ГНУСНАЯ ПРОЦЕССИЯ

Весной 1881 года на месте нынешнего дома № 39 по улице Марата стояло небольшое деревянное здание, возведенное в первой половине XIX века. В первом его этаже жил вместе с родителями Петр Петрович Гнедич, в ту пору студент, а потом популярный писатель, драматург и театральный деятель.

Среди современных ему литераторов Гнедич был одним из самых плодовитых. В этом плане с ним могли сравниться немногие – и это ведь при том, что Гнедич мог и не писать вообще, финансовое положение позволяло жить в свое удовольствие. Вот что говорил о Гнедиче симпатизировавший ему Чехов:

«Это же настоящий писатель. Он не может не писать. В какие условия его ни поставь, он будет писать – повесть, рассказ, комедию, собрание анекдотов. Он женился на богатой, у него нет нужды в заработке, а он пишет еще больше. Когда нет темы сочинять, он переводит».

Сегодня большинство сочинений Гнедича безнадежно устарело, но вот красочные, живые мемуары его и поныне читаются с большим интересом. Писал он их тоже на Николаевской, только в другой части улицы – в доме № 66, где обитал с предреволюционных лет до советских 1920-х...

Дом № 39

А один эпизод этих мемуаров, относящийся к весне 1881 года, связан с упомянутым деревянным домиком – и потому его можно привести целиком.

«Я любил всегда свежий воздух, и как только становилось теплее, спал с открытой форточкой, которую открывал еще с вечера, спуская штору.

Раз утром рано разбудило меня громкое постукиванье в окно, не то палкой, не то каким-то металлическим предметом. Стук был настойчивый и властный. Я накинул пиджак и поднял штору.

У окна стоял околодочный и сурово ждал.

– Заприте окно, – распоряжался он. – Приказано, чтоб все было закрыто.

– А не будет душно? – наивно осведомился я...

– Провезут, тогда откройте.

– Кого?

– Вешать повезут через час. Да штор лучше не опускайте. Только форточку закройте.

Зачем запирали окна, – не знаю до сих пор. Чего опасались, и при чем тут открытое окно или закрытое? Опущенная штора или поднятая?

По тротуарам начал набираться народ. Это были обыватели внутренней части домов: мастеровые, кухарки, – все, кто за ранним временем еще не приступил к работе, но на всякое "зрелище" его тянуло...

От гнусной процессии нельзя было укрыться никуда. Гул толпы все рос. Из соседних частей города – из Ямской, с Лиговки, стекались толпы и размещались поудобнее на подъездах, на фонарях. Звало ли их сюда одно праздное любопытство или тут было еще что, – трудно сказать.

И вот затрещали суровые звуки барабанов. Неясный гул, стук и гам надвигающейся лавины раздавался все больше. Слышался уже звон мундштуков, лязг оружия, стук подков о камни. Процессия двигалась не медленным шагом, – она шла на рысях.

Впереди ехало несколько рядов солдат, точно очищая путь для кортежа. А затем следовали две колесницы. Люди, со связанными назад руками и с черными досками на груди, сидели высоко наверху. Я помню полное, бескровное лицо Перовской, ее широкий лоб. Помню желтоватое, обросшее бородой лицо Желябова. Остальные промелькнули передо мною незаметно, как тени.

Но ужасны были не они, не тот конвой, что следовал за колесницами, а самый хвост процессии.

Я не знаю, откуда набран он был, какие отрепья его составляли. В прежнее время, на Сенной площади, у "Вяземской лавры", группировались такие фигуры. В обычное время в городе подобных выродков нет.

Это были простоволосые, иногда босые люди, оборванные, пьяные, несмотря на ранний час, радостные, оживленные, с воплями несущиеся вперед. Они несли с собой, – в руках, на плечах, на спинах – лестницы, табуретки, скамьи. Все это, должно быть, было краденое, стянутое где-нибудь.

Это были "места" для желающих, для тех любопытных, что будут покупать их на месте казни. И я понял, что люди эти были оживлены потому, что ожидали богатых барышей от антрепризы мест на такое высоко интересное зрелище.

Были ли это провокационные толпы, или это были подонки населения, которые не прочь сами зарезать и придушить при случае кого угодно? Они считали свою торговлю делом вполне законным и безупречным. И смотрели, быть может, на дело просто: если бы и их везли вешать, они не удивились бы, увидав эти лестницы и скамьи.

Я помню, когда пронесся этот отвратительный хвост и треск барабанов стал слышаться уже издали, я все стоял у окна, каким-то одеревенелым, недвижным, полумертвым.

Сорок слишком лет прошло с той поры, а я процессию эту точно вижу сейчас перед собою. Это самое ужасное зрелище, какое я видел в жизни. Эта гадина проползла мимо моих окон и заглянула не только в комнату, но в душу. Толпа пронеслась, образ ее затерялся среди пестроты жизни, но во мне он остался навсегда.

Три раза я потом писал о ней – об этой ужасной толпе, валившей за позорными колесницами. Но каждый раз красная река цензорских чернил крестила это воспоминание. Почему, зачем?»

А летом 1881 года деревянный дом был снесен, и на его месте построили каменное здание. Обычный для Николаевской улицы дом, который населяли самые разные жильцы и разные заведения – от белошвейной мастерской до пивной...

Данный текст является ознакомительным фрагментом.