1. Пушкинская площадь

Сегодняшняя наша прогулка будет связана с великим романом Булгакова, и как же не процитировать любимого автора, стоя возле памятник а Пушкину:

«Вот пример настоящей удачливости… – тут Рюхин встал во весь рост на платформе грузовика и руку поднял, нападая зачем-то на никого не трогающего чугунного человека, – какой бы шаг он ни сделал в жизни, что бы ни случилось с ним, все шло ему на пользу, все обращалось к его славе! Но что он сделал? Я не понимаю. Что-нибудь особенное есть в этих словах: «Буря мглою…»? Не понимаю!.. Повезло, повезло! – вдруг ядовито заключил Рюхин и почувствовал, что грузовик под ним шевельнулся, – стрелял, стрелял в него этот белогвардеец и раздробил бедро и обеспечил бессмертие…»

И ведь действительно – загадка. Что уж там Рюхин с его «взвейтесь да развейтесь» – даже для Анны Ахматовой ответ был не очевиден:

Кто знает, что такое слава!

Какой ценой купил он право,

Возможность или благодать

Над всем так мудро и лукаво

Шутить, таинственно молчать

И ногу ножкой называть?..

Сказать, что до Пушкина русской поэзии не было, а существовало разве что русское стихосложение – пожалуй, будет преувеличением. От Тредиаковского до Жуковского российская словесность прошла «дистанцию огромного размера». Но тогда что же такого особенного сделал Пушкин?

Проезд Тверского бульвара. Открытка из коллекции Алексея Рябова,1900-е гг.

Он дал возможность увидеть высшую гармонию – в простоте. Приблизив поэтическую речь к разговорному языку своей эпохи, Пушкин совершил в определённом смысле культурную революцию. Во-первых, круг читателей начал резко расширяться, втягивая в себя людей из разных сословий, а во-вторых, изменилась и сама поэзия. Стихотворцы пушкинской поры осознали, что совсем не обязательно стоять на котурнах с лирой в руках, чтобы быть поэтом. Читая пушкинские строки на фоне того, что писали в те времена, не видеть этого невозможно.

Карамзин:

Престань, мой друг, поэт унылый,

Роптать на скудный жребий свой

И знай, что бедность и покой

Ещё быть могут сердцу милы.

Пушкин:

Если жизнь тебя обманет,

Не печалься, не сердись!

В день уныния смирись:

День веселья, верь, настанет.

Жуковский:

Когда я был любим, в восторгах, в наслажденье,

Как сон пленительный вся жизнь моя текла.

Но я тобой забыт, – где счастья привиденье?

Ах! счастием моим любовь твоя была!

Пушкин:

Я вас любил безмолвно, безнадежно,

То робостью, то ревностью томим;

Я вас любил так искренно, так нежно,

Как дай вам бог любимой быть другим.

Языков:

Сияет яркая полночная луна

На небе голубом; и сон и тишина

Лелеят и хранят мое уединенье.

Люблю я этот час, когда воображенье…

Пушкин:

Сквозь волнистые туманы

Пробирается луна,

На печальные поляны

Льет печально свет она.

До примитивности просто, к тому же автор позволяет себе глагольные рифмы и тавтологию – а по спине мурашки бегут. Возможно ли такое перевести на другие языки?.. Сомнительно. Должно быть, потому и не дано понять иностранцам, что за явление такое – Alexandre Pouchkine.

Ну а мы-то, конечно, с готовностью признаем, что «Пушкин – это наше всё», и ни на миг не усомнимся в том, что нет в русской истории персоны более достойной памятника на самой многолюдной площади российской столицы.

Установке монумента предшествовали долгие хлопоты Жуковского, начатые вскоре после гибели Пушкина и не имевшие успеха, поскольку Николай I разве что терпел своего великого современника, но уж точно не любил, да и не существовало в те времена традиции ставить памятники стихотворцам. Собрать денег по подписке удалось немного, а из казны правительство не выдало ничего, и довольно скоро идея угасла, тем более что установить памятник дозволялось в селе Михайловском – а кто бы его там увидел?

Владимир Орлов. Тверской бульвар, 2009 г.

