Городовые

Городовые

Близятся выборы в Думу:

Граждане, к урнам спешите.

Ловите, ловите коварную пуму,

Ловите, ловите, ловите, ловите!

Где дворники ходят, как лютые тигры,

Где городовые ведут вас в участок.

А. А. Блок

Яузский полицейский дом на Садовой-Черногрязской улице

Городовой в летней форме (1884 г.)

На самой низшей ступени административно-полицейской лестницы находились городовые. «Между прочим, — делился воспоминаниями писатель Н. Д. Телешов, — наименование этих полицейских «городовых» москвичи шутливо относили к нечистой силе, считая, что в лесу есть леший, в воде — водяной, в доме — домовой, а в городе — городовой».

Мы не знаем, сколь часто московским обывателям приходилось встречаться с домовыми и водяными, не говоря уже о лешем, но зато доподлинно известно, что городовые постоянно были, как говорится, в самой гуще народной. В то время жизнь горожан четко регламентировалась сводом «Обязательных постановлений и правил», и следить за их точным исполнением, а также карать за нарушения должны были чины полиции. Рассматривая дореволюционные фотографии улиц и площадей Москвы, довольно часто можно заметить фигуру городового. И это вовсе не ухищрения фотографов — полицейские служители действительно являлись неотъемлемой частью городского пейзажа.

Городовой на Петровке.

Причем следует заметить, что не всякий видный собой мужчина мог облачиться в форму и заступить на пост. В основном в городовые принимали уволенных в запас солдат и унтер-офицеров — физически крепких, умевших читать и писать по-русски. Последнее обстоятельство в то время имело большое значение, так как 60–70 % рядового состава армии были неграмотными. В 1913 г., готовя реформу полиции, МВД подтвердило это требование: городовой, который не может написать протокол — явление абсурдное, — иначе как же он тогда сможет выполнять свои служебные обязанности? Среди претендентов предпочтение оказывалось женатым — они лучше относились к исполнению своих обязанностей.

Зачисленных на службу записывали в полицейский резерв, где из них готовили полноценных городовых. Чтобы во всеоружии заступить на пост, кандидаты должны были к концу обучения ответить без запинки на любой из почти восьмидесяти вопросов, связанных с полицейским делом. Часть из них не вызывала трудностей у вчерашнего солдата: например, состав российского императорского дома или «что называется постом?» ему приходилось вызубривать в армии на «уроках словесности». Достаточно просты были вопросы об «особах первых 4-х классов» — военных и штатских генералах (их следовало приветствовать, «встав во фронт»), или что такое присутственные места?

Еще следовало твердо знать, «…что каждому городовому необходимо, чтобы оправдать свое назначение» и что ему воспрещается на посту; что делать, услышав продолжительный свисток, и в каких случаях можно бесплатно взять извозчика? Порядок зажигания фонарей и езды по улицам, ремонта домов и вывоза нечистот, «забора нищих» и перевозки мяса, правила наблюдения за порядком на улице, за газетчиками и разносчиками, за питейными заведениями и публичными домами — это и еще многое другое городовой был обязан держать в голове. Его учили, как действовать на пожаре и при наводнении, «… если заметит человека, выходящего из какого-нибудь дома с узлом в ночное время», «… если в квартире кто-либо повесится», «…если на посту его появится бешеная собака и кому-нибудь причинит покусы».

В 1900 году инструкция городовым насчитывала 96 параграфов. Она начиналась с того, что обязывала городового «… вести себя всегда прилично своему званию» и строго запрещала ему «… входить в форме без служебной надобности в питейные и трактирные заведения», а также «… принимать от обывателей какие бы то ни было подарки деньгами или вещами». Завершался руководящий документ предписанием «…не допускать постилки соломы у домов, где есть больные, без разрешения и наблюдать за смачиванием ее».

Прощай, широкая!.. Отъезд русской масленицы (кар. из журн. «Развлечение». 1905 г.).

Кроме общих обязанностей городовой, заступив на пост, был обязан твердо знать или, по крайней мере, иметь под рукой занесенные «в памятную книгу»:

«1) Находящиеся под надзором его поста улицы, площади, мосты, сады, церкви, казенные, общественные и частные здания и фамилии домовладельцев.

2) Место нахождения ближайших пожарных кранов и сигналов, почтовых ящиков и кружек для пожертвований.

3) Ближайшие от своего поста: больницу, аптеку, родильный приют и телефон, которым в случае надобностей могли бы воспользоваться чины полиции.

4) Адреса живущих поблизости от его поста врачей и повивальных бабок.

5) Местонахождение камер Прокурора Окр[ужного] Суда, Участкового Мирового Судьи и Судебного Следователя.

6) Местожительство проживающих вблизи его поста высокопоставленных лиц».

Обер-полицмейстер Козлов, придя к выводу, что нижние чины «… требуют особенной заботливости по ознакомлении их с порядком и обязанностями полицейской службы», приказал проводить с городовыми, служившими в участках, постоянные занятия. Два раза в неделю, по вторникам и четвергам, помощники приставов или наиболее опытные околоточные обучали своих подопечных «по предметам их инструкции».

Городовой. Почтовая открытка из серии «Типы России».

