10 Dunav. Вечный бой

10

Dunav. Вечный бой

И если когда-нибудь случится беда,

Найди верный камень там, где скалы у реки.

Прочти то, что высекла холодная вода,

Но ты эту тайну навсегда сбереги –

На берегу очень дикой реки,

На берегу этой тихой реки,

В дебрях чужих у священной воды,

В теплых лесах безымянной реки.

Вячеслав Бутусов, Илья Кормильцев. На берегу безымянной реки. 1991 год

Город Вуковар я пытался разглядеть, скрючившись в три погибели, через грязное стекло багажного отделения джипа, и Дуная поэтому почти не видел, ведь река оставалась ниже обреза автомобильного окошка. В апреле 1995 года я отправился из Загреба в Сербскую Краину по журналистским делам. Власти самопровозглашенной республики разрешения на поездку не дали, собственно, никто их и не ставил в известность о моем визите. УАЗ подразделения российских “голубых касок”, дислоцированного неподалеку от линии разграничения сторон, встретил меня на хорватском блокпосту в местечке Нуштар. По совету бывалого веснушчатого капитана я устроился на оружейном ящике за задними сиденьями, и минут через сорок тряской езды мы благополучно прибыли в расположение русбата в аэропорт Клиса.

Сербско-хорватская война (в Загребе ее называют “отечественной”, в Белграде – “войной в Краине”), в которой погибли с обеих сторон не меньше двадцати тысяч человек, к тому моменту продолжалась уже пятый год. Сербские сепаратисты, получавшие поддержку из Белграда, контролировали без малого треть территории Хорватии. Никто не скажет, какой по счету была эта война на Дунае с самого начала его времен, но уж точно не последней: еще через четыре года НАТО провело против “малой” Югославии операцию “Союзная сила” в наказание за неспособность режима Слободана Милошевича без массовых нарушений прав человека разрешить конфликт с албанцами в Косове. Хорватия, сама с боем вышедшая из южнославянской федерации, покончила с сербскими мятежниками силой, организовав в мае и августе 1995 года военные операции “Молния” и “Буря”. Сербское сопротивление – без внешней помощи – стало бесперспективным, и остававшийся под властью сепаратистов придунайский сектор в Восточной Славонии, Западном Среме и Баранье вместе с Вуковаром?[65] сначала ненадолго попал под управление ООН, а затем мирным образом был реинтегрирован Хорватией.

В середине 1997 года в Вуковар, для хорватов – символ стойкости в борьбе с белградской агрессией, а для сербов – задунайский форпост национальной идеи, прибыл из Загреба “поезд свободы” с почетными пассажирами. К локомотиву прицепили два десятка вагонов (точно по числу хорватских областей-жупаний), и все эти вагоны были набиты политиками, чиновниками, генералами, артистами и журналистами. Они составляли свиту президента Франьо Туджмана, обожавшего патриотические мероприятия “со слезой”. Но в данном случае пафос казался оправданным: осада Вуковара превосходящими сербскими силами продлилась три месяца 1991 года, став самой долгой и самой кровавой битвой этого вооруженного конфликта?[66]. Счет убитых в боях за город шел на тысячи; после сербской победы большинство жителей-хорватов превратились в беженцев. Сербы совершили в Вуковаре одно из самых грязных военных преступлений югославских войн: у бывшей свинофермы Овчара были расстреляны две с половиной сотни военных и гражданских пациентов городской больницы. Трупы сбросили в яму и засыпали землей с помощью бульдозера. Преступников ищут и судят до сих пор; по вынесенным в Гааге, Загребе, а в последние годы и в Белграде приговорам осуждены полтора десятка человек в общем счете на 220 лет тюремного заключения.

Панорама Вуковара со стороны Дуная. Открытка начала XX века.

Вуковар сильно пострадал от обстрелов и уличных боев; мне попадались данные о том, что той или иной степени разрушений подверглось девяносто процентов зданий. В заднем стекле джипа маячил символ трагедии – покореженная артиллерийскими обстрелами 50-метровая водонапорная башня, над которой вольно развевался сербский флаг. Эту башню, кстати, после окончания войны решили не восстанавливать, превратив в скорбный памятник, новые победители ограничились тем, что сменили знамя над многократно пробитым пулями и снарядами куполом. Ведь знамя – это самое главное.

