Лесть обволакивающая

Минули скоротечные годы, и в 1256 году внук Чингис-хана Хулагу-хан окончательно покорил Иран. С тех пор династии Иль-ханов стали носить имя хулагуидов, т. е. потомков и наследников Хулагу. Уже в 1258 году пал Багдад, который по глубочайшей вере арабов никогда не мог быть осквернен и омрачен кровью исламских властителей, – ведь там находился истинный центр мира, но не в Иерусалиме, как думали христиане.

«Багдад полон великолепием и величием. Это купол ислама и город мира, место скопления народа. Построил его Абу Джа'фар ал-Мансур… когда астролог бу-Наджиб, выбрал для этого подходящий момент… Говорят, он привел доказательства, что в сем городе не умрет ни один халиф… Пока не соберутся государи всей Вселенной, обложить Багдад невозможно. В такой огромный город не смогут ни войти без разрешения, ни выйти из него…» [Юрченко: 267].

Арабский астролог трагически ошибался. Хулагу взял «центр» исламского мира, пленил последнего арабского халифа из династии Абассидов аль-Мустасима и предал его смерти. «Хулагу завладел сокровищами халифа и нагрузил ими три тысячи шестьсот верблюдов, а лошадям, муллам и ослам не было счета» [Юрченко: 268].

Для мусульман падение Багдада стало великой трагедией, а армянские христиане, к примеру, и не желали скрывать своей радости:«Весь город… все это время был в государстве ненасытной пиявкой, высасывающей кровь всей вселенной. Нынче же… он должен был воздать за пролитую кровь и за содеянное зло, когда переполнилась мера грехов его перед всеведущим Богом, который воздает воистину справедливо, нелицеприятно и праведно. Так пресеклось грозное и буйное царство мусульманское, просуществовавшее 647лет» [Юрченко: 268].

К 1260 году фактически вся евразийская зона исламских культур оказалась под рукой монгольских ханов. Мусульмане не пропустили монгольские отряды на Африканский континент, и там от долины Нила вплоть до Атлантики они сохранили свое господство. На Пиренейском полуострове продолжались бесконечные баталии реконкисты католических королей. Тогда же в качестве единой Монгольскую мировую империю можно было считать уже номинально. Хулагу-хан лишь на словах признавал права на верховную власть кочевавшего где-то в далекой монгольской степи Менгу-хана с его столь же номинально-эфемерной имперской столицей Каракорумом. На самом же деле и он, и его наследники хулагуиды управлялись с громадной державой совершенно независимо от центра.

И с тех же пор мы наблюдаем резкие перемены в стиле жизнеописаний, сочинявшихся придворными иранскими хронистами и историографами. Трудно понять, как это зародилось: то ли инстинктивно, то ли по некоторым глубоко продуманным соображениям персидские деятели начали буквально обволакивать неслыханной лестью не только самих ильханов, но и всю историю дома чингизидов. Кажется, в этом отношении им было очень трудно подыскать достойных соперников. Вчитываясь в эти строки, порой не знаешь даже, кому же здесь отдать предпочтнение.

Рис 5.2. Хулагу-хан, основатель государства Ильханов в Иране. Персидское изображение

Конечно же, один из самых достойных претендентов на первенство в этом отношении – уже неплохо нам известный персидский историограф Рашид ад-дин, весьма важная персона при иранском дворе монгольских Ильханов. Вот начальные строки его знаменитой и «благословенной книги», которая заключает в себе «… историю государя – завоевателя мира, Чингиз-хана, его великих предков и славных его детей и рода… Книга была составлена …по повелению счастливого государя, Газан-хана, – да озарит Аллах его гробницу! И также в его счастливую эпоху, которая была предметом зависти и восхищения эпох Дария, Ардевана, Афридуна и Нуширвана… В этих вратах рая, царственный сокол души сего справедливого государя, внемля голосу – «о, душа, уверенная в своей участи, возвратись к своему господу довольной и удовлетворенной!» – и ответствуя – «слушаю!» – взлетел ввысь, покинув клетку благородного тела, и свил гнездо в чертогах рая, на высочайших райских стенах, в местопребывании олицетворенной вечности, у всемогуще повелителя. Так как его достоинство было выше достоинств мира, то его жилищем стало прибежище высочайшей святости. Каждое мгновение да изольются сотни тысяч приветствий от божественной истины на его душу!» [Рашид-ад-дин I: 41].