По какой-то неведомой причине хуже всего городовые усваивали довольно простые правила пользования вагонами городских конных и электрических железных дорог (трамвая): «1) в означенные вагоны нижние чины полиции могут быть допускаемы для бесплатного проезда за раз не более двух человек на вагон и притом в двухэтажных вагонах только на империал и если имеются свободные места, а в одноэтажных вагонах только на переднюю площадку у кучера и 2) они отнюдь не должны позволять себе вскакивания или соскакивания с подножек передних площадок на ходу вагона». Нарушение городовыми этих правил в период с 1883 г. по 1907 г. было отмечено в семи приказах, и каждый раз начальство напоминало о необходимости: «…участковым приставам и смотрителям полицейских домов подробно разъяснить подведомственным им полицейским чинам установленный порядок проезда в вагонах городских дорог и внушить им, что точное исполнение правил, воспрещающих вообще кому бы то ни было вскакивать на ходу в вагоны, представляется безусловно обязательным для чинов полиции».

Приучали городовых избавляться и от такого наследия дореформенной полиции, как грубое обращение с публикой, особенно при задержании, и с лицами простого звания. Весной 1891 г., издав приказ о пресечении сквернословия на улицах и вообще в публичных местах, обер-полицмейстер Юрковский с удивлением обнаружил, что сами городовые общаются с публикой посредством нецензурной брани. Кроме строгого внушения любители сильных выражений были предупреждены, что любой из них, позволивший себе ругань при исполнении служебных обязанностей, «…будет немедленно исключен из полиции, как не соответствующий полицейскому званию по своему невежеству».

Не осталось без внимания начальства и такое явление, как рукоприкладство. В 1881 г., когда минуло чуть более полугода жизни московской полиции по новому Положению, обер-полицмейстер Янковский строго напутствовал своих подчиненных:

«Никоторые нижние чины полиции, при выполнении своих служебных обязанностей по охранению общественного порядка, дозволяют себе прибегать к личной расправе, выражающейся разными грубыми выходками, а иногда и побоями, наносимыми лицам простого звания. Принимая во внимание, что успешность деятельности полиции, как охранительного органа, зависит прежде всего от правильного применения ею своих обязанностей и что предоставленный законом чинам ее служебный авторитет может поддерживаться только общим к ним уважением, а не такими их действиями, которые возбуждают против них раздражение, предписывается гг. участковым приставам сделать ныне же всем подчиненным им полицейским чинам внушение, чтобы они, при отправлении служебных обязанностей своих, отнюдь не дозволяли себе никаких грубых выходок, а в особенности нанесений кому бы то ни было побоев и иметь за этим неослабное наблюдение. Причем предваряется, что на будущее время за всякий подобный поступок виновные в том нижние чины, как равно и участковые пристава за слабый надзор за ними, будут неминуемо подвергаемы строгой ответственности».

По этому поводу в брошюре «Основы полицейской службы» давалось такое наставление:

«Бить арестанта, когда он лишен возможности защищаться, издеваться и глумиться над ним, когда он и без того сильно страдает, могут только испорченные, злые люди».

В том же руководящем документе городовым предлагалось проявлять гуманизм и по отношению к пьяным:

«Умеренное употребление спиртных напитков не только не заключает в себе ничего безнравственного, но даже служит пользою, в особенности для простого и рабочего люда в сырую и ненастную погоду; чрезмерное же употребление их разрушительно действует на здоровье, хозяйственные дела и нравственность населения. […]

На улицах же и дорогах пьяных охранять от опасности должна полиция, для чего она подбирает их и передает родным или знакомым, а нет их — содержит под стражей до вытрезвления».

Понятно, что в службе городовых возникали ситуации, когда без применения силы обойтись было невозможно. Описывая Хитров рынок, В. А. Гиляровский упоминал о городовых Рудникове («…огромный атлет, с седыми усами и кулачищами с хороший арбуз») и Лохматкине: «Только их пудовых кулаков действительно боялась «шпана».»

Молодого городового, кстати, не допускали к несению службы, если он плохо владел приемами японской системы самозащиты джиу-джитсу. На экзамене ему приходилось скручивать «преступников», наносивших удары кулаком, нападавших с палкой, ножом, револьвером, а также демонстрировать умение в одиночку поднимать пьяного с земли. Хороший уровень подготовки московских полицейских к рукопашному бою засвидетельствовали, в частности, их коллеги из Японии, как-то навестившие Первопрестольную. Городовые оказались настолько неучтивы, что ни одному из гостей не дали возможности торжествовать победу.

Аналогичная история произошла в 1911 г. с исландцами, мастерами борьбы «глима», которые демонстрировали свое искусство на сцене ресторана «Яръ». Публика рукоплескала, наблюдая, как старший из «глимистов» ловко отражал атаки ассистентов. Он неизменно одерживал верх, даже если нападавшие, вооружившись кинжалами, кидались на него скопом. Объявив, что владеют «непобедимыми приемами», исландцы посулили солидный денежный приз любому, кому удастся их одолеть. Видимо, не дождавшись желающих помериться с ними силой на эстраде, они сами отправились в полицейский резерв, где бросили вызов городовым.

Репортер газеты «Раннее утро», описывая этот случай, не мог сдержать удивления (объяснимого привычным взглядом москвича на стражей порядка): «…неотесанные, неповоротливые (!) городовые устояли против ожесточенной атаки, сопровождавшейся стремительными подножками самонадеянных сынов Соединенного Королевства»[59].