В “большой” Югославии Вуковар, 45-тысячный город с венгерским названием (от венг. v?r – замок) у впадения в Дунай мелкой речушки Вуки, считался не слишком перспективной провинцией. К главным здешним достопримечательностям относят построенный землевладельцем из немецкой фамилии Эльц дворец в стиле барокко и откопанную в 1930-е годы в пригороде Вуковара праисторическую керамическую посудину, названную из-за своей птичьей формы “Вучедольской голубицей”. Эта древняя голубица, которой современная война вдруг сообщила особый сакральный смысл, хранится в витрине Археологического музея в Загребе; особняк графа Эльца, разбомбленный и сгоревший, а потом отстроенный и покрашенный, – сам музей универсальной городской тематики. Бывших хозяев дворца в 1945 году вместе с остальными местными немцами прогнали коммунисты, которые, хотя и придерживались принципов интернационализма, отличались острым социальным чутьем и были, очевидно, не меньшими патриотами, чем нынешние сербы и хорваты.

Для югославского народно-хозяйственного комплекса не играло принципиальной роли, через какой именно небольшой порт переваливать транзитные речные грузы, а вот в новой Хорватии Вуковар оказался фактически единственными дунайскими воротами. Это обстоятельство не то чтобы недопонято властями молодой республики, но пока не привело к ускоренному экономическому развитию прибрежной территории. В отличие от графского особняка, городская инфраструктура до конца не восстановлена, безработица составляет около сорока процентов. Население Вуковара по сравнению с югославской порой сократилось на треть, ветераны и их семьи перебиваются на скромные государственные пособия. Войны часто не способствуют справедливости: пока защитники родины рискуют жизнями, их вчерашние одноклассники делают карьеры, с выгодой занимаются бизнесом, женятся на самых красивых девушках. И я был тому свидетелем в Хорватии, Сербии, Боснии: тем, кто вернулся с фронтов, в награду оставались похвала из телевизора, медали из Минобороны, рубцы от ран и душевные травмы от созерцания того, что происходило вокруг. И поэтому тоже многие бойцы охотнее вспоминают в пивных минувшие дни, чем участвуют в экономическом и социальном обновлении родины. Сербы, согласно официальной статистике, как и до войны, составляют примерно треть жителей Вуковара, но старые обиды не забыты. Предпринятая в 2010-е годы попытка – согласно законодательству о правах этнических меньшинств – продублировать названия городских улиц кириллическим письмом вызвала у хорватов столь бурный приступ патриотической ярости, что все эти таблички быстро посрывали.

Вучедольская голубица.

Вуковар по понятным причинам состоялся в качестве важного центра национальной памяти. Хорватский писатель Неделько Фабрио, видный представитель “новой официальной” загребской прозы, в 1994 году выпустил постмодернистский роман “Смерть Вронского”, трагический (и отчасти комичный в силу своего нарочитого трагизма) парафраз русской классики. Сюжет книги, который мне доводилось критически обсуждать с ее автором, таков: граф Алексей, мятущийся после смерти Анны Карениной, переносится на столетие в будущее и, в традициях русских лишних людей, отправляется на новую балканскую войну. Примкнув к сербским сепаратистам, Вронский понимает, что выбрал неправую сторону, и находит разрешение экзистенциальной драмы, выйдя на минное поле под Вуковаром.

ЛЮДИ ДУНАЯ

ДЖОРДЖЕ БАЛАШЕВИЧ

паннонский моряк

Самый популярный в республиках бывшей Югославии исполнитель авторской песни родился в 1953 году в Нови-Саде; его отец – серб, мать происходит из смешанной венгерско-хорватской семьи. Стихи Джордже Балашевич начал писать в школе. В молодости увлекался рок-музыкой, играл в группах “Жатва” и “Ранний мороз”. В 1978 году сочинил ставшую модной по всей Югославии композицию “Положитесь на нас”, своего рода присягу молодого поколения на верность партизанам, за что был прозван “комсомольцем маршала Тито”. Не скрывал приверженности идеям югославского федерализма; критики и теперь называют Балашевича “югоностальгиком”. В 1982 году начал успешную сольную карьеру. Узнаваем по характерному стилю исполнения, близкому по манере к французским шансонье и итальянским кантаторе. Балашевич охотно и свободно интерпретирует центральноевропейские и балканские фольклорные мотивы. Он один из немногих известных югославских артистов, в начале 1990-х годов занявших принципиальные антивоенные позиции. Балашевич исполнял сатирические и пацифистские песни, в печати и на концертах открыто критиковал националистов и режим Слободана Милошевича, отчего и попал в Сербии в изоляцию. Баллада Балашевича “Человек с месяцем в глазах” (1994) посвящена трагедии Вуковара, песня “Жить свободно” (2000) стала гимном массового протестного движения, приведшего к отстранению от власти Милошевича. В конце 1996 года Балашевич стал первым артистом из Сербии, выступившим в Сараеве после окончания войны. Автор нескольких сборников стихов и двух романов. Среди популярных лирических песен Балашевича – “Паннонский моряк”, “Жизнь – это море”, “Славянская”, “Портрет моей жизни” и, естественно, “В ту ночь, когда я переплыл Дунай”. Это меланхолическая исповедь разбойника и конокрада, вернувшегося из-за “зеленых Карпат” к любимой девушке с “сотней дукатов и кашемировым платком чудесного цвета”. Молодца ищет полиция, и, чтобы обмануть стражников на мосту, он бросается в воду.