Вторую попытку в 1855 году предприняли 82 чиновника Министерства иностранных дел, в штате которого поэт числился в юности. Несмотря на то что главой дипломатического ведомства вскоре был назначен князь Горчаков (тёзка Пушкина и его однокашник по первому выпуску лицея), дело так и не сдвинулось с мёртвой точки. Видимо, у князя своих забот хватало.

Ещё через пять лет новое прошение об установке памятника подали лицеисты пушкинского и более поздних выпусков. На этот раз предполагалось установить монумент уже в Петербурге, среди статуй Летнего сада. К тому времени слава Пушкина уже перевешивала все претензии к нему со стороны властей, и потому разрешение было дано, но опять-таки только разрешение – не деньги. Объявленный сбор средств позволил набрать около 130 тысяч рублей. Располагая такой суммой, уже можно было приступить к практическим действиям, но тогда, видимо, не было личности, обладавшей достаточным весом в обществе и готовой взять на себя организацию конкурса и множество прочих забот.

Такой человек появился и принялся за дело в 1870 году. Им стал Яков Карлович Грот, вице-президент Российской академии наук и тоже воспитанник лицея. Он организовал новую подписку, увеличившую сумму собранных средств ещё на 106 тысяч рублей.

В открытом конкурсе проектов памятника победу одержал Александр Михайлович Опекушин, сын ярославского крестьянина, потомственный лепщик (в тех местах, где он родился, многие крепостные не были земледельцами, а занимались отхожим промыслом, владея ремёслами каменотёсов, лепщиков и штукатуров). С разрешения помещицы отправленный на учёбу в Петербург, будущий скульптор продемонстрировал там не только способности, но и большую целеустремлённость – и в рисовальной школе, и в скульптурной мастерской он завершал курс обучения на год быстрее, чем другие ученики. Работая как каторжный, он скопил 500 рублей, и за эту сумму помещица Ольхина отпустила его на волю.

Однако свобода – фактор для жизни пусть и необходимый, но недостаточный. Нужна ещё и хоть маленькая толика удачи. За неимением лучшего несколько лет приходилось считать удачей возможность работать помощником у скульптора Микешина. Собственно, Михаил Микешин был художником-баталистом и не владел техникой ваяния и лепки, но зато в качестве учителя рисования великих княжон обладал связями в высших сферах. Нарисовать прекрасные эскизы памятника он мог, но вот для воплощения своих идей в бронзе ему требовались помощники, одним из которых и стал Опекушин. Вместе они создали памятник тысячелетия России в Новгороде и памятник Екатерине II в Петербурге.

Конкурс на создание памятника Пушкину явился для Опекушина прекрасным шансом проявить себя в самостоятельной работе. Это был не выигрыш в лотерею, а настоящая битва. Конкурс проходил в три тура в течение нескольких лет, и в нём приняли участие практически все видные скульпторы того времени. Даже Марк Антокольский, давно уже переселившийся в Европу, не упустил случая поучаствовать в завершающем туре. Он проанализировал обсуждавшиеся в прессе ошибки других конкурсантов, сделал выводы и очень быстро представил свой вариант – но не модель памятника, а скорее концептуальный макет многофигурной композиции, сопровождавшийся письменным пояснением автора. Такой подход к участию в конкурсе напоминал кавалерийскую атаку, поддержанную артиллерией: международная известность Антокольского обеспечила ему весьма благожелательные оценки критиков и прессы. В газетах развернулась полемика, изрядно потрепавшая нервы всем участникам конкурса, в особенности обоим фаворитам.

Члены жюри оказались в растерянности: они ведь понимали, что этот памятник – на века, но ни один из вариантов не удовлетворял их полностью. Например, Иван Крамской о работе Опекушина отозвался так: «Это не фигура поэта, но приличный статский человек – вот и всё», а модель Антокольского при всей симпатии к автору назвал «памятником не Пушкину, а самому себе», намекая на чрезмерно заметное авторское честолюбие.

Как бы то ни было, первое место всё же досталось Опекушину, он приступил к работе над отливкой и постаментом, и через пять лет состоялось торжественное открытие памятника. Произошло это 6 июня 1880 года, в день рождения Александра Сергеевича и через сорок три года после его гибели.