В начале XX в. штат полицейского резерва, где исландцам довелось испытать, почем фунт лиха, насчитывал 140 городовых. Их назначали в наряды для поддержания порядка во время гуляний, церковных церемоний, театральных и цирковых представлений, а также на охрану городских учреждений. За службу в резерве рядовому полицейскому полагалось жалованье 150 рублей в год, а жилье предоставлялось «натурой» — в казарме.

Городовой, которого «в связи с открывшейся вакансией» переводили в состав полицейской стражи (их на Москву приходилось 1400 чел.), получал уже 240 рублей. После семи лет безупречной службы его жалованье повышалось на 30 % от годового оклада, а еще через пять — на 50 %. Жильем ему служила «общая казенная квартира» — та же казарма — в пределах участка, где он служил. Со временем наем подходящих помещений для устройства казарм превратился в неразрешимую задачу, поэтому городовым стали выдавать «квартирные» деньги. Обычно их хватало на оплату квартиры только на окраинах города, что порождало новую проблему: рядовые полицейские, вопреки требованиям начальства, вынуждены были селиться вдали от места службы.

Вплоть до конца XIX в. городовые проживали и в уцелевших от сноса полицейских будках. Прописывали этих «необудочников», несмотря на специфику адресов, прямо по месту жительства. Для начальства городовые, обитавшие в будках, идеально соответствовали принципу: подчиненный всегда должен быть под рукой. С другой стороны, жилые будки добавляли обер-полицмейстерам головной боли, поскольку сами являли пример беспорядка. Так, в 1880 г. газета «Русский курьер» по этому поводу писала:

«Городские бульвары составляют одно из лучших украшений Москвы и единственное место прогулки для таких тружеников, которые по своим финансовым или служебным обстоятельствам обречены оставаться все лето в городе. В последнее время состояние городских бульваров значительно улучшилось, но тем не менее все-таки остается одно безобразие, на которое следовало бы обратить внимание. Мы говорим о полицейских и сторожевых будках, помещающихся на всех бульварах, а на некоторых по две и по три. Не говоря уже о том, что большинство из этих будок весьма ветхи, каждая из них имеет при себе пристройку, из которой отправляются все хозяйственные нужды обитателей будки. Около каждой будки сложены дрова, рубка которых производится здесь же, на веревках развешивается белье, наконец, некоторые из будок, как, например, в Нарышкинском саде, стоят на самой дорожке. Все это, разумеется, далеко не может служить украшением мест прогулки».

«Взятие одним человеком с улицы пьяного». 1-я фаза.

«Взятие одним человеком с улицы пьяного». 2-я фаза.

«Взятие одним человеком с улицы пьяного». 3-я фаза.

«Взятие одним человеком с улицы пьяного». 4-я фаза.

«Взятие одним человеком с улицы пьяного». 5-я фаза.

В ответ на критику в печати появилась целая череда приказов, посвященных санитарному состоянию будок и прилегавшей к ним территории. Один из них предписывал дрова для отопления будок складывать в сарайчиках, а не на открытых местах; в другом — не дозволялось «… городовым, живущим в будках на городских бульварах, выбрасывать кухонные остатки на бульвары». На строгий генеральский взгляд, нарушал «благоустройство полиции» и «неблагообразный» вид белья, развешенного для просушки возле будок. Обер-полицмейстер Козлов вообще заметил вопиющее безобразие: вокруг стоявших на бульварах будок не только постоянно скапливался мусор, но возле них некоторые прохожие позволяли себе мочиться[60]. Дискредитацией полиции попахивала и случившаяся в 1884 г. серия дерзких краж из полицейских будок.

По всей видимости, проблемы также возникали от проживания в будках сразу по несколько семейств городовых. На протяжении 12 лет три обер-полицмейстера издавали схожие по сути приказы: не размещать в будках женатых городовых или делать это в крайних случаях, если подселение не приводит к стеснению других жильцов. В то время еще не ведали понятия «коммунальная квартира».

Осталось отметить, что каждый начальственный разнос по поводу будок заканчивался примерно одинаково: «Предлагается гг. участковым приставам строго внушить живущим в будках городовым отнюдь не допускать подобного безобразия и наблюдать со своей стороны за опрятным содержанием оных».

После расширения в 1907 г. штата нижних чинов московской полиции количество городовых резерва выросло вдвое. Кроме них, в подчинение начальнику резерва поступили три отделения конно-полицейской стражи. К тому времени для использования в качестве дополнительной ударной силы еще была сформирована пешая рота городовых (121 чел.). Всего городовых всех категорий — приписанных к участкам, фабрично-заводских, полицейского резерва, пешей роты и сверхкомплектных — насчитывалось 3724 человека. По ходу реорганизации городовые получили бляхи, пронумерованные по новой системе. Начальные номера (1–89) носили городовые, служившие в Городском участке. За Тверской частью были закреплены номера с 90 по 355 и т. д. — до конечных номеров, которыми были обозначены городовые резерва.

Конный городовой (кар. из журн. «Будильник». 1913 г.).

Приказом градоначальника Рейнбота летом 1906 г. в каждом участке была введена должность старшего городового, освобожденного от постовой службы. По аналогии с армией на него возлагали обязанности фельдфебеля: распределять городовых по нарядам и для сопровождения арестованных, а также следить за порядком в казармах.