В ту ночь я переплыл Дунай, глубок и страшен.

Прости, великая река, понятен твой укор,

Прости за то, что я пошел тебе наперекор.

Центральная площадь Вуковара теперь носит имя уже покойного Франьо Туджмана, у впадения Вуки в Дунай поднят огромный поминальный крест, за городом обустроено обширное мемориальное кладбище, однако военные мемуары хотя и объясняют прошлое, ничего не говорят о будущем. Перспективы развития здесь связывают с речным проектом “Сава – Дунай” – строительством на европейские деньги шестидесятикилометрового канала до городка Славонски-Шамац. Сава, впрочем, и так впадает в Дунай, но только впадает в неправильном для Хорватии месте – в глубине территории Сербии, у Белграда. Поэтому об этом канале в Вуковаре говорят фактически с того самого славного дня, когда в город прибыл “поезд мира”. Сторонники проекта не без оснований полагают, что новая водная дорога может продвинуть вперед экономику всего хорватского севера, но толком строительство так и не началось. С удовольствием обсуждается и концепция “национального транспортного коридора” от Дуная до Адриатики. Однако даже если такой коридор когда-нибудь появится, то ему вряд ли суждено быть целиком водным: дорогу к морю преграждает высокое Динарское нагорье, придется комбинировать речной транспорт с автомобильным или железнодорожным.

Созданная историческими обстоятельствами и партией маршала Иосипа Броз Тито федеративная Югославия была любопытной, сложно организованной и, увы, не совсем справедливо устроенной страной. В СФРЮ свободы было больше, чем в Советском Союзе или Восточной Германии, но меньше, чем требовалось для сохранения общей государственности народов, прежде не принадлежавших к одному цивилизационному кругу. Коммунисты, правда, во многом унаследовали чужие проблемы, поскольку возникшее в 1918 году волей великих держав южнославянское государство было составлено из разнородных осколков бывших габсбургских земель и клочков еще более бывших османских территорий?[67]. А практика XX века показала: несмотря на то что основанная на принуждении и запретах идеология на время способна сплачивать большие массы людей, ее стальные обручи не выдерживают давления в котле, который этими обручами скреплен.

Последствия юго-развала мне довелось наблюдать своими глазами: в середине 1990-х годов я жил в Загребе и – несмотря на военную пору и благодаря ей – объехал все шесть республик и две автономные области бывшей федерации, довольно большую и очень разнообразную страну, вдоль, поперек и по периметру границ, как в смешной песне “От Вардара до Триглава”?[68]. Итог трансформаций этого цветного социокультурного пространства представляется столь же печальным, сколь закономерным, и не только по причинам сиюминутного политического характера. Еще и потому, что в южнославянской (и шире – в балканской) культуре хаос неизменно борется с порядком и чаще берет над ним верх, чем проигрывает.

Главный хорватский писатель прошлого века Мирослав Крлежа с некоторым цинизмом замечал, что граница Балкан проходит через холл загребского отеля Esplanade. Здесь приятно размышлять о сущем над чашкой кофе, я и сам неоднократно этим занимался. Кофейная граница Крлежи метафизическая, рядом с его любимой гостиницей расположен вокзал, откуда поезда направляются прямо в Вену, шесть часов пути строго на север. На самом деле прямо на соприкосновении географических и политических плит, балканской и центральноевропейской, стоит не Загреб, а Белград. Беспокойная точка: за 23 столетия своего существования этот город, как утверждается, более сорока раз менял государственную принадлежность. Невозможно даже представить себе более космополитической судьбы.