К тому времени образ Пушкина-поэта давно уже заслонил в сознании читающей публики образ Пушкина-человека. Но видеть разницу было уже практически некому. Например, из лицеистов пушкинского выпуска в день открытия памятника оставались в живых только двое – канцлер князь Горчаков и стaтс-сeкрeтaрь Гoсудaрствeннoгo сoвeтa Комовский. Первый из них на открытие памятника не приехал по причине болезни, второй же был на торжестве одним из почётных гостей, но памятником остался недоволен: «Как ни рассматривал я со всех сторон, ничего напоминающего – никакого восторженного нашего по эта я, к сожалению, не нашел вовсе в какой-то грустной, поникшей фигуре, в которой желал изобразить его потомству почтенный художник».

Памятник А.С. Пушкину на Тверском бульваре. Открытка из коллекции Александра Кукушкина, 1900–1910 гг.

Хотя Комовский, по прозвищу Лиса не особенно тесно общался с Пушкиным ни в лицейские годы, ни позже – в каком-то смысле он всё-таки прав: в этом задумчиво-печальном бронзовом человеке совершенно не ощущается обладатель африканского темперамента. Лицеист Пушкин, гордившийся прозвищем «Обезьяна с тигром», и в зрелые годы ничуть не утратил живости натуры. Обладая сложным характером и непоседливым темпераментом Близнеца, в частной жизни поэт был дамским угодником, картёжником и задирой, готовым вызвать к барьеру хоть известного бретёра, хоть незнакомца в театре за сделанное замечание по поводу чересчур шумной манеры выражать скуку во время спектакля. Впрочем, в большинстве случаев не Пушкин посылал секундантов, а у него требовали сатисфакции за чересчур обидные эпиграммы или шутки.

В гостиной свиньи, тараканы

И камер-юнкер граф Хвостов.

Любой приличный граф после такого полезет в драку. Однажды даже безобидный Кюхля стрелялся с другом, не стерпев очередной шуточки:

За ужином объелся я,

Да Яков запер дверь оплошно —

Так было мне, мои друзья,

И кюхельбекерно, и тошно.

Наверное, это лишь видимость, что поэт владеет словом. На самом деле – слово владеет им, пляшет на кончике языка мелким бесёнком, и удержать этакое словцо нет никакой возможности.

У дамы Керны

Ноги скверны.

Помимо краткости, честно говоря, ничем не блещет сия эпиграмма – и придержать её при себе Пушкину следовало и как джентльмену, и как поэту, воспевшему ту же особу «как гений чистой красоты».

Кстати, это тоже загадка: почему талант, как правило, не желает быть благонамеренным гражданином и добрым соседом, а вечно прёт на рожон, разбивает любящие сердца и предаётся более или менее тяжким порокам, а тот, кого Судьба одарила не столь щедро, обычно проявляет себя как надёжный друг, прекрасный семьянин и вообще пример для подрастающего поколения? Может быть, помимо закона сохранения энергии, существует и неоткрытый пока закон сохранения добродетели… или баланса гения и злодейства в душе художника?

Хотя так ли уж это важно, если по прошествии времени от автора всё равно не остаётся ничего, кроме произведений да ещё имиджа, обычно искажённого воспоминаниями современников. А уж потомки чтят память и увековечивают по собственному разумению. В соответствии с конъюнктурой (или с генеральной линией партии) одних вычёркивают из энциклопедий, других поднимают на щит. Как писал Борис Пастернак,

Кому быть живым и хвалимым,

Кто должен быть мертв и хулим,

Известно у нас подхалимам

Влиятельным только одним.

Не знал бы никто, может статься,

В почете ли Пушкин и ль нет,

Без докторских их диссертаций,

На все проливающих свет.

В 1937 году, когда в СССР с большой помпой отмечали столетие со дня гибели поэта, в Пушкинскую была переименована площадь, прежде называвшаяся Страстной. (Вообще, первая попытка переименования случилась ещё в 1918-м, но такое вычурное название, как «площадь Декабрьского восстания», конечно же не прижилось.)

Основанный при царе Алексее Михайловиче женский Страстной монастырь простоял здесь почти три столетия и многое успел пережить. Наполеоновские солдаты его разграбили и прямо у ворот расстреляли десяток горожан, пойманных на месте поджогов; большевики закрыли обитель и вселили в помещения военный комиссариат; загулявшие поэты во главе с Сергеем Есениным расписали стены монастыря своими стихами – как им казалось, революционно-богоборческими:

Есенин:

Пою и взываю: Господи, отелись!