Как столетие назад выглядел настоящий постовой, дает представление короткая зарисовка из серии «Московские типы», опубликованная в журнале «Искры»:

«Один из многочисленных перекрестков Москвы. Тут и разъезд конок, и допотопные общественные рыдваны, запряженные изуродованными клячами, беспрестанно таскаются и груженые подводы, снуют в разных направлениях и кареты и «ваньки». A на самом перекрестке, в центре, стоит городовой Силантьич, гроза всех возниц, бравый отставной унтер с медалями и румынским крестом «за турку»[61].

Холодно. Но Силантьичу ничего. Ему и больший мороз не очень-то страшен. Балканы переходил — так всякие виды видывал. Тогда в одной шинелишке да в худых сапогах пришлось путешествовать, а теперь и полушубок поддет, и воротник барашковый поднят, на ногах валенки. А главное — некогда зябнуть. Силантьич теперь на посту и, значит, постоянно в движении.

Зорко смотрит Силантьич по сторонам, и никакой беспорядок не ускользнет от его «недреманного ока». Вон мужичок, приближаясь к посту, везет дрова, а впоперек ему тянется обоз ломовых. Надо бы обождать, но мужичок не обращает внимания и «прет».

— Стой!.. Стой, тебе говорят! — зычно кричит на мужика городовой. — Куда прешь?.. Не видишь, обождать надо?..

Мужичок очень недоволен окриком, но приостанавливает лошадь и сердито ворчит:

— Скажи на милость!.. Стой. Проехал бы, а ты стой!.. Тьфу!..

— Поговори, поговори еще у меня! Вот запишу — будешь знать тогда!

«Запишу» — самая страшная угроза для всех возниц. А Силантьич уже на «ваньку», который влез в самую сутолоку и путается:

— Ты куда, ты куда залез?!

«Запишет!» — мелькает в голове у «ваньки», и он, нахлестывая клячонку, старается удрать от постового. Но вот все направлены как следует, порядок восстановлен, и Силантьич опять становится на одном месте, в центре перекрестка, зорко поглядывая по сторонам за движением. Прямо на постового двигаются сани с сидящей в них барыней.

— Куда же ты? — трогая по спине извозчика каким-то свертком, взволнованно говорит барыня. — Налево, мне налево надо!..

— Без тебя знаю, что налево! — зло огрызается извозчик-зимовик.

— Так что же ты не повертываешь?..

— А это что? — показывает возница на постового. — Не видишь, статуй-то стоит?.. Он те повернет! Его, ровно тунбу, объезжать надоть!..»

Согласно Инструкции, постовой должен был следить за тем, чтобы подводы «… держались правой стороны и объезжали городовых». Что же касается грозного слова «запишу», то, говоря современным языком, оно означало составление протокола о нарушении правил дорожного движения. Каждый извозчик, перед тем как разъезжать по улицам Москвы, должен был представить для осмотра полицией свое транспортное средство. Если техническое состояние экипажа или телеги, упряжи и униформа извозчика не вызывали нареканий, возница получал жетон с номером. Протокол с указанием этого номера поступал к обер-полицмейстеру, и он своей властью наказывал нарушителя денежным штрафом или отсидкой в «кутузке». С 1896 г. от городовых стали требовать, чтобы они в первую очередь активно регулировали движение, а уже потом «записывали». Автором нововведения был генерал Д. Ф. Трепов:

«При объездах в разных частях города я обратил внимание, что постовые городовые, за небольшими исключениями, относятся совершенно безучастно к упорядочению экипажного и ломового движения по улицам, ограничиваясь, по-видимому, одним лишь записыванием №№ извозчиков или фамилий кучеров, замеченных ими в нарушении обязательных постановлений о порядке езды по городу. Объясняя подобное отношение постовых городовых недостаточным подниманием лежащих на них обязанностей, предлагается участковым приставам разъяснить подведомственным им чинам полиции, что они обязаны не только преследовать нарушителей обязательных постановлений о порядке езды по городу, но и не допускать отступлений от требований, установленных указанными обязательными постановлениями, поэтому чины полиции должны принимать прежде всего зависящие меры к упорядочению экипажного и ломового движения по улицам, а затем уже записывать номера извозчиков и фамилии кучеров, которые будут замечены в нарушении обязательных постановлений или же откажутся исполнить основанное на этих обязательных постановлениях требование полиции».

Вскоре обер-полицмейстер вменил постовым еще одну обязанность: помогать при переходе с одной стороны улицы на другую старикам, женщинам и детям. Городовым для содействия нуждавшимся в пересечении проезжей части даже разрешалось сходить с постов.

Кроме регулирования уличного движения, постовому приходилось выполнять обязанности справочного бюро. Нумерация домов по порядку и соответствующие ей указатели были введены в 1907 г., а до этого ориентиром служили фамилии домовладельцев. Чтобы найти нужный дом, приходилось расспрашивать почтальонов, дворников и городовых — в частности, того же Силантьича:

«А к «статуи» беспрестанно подходит разношерстная публика со всевозможными расспросами: «Где дом купца Ахова?», «Куда пройти в Кривой тупик?» — и т. п.

Вот, например, подошла деревенская баба, с котомкой и мешком за плечами.

— А скажи ты мне, служива-ай! — слезливо просит баба. — И где, тутотка, найтить мне Авдотью Сипуновскую?.. Тебя, вишь, велели поспрошать?..

— Какую Авдотью Сипуновскую?..

— Нашу… дерявенску.

— Да кто она?..