Впервые Белград стал государственной столицей только в начале XV века, когда центр средневековой сербской цивилизации под давлением Османской империи переместился из глубины Балканского полуострова ближе к дунайским берегам. Сербское царство поднялось в зенит исторической славы полустолетием ранее, когда король Душан Сильный из династии Неманьичей подчинил себе соседние территории и оформил небольшую империю, какое-то время даже соперничавшую с терявшей силы Византией. На севере царство Неманьичей, страна “сербов и ромеев”, выходило к Дунаю.

Османский Белград. 1865 год.

Душан вошел в летописи и школьные учебники как успешный и несчастный властитель одновременно: с одной стороны, он утвердил форму государственности, которой сербы гордятся до сих пор, с другой – был проклят собственным папашей, королем Стефаном Дечанским. Некоторые хронисты прямо называют Душана отцеубийцей. Он (может, и неспроста) единственный из царствовавших Неманьичей, не возведенный Сербской православной церковью в преподобные или святители. Тем не менее похоронен Душан в важном белградском соборе Святого Марка; это копия храма культового православного монастыря в косовском местечке Грачаница, где мне как-то довелось отстоять заутреню.

Проклятье таинственно скончавшегося Стефана сработало, хотя и в третьем поколении: Душан доцарствовал и ушел в иной мир спокойно, а вот сын его Урош к 1371 году разбазарил накопленное предками. Сербия перестала существовать как единое государство, распалась на соперничавшие друг с другом феодальные территории. Столица одной из них оказалась в Белграде, да ненадолго: после поражения от османов сербы потеряли независимость, их князья стали вассалами и младшими союзниками султанов. Город в конце концов и до поры до времени достался венграм.

Для многих племен и народов Белград веками был “значительной пограничной крепостью”, “важной периферией” – северной для римлян и византийцев, восточной для франков, западной для сарматов и болгар, южной для венгров и австрийцев. Каждый новый хозяин называл город у впадения Савы в Дунай по-своему, но все хотели одного: получить защиту для старых и опору для новых завоеваний. Точка на карте была уж очень выгодной: линия укреплений на стометровой высоты холме, “на углу” двух широченных рек, в средостенье военных путей и торговых маршрутов. С 1521 года здесь наконец надолго обосновалась султанская армия, и на протяжении трех с лишним столетий у дверей Балкан расцветал подлинно восточный город с десятками минаретов, медресе и хамамов; восемь из десяти тогдашних белградчан возносили хвалу Аллаху, а не Господу нашему Иисусу Христу. Но и этот стотысячный город, как и все предыдущие на его месте, исчез без следа – сгорел, был взорван, разрушен, стерт с поверхности земли, – а ведь слыл едва ли не первым в османской Европе. Потом его построили заново, по-другому.

Форпостом австро-венгерского юга с начала XVIII столетия стал Земун (в немецкой традиции – Землин), древний, из римского каструма, город по ту же, что и Белград, сторону Дуная, но только по другую сторону Савы. Лондонским и парижским мечтателям, являвшимся к месту встречи двух миров за восточными впечатлениями, Земун виделся последним символом христианской Европы в той же степени, в какой Белград символизировал в Европе власть Османов. Молодой романтик Виктор Гюго в 1828 году вставил в свой сборник “Восточные мотивы” (примерно между стихами “Купальщица Зара” и “Рыжая Нурмагаль”, воспевающими прелести юных плутовок) балладу “Дунай во гневе”. От имени великой реки Гюго пафосно проклинает “вечную перекличку пушек”, вопрошая: “Ужель не можете вы, дети мои, жить воедино в мире?”

Эй! Турчанка! Христианин!

Землин! Белград! Что же с вами?

Ни на миг, и небо – мой свидетель,

Я не могу сомкнуть очей:

Насылают рев гневливый

Белград и Землин средь ночей!?[69]

Россия в 1828 году вела на Балканах и Кавказе очередную смертную битву с армиями султана, а Европа предавалась оттоманской моде, одновременно сочувствуя затянувшемуся восстанию в Греции, куда как раз прибыл французский экспедиционный корпус. Христиане брали верх над неприятелем медленно и постепенно, наступая за Дунай и снова отступая, и каждая военная кампания выталкивала из османских просторов на север новые массы переселенцев, искавших защиты на землях Габсбургов или Романовых. Завоевания султанов на протяжении четырех веков гнали с родных мест православных христиан. Сербы заселяли южные венгерские территории – таким образом по тысячекилометровой габсбургско-османской линии соприкосновения, по ободу больших рек Паннонской равнины, сформировалась Военная граница?[70]. Конец XVII столетия в Белграде называют временем Великого исхода – в пустынное междуречье Дравы и Дуная, а также в нынешнюю Воеводину в ту пору перебрались, если верить хроникам, 37 тысяч семей.