Мариенгоф:

Граждане, душ меняйте белье исподнее!

Магдалина, я тоже сегодня

Приду к тебе в чистых подштанниках.

Эту выходку Сергей Александрович позволил себе прямо на глазах у бронзового Александра Сергеевича, стоявшего тогда на Тверском бульваре, лицом к монастырю.

Страстная площадь в 1937 г.

Пушкин и сам был в молодости изрядным шалопаем, но уж тут он вряд ли сказал бы: «Ай да Есенин, ай да сукин сын!» Потому что одно дело написать фривольную «Гавриилиаду» и за эту шалость потом долго отдуваться, другое – поглумиться над верой, зная, что совершенно ничем не рискуешь. А Есенин действительно не рисковал, поскольку тогдашний нарком внутренних дел товарищ Рыков отдал негласное указание на поэта Есенина протоколов не составлять и никаких дел не заводить, даже если он в пьяном виде учудит что угодно. А уж испохабить стены монастыря тогда и вовсе за криминал не считалось.

Да и что монастырь – в 1929 году его превратили в Центральный антирелигиозный музей Союза безбожников СССР, а в 1938-м вообще снесли в ходе реконструкции и расширения улицы Горького.

Стоявшая по другую сторону Тверской церковь Дмитрия Солунского со старинной шатровой колокольней тоже была снесена, и в 1939 году на её месте начали строить жилое здание, получившее потом прозвище «дом под юбкой» из-за угловой башенки, украшенной скульптурой девушки с моделью яхты в руках. В хрущёвские времена под предлогом ветхости (а фактически – в рамках борьбы с излишествами в архитектуре) статую демонтировали, а прозвище какое-то время ещё было в ходу.

Страстная площадь и реконструкция улицы Горького. Фото из фонда ЦИГИ, 1937–1938 гг.

На этой фотографии стройка ещё не началась, и потому хорошо виден знаменитый дом Нирензее.

В числе множества знаменитостей в этот дом часто захаживал и Михаил Булгаков – то в редакцию газеты «Накануне», то в гости к знакомым. Однажды в квартире 527 на вечеринке, устроенной супругами Моисеенко по случаю Масленицы, соседкой Булгакова за столом оказалась Елена Шиловская – «женщина, в глазах которой всегда горел какой – то непонятный огонёчек».

Вообще-то на ту вечеринку не очень хотели идти ни Михаил Афанасьевич, ни Елена Сергеевна. Почему Булгаков всё же пришёл, неизвестно, а вот Шиловскую туда привело желание увидеть знаменитого драматурга.

М.А. Булгаков в компании друзей. Снято в другое время и в другом месте, но тоже в гостях – у Стронских. Москва, Чистый (Обухов) переулок, д. 1, кв. 14. Сидят (слева направо): М.А. Булгаков, художник Б.В. Шапошников, Л.Е. Белозерская, М.А. Чимишкиан, Н.К. Шапошникова, В.Я. Стронская. Стоят: И.Н. Стронский, Н.Н. Лямин, Н.М. Стронский, неизвестный (квартирант Стронских, доктор Х.). Фотография Н.А. Ушаковой из фондов музея «Булгаковский дом»,1926 г.

«Я интересовалась им давно. С тех пор, как прочитала „Роковые яйца“ и „Белую гвардию“. Я почувствовала, что это совершенно особый писатель, хотя литература 20-х годов у нас была очень талантлива. Необычайный взлёт был у русской литературы. И среди всех был Булгаков, причём среди этого большого созвездия он стоял как-то в стороне по своей необычности, необычности языка, взгляда, юмора: всего того, что, собственно, определяет писателя. Всё это поразило меня…»

«Сидели мы рядом. – вспоминала она много лет спустя. – У меня развязались какие-то завязочки на рукаве. я сказала, чтобы он завязал мне. И он потом уверял всегда, что тут и было колдовство, тут-то я его и привязала на всю жизнь».

Елене Сергеевне суждено было стать его третьей женой. Это ей он скажет: «Дай мне слово, что умирать я буду у тебя на руках…» Именно она сохранит для нас рукопись его романа.