— Дуняша-то?.. Плюменница она мне, плюменница, родимый! Отец-то ейный братом мне родным доводится. Только я, стало быть, в Вертуновку отдадена была, а брат-то в Сипуновке… Недалеча-а! Вот приехала я по чугунке, да цельный день не емши путаюсь у вас тут! Кого не спрошаю, никто не сказывает, и где Дуняша прожива-аить! — чуть не плачет баба.

Зло и досада разбирают Силантьича на бабу, а помочь все-таки надо.

— Ах, глупая! Ведь здесь не в Сипуновке! Здесь, чай, сто-ли-ца! Нешто без адреса найдешь свою Авдотью? Где живет, надо знать, — понимаешь?

— В работницах она, родимый, живет.

— Тьфу!.. Да у кого, у кого?..

— А у кого — эт-та в письме, в ейном у меня прописано.

— Так что же ты молчишь-то? Давай письмо!..

И Силантьич, прочитав адрес, терпеливо и подробно растолковывает бабе, куда идти и кого дальше спрашивать.

Глядь! — опять на перекрестке кутерьма, и он спешит водворять порядок! Да, нелегко постовому в течение нескольких часов продежурить на бойком перекрестке…»

Правильно!

— Куда идешь?

— Не знаю.

— Как не знаешь? Эфто дело не чисто — пожалте в участок!..

— Ты куда шел?

— Не знаю.

— Как не знаешь?

— Да ведь не мог же я знать, что попаду в участок?

Конечно, такая благостная картина наблюдалась далеко не всегда. Многие москвичи были убеждены, что хаотичность уличного движения происходила из-за наплевательского отношения городовых к исполнению своих прямых обязанностей. Вместо того чтобы неустанно поддерживать порядок, молодые полицейские проводили время в болтовне с кухарками или горничными. Даже градоначальник фон Медем отметил в одном из приказов: «…при объездах города продолжаю замечать не только праздные разговоры постовых городовых преимущественно с бабами и земляками, но видел курящих и грызущих подсолнухи (у Смоленского рынка 14 августа)». Правда, если начальство видело такое пренебрежение требованиями инструкции, служивые отправлялись под арест.

Как ни странно, но нарушителей дисциплины в чем-то можно было понять — служба у городовых была далеко не сахар. На посту им приходилось стоять в три смены по шесть часов. Если требовалось отлучиться, постовой должен был вызвать двух дворников: одного оставить вместо себя, а другого послать в участок с объяснением причины оставления поста. Впрочем, судя по воспоминаниям К. С. Петрова-Водкина, кое-кто из опытных служак умел подгадать момент, чтобы, скажем, забежать в чайную и согреться стаканчиком живительного напитка:

«Входит городовой — по чайной шелест пронесется, будто крысы полом разбросятся по норам. Городовой смотрит перед собой, делает вид, что не заметил переполоха: сейчас не за этим пришел страж города. Он чинно выковыряет сосульки из усов, потом с приветствием — к буфету:

— Ивану Лаврентьевичу почтение!

— Любить да жаловать, Василь Герасимыч! — и, как из рукава содержателя, выпадается и ставится на прилавок стакан неиспитого чая, и ломтики колбасы будто сами выпрыгнут и улягутся на тарелку.

— Петька… — фыркнет хозяин, как заклинание, в воздух. Кто-то шмыгнет в дыру буфетной, за ним и городовой понятливо удалится в дыру. Выходит оттуда через минуту, отирает пальцами усы и начинает пить чай.

— Ну, как? — уже тихо и начальственно спросит городовой.

— В самом, как ни на есть, порядке!.. А что, сами собираются?

— С помощником в карты жарются в околотке.

— Прикажете еще?

— Благодарим… надо пойти — не ровен час.

С захлопом блочной двери взрывается чайная по углам и гудит снова, досказывает были и небылицы московского муравейника».

Городовой Дементьев, простоявший 25 лет на одном посту — на Лабазной улице (возле Болотной площади).

Конечно, не пост красит полицейского, но, как свидетельствовали некоторые бытописатели, существовала некая связь между личными качествами городового и местом расположения его поста. «Городовой, — описывал Ф. Тищенко некую противоположность бравому Силантьичу, — не из тех бойких и всевидящих стражей порядка, которые «глазами едят» прохожих, стоя на Тверской и на других шумных улицах, а вялый, с ленивой, разлапистой походкой, какие занимают скромные посты по двадцать лет подряд на одном месте в глухих улицах, в тупых, косых, кривых и криво-косо-коленных переулках матушки Москвы».

Длительное пребывание городовых на одном и том же посту объяснимо не только соображениями эстетического свойства. Конечно, постовой с гвардейской выправкой радовал начальственный глаз, поэтому неудивительно, что его ставили на самом виду, а менее представительных коллег задвигали на второй план. Тем не менее главным для руководства московской полиции была служебная необходимость. Обер-полицмейстер А. А. Козлов так и растолковал в своем приказе:

«Замечено мною, что некоторыми участковыми приставами переводятся городовые с одного поста на другой без достаточных к тому причин. Принимая в соображение, что нахождение городового в течение более или менее продолжительного времени на одном посту дает ему возможность ближе присмотреться к местным жителям и ознакомиться с местными условиями и особенностями, а также узнать и таких лиц, живущих в районе поста, или появляющихся там, которых по образу их жизни, занятиям и сношениям нелишнее иметь при розысках по уголовным преступлениям, я нахожу, что все это, имея существенное значение в полицейском отношении, указывает на необходимость соображать с местными потребностями, способности и качества городового, при назначении его на пост и затем избегать по возможности смещения его с назначенного поста без особых уважительных к тому причин; а потому предлагается гг. участковым приставам при назначении вновь поступающих городовых на посты обращать должное внимание на то, соответствуют ли они по своим способностям и качествам всем местным условиям этих постов; в случае же надобности в переводе их с одного поста на другой, представлять мне о том с подробным объяснением всех причин, служащих поводом к перемещению».