Оседая на землях к северу и западу от Дуная, сербы перемешивались с остальными, в первую очередь с венграми и хорватами (которые, в свою очередь, веками находились с венграми в сложных автономно-подчиненных отношениях?[71]). С верховий реки в Бачку, Срем, Банат, Баранью прибывали немецкие переселенцы. На равнине, изрезанной реками и ручьями, жаркой летом и холодной зимой, уязвимой для засух и наводнений, страдающей от ветров и мошкары, могла бы сложиться маленькая европейская Америка, территория выстрадавших спокойное будущее бедолаг, предки которых мыкались по свету в поисках лучшей доли. Но на берегах Дуная теорию “плавильного котла” не подтвердила практика. После окончания Второй мировой войны сотню тысяч дунайских швабов выселили, и в 1945–1948 годах в область нахлынула новая, организованная властями волна мигрантов – на четверть миллиона человек, из разных краев Югославии. Здесь формировались разные типы идентичности, возникали не столько контуры государственных союзов, сколько предпосылки национальных конфликтов. Одним из таких союзов, протянувшим три четверти века, стала Югославия; одним из эпизодов такого конфликта, далеко не первого и вовсе не самого жестокого, стала битва за Вуковар.

Якоб Альт. Вид на Белград со стороны Земуна. 1826 год.

Франц Юза. Сербы покидают Белград. 1890 год.

Через несколько лет после путешествия по придунайским просторам в багажнике автомобиля УАЗ мне довелось встретиться с хорватским рок-музыкантом Гораном Бреговичем. В 1980-е годы он, фронтмен сараевской группы “Белая пуговица, был кумиром публики от Вардара до Триглава, а после начала Балканских войн удачно капитализировал свой талант в Западной Европе, занявшись продажей этномузыки. На вопрос, навсегда ли Брегович покинул родину, музыкант ответил: “Хорватию после войны слегка привели в порядок, но разницу вы почувствуете, если приедете во Францию, где люди живут в домах постройки XV или XVI века. А у нас нет ни одного памятника той поры, они уничтожены в бессмысленных войнах. Между жизнью в стране, где столетиями ничего не разрушали, и жизнью в стране, в которой на протяжении последней тысячи лет все разрушали каждые полвека, – огромная разница”.

В Белграде, например, нет ни одного образца гражданской архитектуры старше трехсот лет. Из 273 мечетей уцелела только одна, джамия Байракли (“знаменная”). Самое почтенное “цивильное” здание – серенькая трехэтажка с высоким цоколем, австрийской кладки, на улице Царя Душана. В этом доме теперь булочная и мастерская, кажется, стекольная. Дом расположен в бывшем еврейском квартале, в районе Дорчол над берегом Дуная, это старый городской центр, очарование которого заключается в том, что из-за отсутствия капитального ремонта он выглядит старше, чем есть на самом деле. Царя Душана выводит к Академии авиации, а слева от ее корпусов – парк Калемегдан (от тур. крепостная площадь) с некоторым количеством исторических развалин и современных объектов индустрии развлечений: античным колодцем, османского типа фонтаном, старыми турецкими банями, новым зоологическим садом и рестораном “Калемегданская терраса”. А тут и выход на другую террасу, замечательную, с видом на едва ли не самую мощную речную стрелку Европы.

Здесь глазу открывается захватывающая дух картина – великолепный, пусть и попорченный пятнами промышленного дизайна и кварталов жилой застройки пейзаж. Над соединением километровой ширины водных потоков, савского и дунайского, больше тысячи лет надзирает византийско-болгарско-сербско-венгерско-турецко-австрийско-югославская крепость: пять разной мощности башен, многократно перестроенных и отреставрированных, десяток ворот, толстенные стены. Это и есть Белый град, Бел-град. Белые глыбы для крепости византийцы, и османы, и сербы веками ломали в нынешнем парке Ташмайдан (“каменная площадь”). Потом на месте карьера построили стадион.