Но, пожалуй, даже более пронзительно звучат его почти небесные восторги в адрес вслед за упокоившимся Газан-ханом монарха-наследника. Ведь – о, счастье! – им стал «…величайший султан, благороднейший каан, царь царей ислама, повелитель человеческого рода, справедливейший ильхан, совершеннейший страж вселенной, правитель всех стран счастья, вместилище подробностей удачи, искусный наездник на ристалище поддержания веры, монарх царств распространения законности, установитель основ властвования, укрепляющий основы покорения стран, центр круга завоевания вселенной, центральная точка [царственного] владычества, лучшая часть прекрасных следствий творения, сущность основного содержания всех целей бытия разных видов и родов, расстилатель ковров безопасности и спокойствия, укрепитель основ ислама и веры, место проявления отличительных признаков пророческого шариата, источник чистой влаги предвечной милости, восход новолуния благоволений, всевышнего обладателя величия, отмеченный божественной поддержкой и благоволением, государь – прибежище веры, тень милости божества, – султан Мухаммед Худабандэ-хан».

Но временами даже экстатическому воспеванию царственного владыки для Рашид ад-дина рамки прозы становятся тесными, и его текст требует уже стихотворных высот:

Тот мощный, как судьба, и распоряжающийся, как рок,

Тот, помышления которого высоки, как небо, и

Облик которого, как у ангела;

Тот, от земли и воды царства которого

Звезды на небесном своде

Являются лишь простым лучом и пылью.

[Рашид-ад-дин I: 42]

Однако этот вдохновенный панегирик в адрес верховного ильхана спасти Рашид ад-дина не смог. Парадоксально, но в 1318 году его казнили («перерубили мечом пополам»), обвинив в отравлении столь вдохновенно воспетого им владыки Ольджайту-хана.

Упоминавшийся в приводимых текстах Газан-хан являлся ключевой фигурой в истории ильханов-хулагуидов. Обволакивающая лесть персов сыграла решающую роль, и уже в 1295 году Газан-хан повелел всем свои подчиненным принять веру в Аллаха. Согласно Рашид ад-дину сам Аллах избрал хана в качестве «… одного из избранников божиих, ведающих верховной властью над странами и городами, [отчего и] предназначили ангельскую особу Газан-хана для излияния света наставления на путь истинной веры и божественного откровения…» [Рашид-ад-дин III: 162].

И вот в результате неустанных стараний некоторых особо доверенных мусульман-учителей Газан-хан «… по прозорливости и проницательности ума и рассудка в короткий срок познал [божественную истину]… и сказал: Воистину ислам есть вера твердая и ясная и обнимает собою все пользы духовные и мирские. Чудеса посланника [пророка Мухаммеда]… весьма восхитительны и искусны и признаки их истинности явны и очевидны на скрижалях времен. Нет сомнения, что непрерывное наблюдение за исполнением заповедей, предписаний веры, богоугодных деяний и прекрасных дел, к которым они призывают, соединяет с Богом. Что же касается поклонения идолам, то это чистая неспособность и весьма далека от разума и знания, а преклонение головы земно пред камнем есть чистое невежество и глупость со стороны трезвого и способного человека, и человеку, обладающему духом и разумом, представляется даже отвратительным при разумном рассмотрении» [Рашид-ад-дин III: 163].

Выражаясь жестоко по поводу веры в мощь идолов, он тем самым безжалостно топчет святыни своей молодости.

