом, что этот исток не будет опознан. Событие, которое сделало круг и вернулось само к себе, будет истолковано неправильно. Повторяется история с Дюпоном и Дюпонном в пустыне.

«Изумруд Кастафиоре» – бесконечное регрессивное движение, бесконечная сверхдетерминированность. Смысловые слои громоздятся друг на друга, точно бесчисленные блинчики, детские кубики, листы целлулоида: вот слой семейных тайн, вот слой «комедии нравов», слой сатиры на СМИ, слой теории коммуникаций, слой социальной сатиры и т. д. – «ля-ля-тополя», как скажет капитан (et patati et patata во французском оригинале), но все аллюзии одновременно стираются. О чем эта книга? Как знать. Тремя томами ранее, в «Деле Лакмуса», полчище народу буквально днюет и ночует у ворот Муленсара, чтобы посмотреть, как звуковое оружие Лакмуса будет бить Хэддоку стекла. На сей раз звуковое оружие намного мощнее, поскольку от хода событий зависит намного больше. На сей раз журналистов впускают прямо в замок, тем самым приглашая весь мир узреть события их глазами и услышать их ушами. И все же, как и в прошлый раз, журналистов ожидает фиаско. Лакмус уже знает об этом, на своем особом инфразвуковом уровне. Белизна его розы содержит как очевидный смысл (реституция непорочности Бьянки), так и намек, отсылающий нас в другую сторону: возможно, истинная психологическая травма состояла не в дефлорации, а в ее противоположности, в чисто фиктивном, неконсумированном, «белом» браке (как у бабушки Эрже). Кстати, фиктивным мужем бабушки был садовник – нарочно не придумаешь! То же самое можно сказать о катастрофе, которая повторяется в книге ввиду того, что события не достигают точки консумации. Или, попросту говоря, в книге вообще ничего не происходит. Неудивительно, что близнецы досадуют. «Почему они так сердятся? О боже, что такого я сделала?» – вопрошает Кастафиоре. Ничего не сделала, в том-то и беда. Для Дюпона и Дюпонна психологическая травма повторится вновь, когда «воры» (цыгане) окажутся ни при чем.

Событийный ряд не достигает консумации, а язык не сдерживает слово – не осуществились ни словесные обещания (свадьба не состоялась), ни словесные угрозы, ни потенциальные попытки шантажа (тайны не разоблачаются). Вот почему «Изумруд Кастафиоре» чарующе дразнит и безмерно мучит читателя. Вот в чем состоит истина, выраженная в томительно-страстной арии, которую исполняет Кастафиоре. Обложка фактически открывает нам всю правду, когда мы еще не раскрыли книгу: голос, произносящий тайну вслух, остается неслышным, даже если его усилить – по сути, не более слышным, чем голос статуи. Даже когда голос примадонны терзает слух героев, рвет им барабанные перепонки, он не снисходит до разрушения их мира, которое произошло бы, если бы голос назвал главное «событие» событием. Воспроизводя событие в иных формах (в форме басни, в форме арии), голос совершает двойное озвучание, которое одновременно является «контрозвучанием», само себя стирает в тот же момент, когда раздирает воздух, одновременно высказывает тайну и замалчивает ее. «Пожалуйста, синьора, скажите нам всего несколько слов», – просит звукорежиссер телегруппы. «Э-э-э… теперь мне говорить?.. Всего несколько слов?.. О… я… я… я счастлива… я совершенно счастлива… Просто не могу выразить… Ах! Ах-ха-ха!» – отвечает Кастафиоре. Она говорит только для того, чтобы ничего не сказать.

Событийный ряд не достигает консумации. Речь ничего не говорит. И, разумеется, тем самым формируется «слепое пятно», в котором событие может совершиться и все может быть высказано.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.