ДУНАЙСКИЕ ИСТОРИИ

КАК РЕКУ ОХРАНЯЮТ ОТ ЧЕЛОВЕКА

Природа не признает государственных границ. Осознав это, представители придунайских стран в 2007 году подписали в румынском городе Тулча декларацию о создании системы природоохранных зон DANUBEPARKS. Сначала в этом проекте, поддержанном ЕС, числилось восемь таких зон, а теперь их уже два десятка – расположенных по всему течению реки, из всех дунайских стран, кроме Украины. В бассейне Дуная – территории разных категорий по классификации Международного союза охраны природы: от самой строгой (природный резерват – нетронутый участок, “полная охрана”) через национальные парки (охрана экосистем, “сочетается с туризмом”) до заказников (сохранение местообитаний и видов растений и животных через активное управление) и охраняемых ландшафтов (охрана и отдых). Я пролистал учредительные документы DANUBEPARKS: больше всего мне понравился термин “мудрое использование”, потому что это ровно то, что Дунаю и его обитателям от человека нужно, раз уж он не готов оставить реку в покое. На подробных картах, где степени загрязнения окружающей среды обозначены разными цветами, от приятного голубого до зловещего красного, Дунай выглядит многопятнистой змейкой. Чисты в основном верховья реки и ее дельта, обладающая значительным потенциалом самоочищения. Сильно загрязнены участки близ больших городов и крупных промышленных агломераций. К борьбе голубого против красного и сводится деятельность DANUBEPARKS. Это если говорить в целом, но детали разнообразны: разработка пособий по правильному обращению с бобрами, организация конференций по проблеме сохранения орланов-белохвостов, рекультивация приречных земель и водоемов, выпуск журнала Danube Inside и пр. и пр. Помимо будней есть у экологов и праздники. 29 июня 2004 года в связи с десятилетием со времени подписания Международной конвенции по защите Дуная тринадцать ее стран-участниц впервые провели День Дуная, и с той поры эта фиеста организуется регулярно. Подобного праздника нет ни у одной другой реки мира. Летом 2014 года мой приятель Кристиан Якимов из болгарского города Тутракан придумал под эту красную дату такое приключение: энтузиасты построили тяжелый плот и устроили неторопливый международный рафтинг – от окрестностей Неготина в Сербии до Тулчи, с пикниками, воркшопами и фольклорными концертами. Самый “большой” в системе DANUBEPARKS – румынский Биосферный резерват дельты Дуная, самый “международный” сегмент – три фактически переходящие друг в друга природные территории среднедунайской поймы: венгерский парк “Дунай-Драва”, хорватский “Копачские болота” и резерват “Верхнее Подунавье” в Сербии.

Спиритуальный центр Белградской крепости – античного вида пятнадцатиметровая колонна с памятником Победителю на абаке. Этого голого мужчину с тяжелым мечом в одной руке и легкокрылым сапсаном на другой изваял Иван Мештрович, не сербский, а хорватский скульптор, разделявший унионистские идеи и состоявший в Южнославянском комитете. Бронзовая фигура Виктора, подернутая патиной, развернута лицом к былой Австро-Венгрии, хотя установлена в честь совокупных сербских успехов в войнах 1912–1918 годов, то есть, очевидно, и в битвах с османами и болгарами тоже?[72]. К Стамбулу Победитель принципиально стоит задом. Концепция монумента Мештровича заключается в “победе над рабством и феодализмом”. Обнаженный воин – “символ нового возрождения”, а хищная птица на его раскрытой ладони – бдительный часовой, следящий за тем, чтобы “не пробудились мрачные и тиранические силы истории”. Городские острословы, снижая пафос экскурсоводов, утверждают, что этот Victor победил все на свете, в том числе и собственный стыд.

Победитель. Скульптор Иван Мештрович.

Речные воды намыли под холмом почти точно треугольной формы остров, который любые захватчики, очевидно, использовали как плацдарм для осады любых засевших за белокаменными стенами защитников города. Поэтому остров – приятно необитаемый, с песчаными пляжами и лесными зарослями – называется Большим Военным. Есть рядом и Малый Военный остров, теперь действительно очень малый, поскольку его в значительной степени срыли во время строительства на придунайско-присавских болотах Нового Белграда. Это монументальный социалистический район на 220 тысяч душ, возведенный на месте нацистского пересылочного лагеря “сознательно, планированно и с любовью руками и волей трудящихся и молодежи в борьбе за счастье и благосостояние народа”, как указано в тексте, высеченном на камне-памятнике в парке “Ушче” (“устье”).