Правда, в этих безудержных потоках панегириков можно было встретить порой какие-то странные аномалии, отклонения от звенящих восторгами нот, и было непонятно, что это: лишь злобные мазки на льстивой картине монгольских деяний, или же весьма своеобразный способ выразить особое восхищение. Вот слова Джамала ал-Карши, повествующего об эпизодах покорения Хорезма:

«Вслед за авангардом поскакал сам Чингис-хан с сыновьями, массой воинов и всадников, чтобы защитить тварей, живущих на суше и в воде. Они были похожи на хитрых бесов, которых интересовала охота за правителями и султанами. Они – настоящие демоны смерти, избранные из среды монголов и тюрок, любители пастбищ и скачек, разбойники, жаждущие крови, вооруженные ножами и пиками. Они бранились и входили туда, куда хотели, надевали шкуры без мантильи и не слушали назиданий. Их не останавливали слезы плачущих, они жестоко наказывали баловство детей и вмешательство взрослых» [Юрченко: 276].

Не правда ли, странный отрывок из текста?

А вот далее: Чингис-хан скончался, и его сын Угедей «взошел на царский престол в знаменательное утро четверга 18 ишвваля 626 [9 сентября 1229 года]. Он был щедр, как проливной дождь, во время встреч – как ревущий лев, и с его воцарением исчезли частые смуты. Возродились страны, получили поддержку несчастные, вышли на свободу узники, а бедные стали богатыми. Во время его правления волки и овцы паслись мирно. Столицей государства Афрасиаба был Кара-Курум» [Юрченко: 279].

На благостной картине, однако, появились некоторые «шероховатости», когда Менгу-хан, пробиваясь к верховной власти «победил и уничтожил сыновей Гуйука и других людей из рода Чингиз-хана в количестве более сорока амиров и около двух тысяч военачальников. Только после этого укрепилась его власть, и он почувствовал себя уверенно на троне своего государства».

Заметим здесь, что уничтожал Менгу-хан, в основном, своих родственников и бывших сподвижников. Но с его воцарением наступил истинный «золотой век»:

«После этого территория владений Манку-хана расширилась: от пределов восточных стран до самых далеких западных стран по долготе и от окрестностей ар-Рума, аль-Фаранджа до границ аль-Хинда и аз-Зинджа по широте. Это были территории, где … расцветала цивилизация в этот великий и прекрасный период. Все люди: и взрослые, и молодежь, даже низшие слои и базарный люд, – ездили верхом. Как будто они забыли, что можно ходить пешком. Люди не знали недостатка в одежде. Его эпоха, клянусь Аллахом, отличалась от других порядком, благополучием, как серебро для перстней в возвеличивании и как сакральный текст для религии при характеристике лика моего времени, сада моей молодости тех времен, свежести моей юности, благородства моего стана, ровного, как кипарис, моих щек, подобных цветам, лишенным колючек».

Джамал аль-Карши в панегирическом экстазе об ушедшей в прошлое и столь сладостной для него эпохе Менгу-хана уже не доверяет собственной прозе и в завершении жаждет, подобно Рашид ад-дину, перейти на ностальгические вирши:

О как жаль, что пора свежей юности прошла,

Юность прошла, как сверкание молнии, в один миг.

Прошла юность мимо, а остались в ней мои желания,

О если бы ко мне случайно вернулась эта пора,

Достиг бы я цели, которая таится в юности моей.

Поистине я показал бы юности свои желания,

О если бы не эти мои стихи, сочиненные в старости.

Не осталось бы кроме них ничего, ведь молодость уже прошла.

Хотел бы вернуть молодость,

А взамен дать все, что ей полагается,

Но не могу найти замену юношеской поре.

[Юрченко: 282].

И мы последуем примеру персидского историографа-поэта, завершая на этом нашу главу. Ясно только, что дурман густой лести и безграничной роскоши обворожил и пленил совсем недавно неукротимых, стремительных степных воинов, истинных властителей евразийского мира.