Правильность такого подхода подтверждает, в частности, пример городовых Рудникова и Лохматкина, державших, по свидетельству В. А. Гиляровского, в подчинении всю Хитровку:

«Тот и другой знали в лицо всех преступников, приглядевшись к ним за четверть века своей несменяемой службы. […]

А когда следователь по особо важным делам В. Ф. Кейзер спросил Рудникова:

— Правда ли, что ты знаешь в лицо всех беглых преступников на Хитровке и не арестуешь их?

— Вот потому двадцать годов и стою там на посту, а то и дня не простоишь, пришьют! Конечно, всех знаю».

Безработные на Хитровом рынке.

Городовой, сменившийся с поста, от службы не освобождался. Следующие шесть часов он числился «подчаском». В этом качестве его могли определить на дежурство при участке или послать в наряд, ему могли приказать конвоировать арестантов или даже снова заступить на пост, чтобы подменить заболевшего товарища. В лучшем случае городовой, не получивший никакого назначения, был обязан безотлучно находиться дома — вдруг он экстренно понадобится. Например, при пожаре все городовые части спешили на место происшествия для организации оцепления и охраны имущества погорельцев.

Постовая служба была связана не только с угрозой начальственного гнева и перспективой знакомства с гауптвахтой. Как темной ночью, так и среди белого дня городовые могли получить ранение, а то и расстаться с жизнью. Особенно много полицейских погибло во время Первой русской революции. Руководители вооруженного восстания в декабре 1905 года прямо призывали «боевиков» — «Убивайте городовых!» Кроме того, постовые гибли, когда пытались предотвратить разбойные нападения, целью которых был захват денег для пополнения партийной кассы, или, как их называли революционеры, «экспроприации»[62]. Это слово тогда настолько вошло в обиход, что им стали называть любой вооруженный налет, даже если грабители были не идейными борцами, а обычными уголовниками. Тем более что те и другие начинали стрелять, не задумываясь.

Так, 5 марта 1911 г. в Сокольниках трое «экспроприаторов», отобрав у артельщика макаронной и кондитерской фабрики Динг 6500 рублей, скрылись на автомобиле. Они стремились как можно быстрее оказаться за пределами Москвы, для чего поехали через село Богородское. Вот здесь-то на их пути оказался городовой Иоасаф Дурнин.

В тот день мост через Яузу был закрыт на ремонт, поэтому поставили полицейского — предупреждать о невозможности проезда. Как ни доказывал шофер, что очень торопится, городовой оставался непреклонным и машину не пропускал. Наконец у преступников, опасавшихся скорого появления погони, сдали нервы. Они открыли стрельбу по городовому, а затем выскочили из автомобиля и бросились бежать в разные стороны. Чтобы очевидцы происшедшего не вздумали ринуться следом за ними, грабители швырнули в толпу несколько горстей золотых монет.

Арест «экспроприатора» (кар. из журн. «Искры». 1906 г.).

Доставленный в больницу городовой Дурнин скончался от ран. Он так и не узнал, что одного из убийц буквально через полчаса задержал его товарищ — городовой Мерзляков. Стоя на посту у Преображенской заставы, он заметил, как к трамвайной станции подъехал на извозчике молодой человек, расплатился целым рублем и поспешил к трамваю. «Что-то здесь нечисто, — подумал Мерзляков. — Рубль метнул, словно барин, даже про сдачу не вспомнил. «Ванька», вон, рот раззявил от удивления. А сам к трамваю кинулся, как будто хочет побыстрее в толпе затеряться».

Описания преступников у городового не было, но об ограблении возле фабрики Динг ему уже сообщили. Повинуясь интуиции, он подбежал к подозрительному молодому человеку, обхватил его руками и не давал пошевелиться, пока на помощь не подоспели дворники. Последующий обыск принес обильные плоды: у приказчика магазина Чичкина Алексея Куренкова обнаружили маузер и тысячу рублей из денежного мешка артельщика макаронной фабрики.

Печальная необходимость (кар. из журн. «Будильник». 1907 г.).

Бывало, что стражи порядка гибли от рук людей, которых никоим образом нельзя было отнести к преступному миру. Весной 1907 г. студенты университета (анархисты-коммунисты и анархисты-индивидуалисты) захотели, по их словам, «…узнать, какое впечатление произведет на городовых террор». И тут же, по сообщению газеты «Голос Москвы», приступили к практике:

«Четыре студента посидели, поговорили, выкурили по папироске, быть может, даже спели «Вы жертвою пали…» и… пошли на охоту.

Обезоружили одного городового, убили другого».

Погиб городовой Лавр Горелин. Без отца остались трое его детей. Однако не судьба сирот взволновала молодых борцов за народное счастье, а участь взятых с поличным убийц — их товарищей. От студенческого революционного штаба была послана срочная телеграмма депутату Государственной Думы Фокееву:

«Арестованы студенты Чеботаревский и Новицкий. Грозит военно-полевой суд. Постарайтесь предупредить казнь».