Затеянный партией в 1948 году Новый Белград – главная комсомольская стройка Югославии: 72 жилых блока-квартала из стекла и бетона, широкие прямые проспекты, циклопические репрезентативные здания для государственных учреждений. Серый город междуречья многократно побуждал писателей-поэтов к творчеству – кого вдохновлял на восторги, кого на депрессивную публицистику, а кого и на стихотворные проклятия. Рокеры высказались бескомпромиссно: “Здесь слишком много асфальта, / И мне не дойти до реки”. А маститый писатель Михайло Пантич все-таки отыскал Дунай, и это пробудило в нем меланхолию: “С балкона, развалившись в кресле, я видел реку, ветер гнал по ней барашки волн, видел пролеты мостов и колонны машин на них. Цвет воды менялся в зависимости от цвета облаков. Когда внизу по невидимому мне каналу улицы проезжал трамвай, в рассохшихся оконных рамах звякали стекла”.

Признаться, Белград не относится к числу любимых мною городов, кажется лишенным стиля и уюта, беспорядочным и пыльным. Это столица православного балканского мира, младшая сестра Москвы, какой Москва была в начале и середине 1990-х годов – неухоженная, бедная, с запахами дешевого бензина и продающегося на разлив парфюма, слишком большая для уменьшившейся страны и потому часто несоразмерная действительности. В беспрестанных муравьином движении и пчелином гуле, впрочем, скрыт особый белградский шарм: это город живой, бессонный и дружелюбный, правда, до такой степени, что дружелюбие, того и гляди, обернется опасностью. Если провести конкурс на звание дунайского Вавилона, то победителем таких соревнований точно станет Белград: здесь миллион голосов, лиц, языков, народов и культур, здесь перекресток судеб и влияний, здесь постоянное и не слишком осмысленное столпотворение.

На стене моего кабинета уже много лет красуется сатирический плакат, купленный в подземном переходе от отеля “Москва” к ресторану McDonald’s, это на центральной площади Теразие. На плакате – пестрая белградская толпа, ее повседневное бытование во множестве смешных и злых картинок, которые не надоедает рассматривать: двуглавый орел, уносящий от здания мэрии красную звезду, динозавр на поводке в городском парке, драка полицейских-“космонавтов” с футбольными фанатами, реклама урны для избирательных бюллетеней марки “Гудини”, Дед Мороз с ножом в груди. Смешение черного юмора с абсурдизмом характерно для творческого постюгославского мировосприятия, есть даже такой искусствоведческий термин “безумная балканская креативность”. А город с плаката называется Swingindunum: к имени древнеримской крепости добавлены буквы, превратившие Сингидун в царство вечного свинга.

Чего у Белграда не отнять, так это умения по-своему гармонично соотноситься с речным окружением. В мире мало городов в миллион жителей, стоящих, подобно Белграду, на слиянии столь серьезных, как Дунай и Сава, водотоков. Их обширную гладь не превратить во фрагмент городского пространства, сразу две такие реки Белград не способен вобрать в себя, да и одной, пожалуй, было бы много. Город поэтому вынужден к рекам пристраиваться, в буквальном смысле слова к ним примоститься. Вот это как раз удалось сделать: Белград ловко устроен на всех берегах Дуная и Савы, связанных в общей сложности семью мостами и тремя переправами. Дело, конечно, не в надежности транспортного сообщения – городу пришлось приспосабливаться к рекам, если уж невозможно приспособить реки под себя.

Как-то белградские друзья пригласили меня провести выходной день на своей типа даче. Их хижина на понтоне состояла из одной комнатки и крошечной кухни, была приторочена к речному берегу и встроена в длиннющую череду таких же маломерных хаусботов. Плавучий дом в черте города, выполненный в восхитительной, непостижимой для богатеев с Рублевского шоссе эстетике летнего аскетизма: пара цветочно-луковых грядок, скамейка в тени деревьев, никаких заборов, поодаль – общая с соседями площадка для барбекю. Дачный поселок на воде, конечно, расположен выше речного порта по течению. Б?льшую часть дня я с удовольствием провалялся на разогретой солнцем “палубе”, мечтая о том, как когда-нибудь это скромное великолепие опишу. И вот мечта сбывается.