Но о романе немного позже. Прежде чем тронуться в путь, ещё несколько слов о Пушкинской площади. Три линии метро пересекаются под ней, и три станции ежедневно «выпускают из дымного рта» примерно 300 тысяч человек – население небольшого города вроде Череповца или Сургута. За неимением в здешних местах металлургических заводов и нефтяных месторождений обитателям площади заняться особенно и нечем. Казино закрыли, Дом актёра давно сгорел, кинофестивали бывают раз в два года – «куды крестьянину податься?….». Разве что в зимнем фонтане посидеть или в мак-дачной перекусить.

Кстати, о заведении. Первый в России «Макдоналдс», открывшийся здесь более двадцати лет тому назад, уже воспринимается как часть пейзажа, как урна на бульваре… Когда «пиво подходит к концу», сидящие в сквере тусовщики могут без лишних хлопот сбегать в «Мак» и просто не поверят, если им рассказать, какая стояла очередь в это заведение в первые месяцы его работы. Обычно она от метро огибала сквер вдоль Твербуля, сворачивала вправо к Сытинскому переулку и только потом по Большой Бронной подходила к дверям «ресторана быстрого питания». Ну, быстро или нет, а уж несколько часов под присмотром милиционеров приходилось людям отстоять, прежде чем они узнавали, что такое гамбургер и с чем его едят.

В этом же помещении до открытия диковинного фастфуда работал другой общепит – не то чтобы западный, но и не вполне советский. Знаменитое кафе «Лира» тоже можно считать символом своей эпохи. Модный интерьер, отборная публика (знаменитые или подающие надежды мужчины в поисках новых впечатлений и красивые женщины в поисках перспективных знакомств), умеренные цены (бокал сухого за 90 копеек или 50 граммов коньячку за 4.50), живая музыка и возможность потанцевать – всё это делало кафе очень популярным.

Ради возможности послушать музыку, которую не крутили по радио, или попробовать коктейль (какой-нибудь таинственный «Шампань-коблер», сносивший неокрепшие головы), у входа с раннего вечера толпилась молодёжь, одетая довольно вызывающе. Этих «печальных рыцарей жевательной резинки» клеймила центральная пресса, им регулярно выпадали неприятности по комсомольской линии, но их желание жить своей собственной жизнью, а не той, что придумана кремлёвскими теоретиками, было сильнее.

Конечно, здесь собирались не борцы с режимом, а нормальные молодые люди. Разные. Любители музыки, зачитывавшиеся Хемингуэем студенты, сынки чиновных родителей, девушки, мечтавшие познакомиться с западными дипломатами или хотя бы с нашими студентами МГИМО, обычные городские пижоны и фарцовщики, способные достать настоящие штатовские джинсы или пластинки Элвиса.

У дверей в з аведенье – народа скопленье, топтанье и пар.

Но народа скопленье не имеет значенья – за дверями швейцар.

Неприступен и важен, стоит он на страже боевым кораблём.

Ничего он не знает и меня пропускает лишь в погоне за длинным рублём.

Написавший эту песню Андр ей Макаревич был одним из тех музыкантов, чей путь к славе начинался в танцевальном зале кафе «Лира», как и у Константина Никольского, Вячеслава Малежика и многих других. А среди тех, кто слушал в их исполнении песни битлов и роллингов, могли за одним столиком оказаться Василий Аксёнов (молодой, но уже знаменитый писатель) и никому пока не известный студент Института востоковедения Юлик Ляндрес (отчаянный стиляга и хозяин мопса, выкрашенного зелёнкой).

Повести Аксёнова передали царившую здесь лёгкую и свободную атмосферу, а интерьер «Лиры» сохранился в экранизации романа Юлиана Семёнова «Семнадцать мгновений весны» – помните ту сцену, где Штирлица, сидящего в баре в ожидании связного, пытается клеить подвыпившая дамочка: «О нас, математиках, говорят как о сухарях… Это ложь. Ложь! В любви я – Эйнштейн!….» (Кстати, в этом эпизоде блеснула Инна Ульянова – неподражаемая Маргарита Павловна Хоботова из фильма «Покровские ворота».)

Однако совсем не об этой Маргарите наш сегодняшний рассказ, и возникла она в нём, очевидно, лишь в качестве напоминания, что пора трогаться в путь.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.