Ничего не попишешь, таковы были нравы революционного времени.

А вот в случае с корнетом Марченко и подпоручиком князем Вачнадзе политических мотивов не было вовсе — одна только дворянская спесь. Глубокой ночью 8 августа 1910 г. эти молодые офицеры, только что выпущенные из училищ (один — в Белгородский уланский полк, другой — в 9-й Восточно-сибирский полк), возвращались на лихачах из ресторана. Самое главное событие в жизни каждого военного — первые офицерские погоны — было отмечено обильным возлиянием. Не в силах сдержать переполнявшую их радость, юноши оглашали спящие улицы громким пением. Однако на углу Владимиро-Долгоруковской улицы и Чухлинского переулка оно было прервано окриком городового, велевшего прекратить безобразие.

— Не знаешь, с кем говоришь, невежа?! — моментально взбеленились «певцы», когда сквозь алкогольный туман до них дошло, что их, настоящих офицеров, поучает какой-то там полицейский, да к тому же нижний чин.

— Виноват, ваше благородие! — отдал честь городовой, наконец-то разглядев белые военные мундиры. — А только будьте добры, не нарушать тишину — не полагается по закону!

Городовой 1-го разряда Василий Кулешов из своих прожитых сорока семи лет двадцать отстоял на посту, поэтому знал назубок: «На обязанность полиции возлагается смотреть, чтобы по улицам и переулкам пьяных не было, и чтобы те, которые по улицам и переулкам кричат и песни поют, ночью в неуказанные часы ходят и в пьяном виде шатаются, были забираемы и отсылаемы под стражу». Каких бы благородных кровей ни был ночной гуляка, а нарушать «общественную тишину» никому не позволено. На то она ночь, чтобы люди отдыхали без помех. Тем более по летнему времени окна у всех открыты, поэтому любой шум может нарушить покой обывателей.

Однако вежливость постового привела к обратному результату. Офицеры, почувствовав себя окончательно оскорбленными, соскочили с пролеток и накинулись на городового с кулаками. Позже, на суде, свидетели утверждали, что от зуботычин Кулешов неоднократно падал на землю, но каждый раз поднимался и, прикладывая руку к козырьку фуражки, неизменно повторял: «Драться не полагается».

В описании самой трагедии свидетели разошлись кардинально. Привлеченные свистками Кулешова, дворники, ночные сторожа, городовые с других постов утверждали, что, окончательно войдя в раж, офицеры выхватили сабли, и корнет Марченко рубанул городовому по правому бедру. Кулешов упал, истекая кровью. Ему пытались оказать медицинскую помощь, но по дороге в больницу он скончался[63].

Офицеры, напротив, доказывали, что собравшаяся толпа вела себя очень враждебно: бросала камни и палки, затем стала их избивать, сорвала погоны, вытащила из карманов кошельки, а один из городовых даже ударил корнета Марченко (это, впрочем, не подтвердилось — наоборот, полицейские защищали офицеров от самосуда). Сабли им пришлось обнажить исключительно в целях самозащиты, а роковой удар был нанесен случайно. Более того, защита высказала предположение, что городовой, получивший в суматохе толчок в спину, сам налетел на острие.

Военный суд признал обоих офицеров виновными в буйстве. Корнету Марченко при «увеличивающих вину обстоятельствах» определили четыре месяца ареста с последующими ограничениями прав по службе. Подпоручика князя Вачнадзе приговорили к двум месяцам пребывания на гауптвахте. Гражданский иск вдовы о выплате содержания на пятерых детей, оставшихся сиротами, был отклонен.

Следует отметить, что отношение к полицейским, погибшим при исполнении долга, как правило, было самым уважительным. Московская городская Дума назначала их семьям пособия, которые выплачивались детям до достижения ими совершеннолетия.

Городовые-ветераны после вручения наград за безупречную службу (1914 г.).

Среди льгот частного порядка заслуживает упоминания стипендия, установленная бывшим обер-полицмейстером Д. Ф. Треповым. На выделенные им средства несколько детей городовых проходили курс обучения в Московском промышленном училище. А по ходатайству градоначальника Рейнбота Управа освободила жен городовых и пожарных служителей от платы (10 руб.) за врачебную помощь и пребывание в городских родильных приютах.

Почетом и уважением пользовались городовые-старослужащие. Градоначальник лично приезжал в участки, чтобы поблагодарить их за верную службу в полиции. Московские газеты и журналы помещали на своих страницах портреты ветеранов. Одним из них был городовой Тверской части Я. Ф. Прокудин. В апреле 1914 г. отметили 35-летие его непрерывной службы в Московской городской полиции, причем последние 24 года он прослужил в одном и том же участке. Перед общим строем свободных от службы городовых Проку дина поздравил и назначил 250 руб. наградных генерал Адрианов. В своей речи, как сообщил «Вестник полиции», градоначальник отметил, что «…полицейская служба — самая почетная, ибо назначение ее охранять жизнь, здравие и имущество обывателей и быть блюстителями законности и порядка. В службе городового особенно проявляется любовь к ближнему, ибо, охраняя его блага, городовой бодрствует в темную непроглядную ночь и стоит на посту, подвергаясь всем стихийным явлениям». Пристав подполковник Строев вручил юбиляру золотые часы с цепочкой, на крышке которых была сделана соответствующая надпись.

Медаль «За безупречную службу в полиции» (1876 г.)

Что касается государственных наград, то в 1876 г. указом Александра II была учреждена серебряная медаль «За беспорочную службу в полиции», которую вручали рядовым служителям полицейских и пожарных команд. Право на ее ношение (на груди на ленте ордена Св. Анны) получали нижние чины и унтер-офицеры, отслужившие в полиции без взысканий пять лет. Если полицейские, награжденные медалью, одолевали еще один пятилетний рубеж, то получали право носить медаль и после увольнения со службы. Если нет — правила предписывали возвратить медаль начальству. Отметив, что несоблюдение этого положения было довольно распространено, корреспондент «Вестника полиции» писал:

«Разумеется, обязанность в доставлении по начальству подобных медалей лежит прежде всего на самих нижних чинах полиции, но они не знают вовсе этих правил, или не могут помириться с мыслью, что Монаршая милость дарована им на короткий срок».

С 1910 г. городовых, проявивших отвагу в схватках с бандитами, стали отмечать боевой наградой. Департамент полиции известил циркуляром, что «…за подвиги храбрости, оказанные при борьбе с вооруженными нарушителями общественного порядка, когда характер оказанного подвига свидетельствует о беззаветном мужестве отличившихся лиц», император разрешил награждать рядовых полицейских медалями «За храбрость» на Георгиевской ленте. Прежде этой награды удостаивались только отличившиеся на поле боя солдаты, унтер-офицеры и «кавказские туземцы».

Городовые, желавшие продвижения по службе и отвечавшие требованиям начальства — «служившие в военной или гражданской службе, не моложе 21 и не старше 40 лет; хорошо грамотные, развитые и видной наружности» — могли стать околоточными надзирателями. По мере открытия вакансий их зачисляли в резерв так называемыми «сверхштатными», с жалованьем 20 рублей в месяц, но «на всем своем содержании». После обучения в специальной полицейской школе и сдачи экзамена происходил перевод в штат либо того же полицейского резерва, либо в участки.

* * *

Городовые исчезли с московских улиц, сметенные вихрем Февральской революции. В отличие от коллег из Санкт-Петербурга они не сделали ни единого выстрела по восставшему народу. Вслед за своими командирами, в одночасье ринувшимися бежать с тонущего корабля, городовые сбрасывали форму и надевали штатское, чтобы затеряться в городе. Репортер газеты «Раннее утро» утверждал, что видел городовых, облаченных в. женские платья. Они, мол, спасаясь от народного гнева, заскочили в Сандуновские бани и там с помощью знакомых служительниц попытались «сменить пол». Тем не менее усатые «дамы» были арестованы, а один из конвоиров заявил, что узнал бы полицейского в любом костюме — «по сытой роже».

По воспоминаниям участников тех событий, восставшие почему-то более всего опасались городовых, замаскировавшихся под обывателей. Среди горожан упорно ходили слухи, что именно переодетые городовые призывают к погромам магазинов и прочим контрреволюционным выступлениям. На бывших полицейских была открыта самая настоящая охота, и, как выяснилось, спрятаться им было негде.

Однако не все рядовые служащие полиции бросились, словно тараканы, забиваться в щели. Нашлись и те, кто просто сдавался на милость победителей. Одну сцену такой капитуляции описал журналист «Утра России»:

«Близ кофейни Филиппова появляется группа конных городовых. Городовые едут шагом. Из публики, расступившейся перед городовыми, выделяются несколько студентов, которые молча направляются к городовым. На лицах городовых выражение растерянности. Ехавший впереди городовой как-то неуклюже обеими руками снимает серую папаху. Остальные городовые, остановив лошадей, снимают шапки. Толпа сдавливает всадников со всех сторон.

— Сдавай оружие, слезай с лошадей.

Городовые как бы застыли в оцепенении.

— Тащи их с лошадей, отбирай шашки! — раздаются крики.

Городовые снимают шнуры, отдают револьверы. Один из них грузно, цепляясь шпорами, сваливается с седла. Толпа стискивает остальных городовых. Их обезоруживают, отнимают лошадей. Подоспевший к этому времени отряд конных артиллеристов берет лошадей в поводья и уводит с собой.

Сопровождаемые насмешками толпы городовые с бледными растерянными лицами молча идут к дому градоначальничества. Один из них потерял шапку и идет с непокрытой головой».

В первые же дни марта 1917 г. практически все городовые оказались за решеткой, а их дальнейшей судьбой распорядилась новая власть. Большинство было отправлено в действующую армию, а негодных к строевой службе просто уволили с предписанием покинуть Москву.

А спустя полгода на страницах журнала «Будильник» появился стихотворный «обывательский вздох» по навсегда ушедшим в небытие стражам уличного порядка:

И вот опять с невольной лестью

И тихой грустью вспомяну,

Как нас они «просили честью»,

Восстановляя тишину.

Когда народ в смятенье диком,

Крича, стремился на пожар,

Являлся он с ревучим рыком:

— Эй, осади на «плитуар»!!!

А за какой-нибудь полтинник

(Сумей, милиция, учесть)

Умел сиять, как именинник,

Премило отдавая честь.

Воры — увы! — плодиться шибки —

И слышал я, как в час ночной

Сам милицейский по ошибке

Взывал: Спаси, городовой!!!

И вот с мечтою затаенной,

Всей обывательской душой,

Душой… контрреволюционной

Зову тебя, Городовой.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.