В XX веке Белграду выпала нелегкая военная судьба. В годы Первой мировой столица Сербии четырежды переходила из рук в руки, причем в октябре 1915 года город сильно пострадал от обстрелов австро-венгерской и немецкой артиллерии из-за Савы и с Дуная. Белград покинули четыре пятых его жителей, чуть ли не восемьдесят тысяч человек. В 1941 году только за один апрельский день от налетов эскадрилий люфтваффе погибли семнадцать тысяч горожан, были разрушены целые кварталы. Через три года Белград бомбили уже американцы и англичане, пусть и не так жестоко и с меньшим числом жертв. В октябре 1944-го части Красной армии и югославские партизаны неделю вели в городе уличные бои против немецких оккупантов, опять не обошлось без потерь.

Последнюю войну минувшего столетия Белград пережил весной и летом 1999-го, это была воздушная операция стран НАТО против Союзной Республики Югославия. За 78 дней (точнее, в основном ночей) по городу нанесли больше двухсот ракетных ударов – по военным целям, имевшим оборонное значение промышленным предприятиям, некоторым административным зданиям и объектам инфраструктуры. Пострадали и другие придунайские города, больше других Нови-Сад, Панчево, Смедерево. Часть этих разрушений я потом видел своими глазами. А во время войны белградские власти не пустили меня в Югославию, и в лагеря косовских беженцев я пробирался через Македонию.

НАТО настаивало на том, что операция “Союзная сила” имела гуманитарный характер, что ее задача – остановить террор мирного населения в Косове – была довольно эффективно и с относительно малыми издержками решена. Действия западных стран не были санкционированы Советом Безопасности ООН из-за позиции России и Китая. Кризисная ситуация вокруг СРЮ получила двойственное толкование – прежде всего по вопросу о том, оправдывает ли наказание политического зла гибель невинных людей и пусть выборочное разрушение городов. Поиск ответов вполне бесперспективен. В современном мире практически никто не сомневается в том, что добро должно быть с кулаками. Беда в другом: отсутствует общее понимание природы и проявлений зла.

Точное количество жертв операции “Союзная сила” определить невозможно. Правозащитники из Human Rights Watch насчитали (по всей стране, включая Косово, не в одном только Белграде) девяносто инцидентов, в результате которых от ударов НАТО погибли около пятисот гражданских лиц. Чаще всего речь шла о “сопутствующем ущербе”, в некоторых случаях – о “трагических ошибках”, когда ракеты непреднамеренно попадали, скажем, в здание посольства КНР или в здание бизнес-центра “Ушче”. Власти СРЮ дают иные данные: от 1700 до 5200 погибших. Замечу, что во время продлившейся пятнадцать месяцев Косовской войны югославские военные убили (это тоже оценочные сведения) десять тысяч албанцев.

ДУНАЙСКИЕ ИСТОРИИ

КАК В РЕКЕ ЗАТОПИЛИ ФЛОТИЛИЮ

В августе 1944 года Румыния вышла из отношений с Германией, на стороне которой на протяжении трех лет участвовала во Второй мировой войне, и стала союзницей стран антигитлеровской коалиции. 29 августа советский морской десант без боя занял главную базу немецких ВМФ в Черном море – румынский порт Констанца, в двухстах километрах от дунайской дельты; часть кораблей досталась СССР. Бывший германский управляющий судостроительными предприятиями контр-адмирал Пауль-Вилли Зиеб смог заранее организовать отступление каравана судов и кораблей с северо-восточного участка Черного моря вверх по Дунаю. В соединение из 150 или 200 плавсредств – канонерских лодок, сторожевых и патрульных катеров, буксиров и барж, минных заградителей и тральщиков, госпитальных и вспомогательных судов, с пятью-шестью тысячами солдат и матросов и примерно тысячей гражданских лиц на борту, – помимо малых морских кораблей входили суда Германской Дунайской флотилии, а также суда с рек юга России и Украины, прежде оккупированных немецкими и румынскими войсками. Караван растянулся по реке на 25 километров. Цель операции “Дунайский эльф” заключалась в прорыве к Белграду. 12 кораблей конвоя были потеряны в бою с румынскими частями у Чернаводэ, еще 22 – в бою у Калафата. 1 сентября караван достиг местечка Прахово в Сербии (861-й километр Дуная), еще находившегося под контролем немцев. Передовая группа кораблей попыталась подняться выше по реке, однако у ущелья Железные Ворота ее остановила румынская артиллерия. 5 сентября контр-адмирал принял решение затопить свой флот – с немецкой педантичностью, так, чтобы перекрыть русло реки. Экипажи и пассажиров эвакуировали, хотя некоторые очевидцы утверждают: на госпитальном судне Bamberg оставались тяжелораненые (эти данные не подтверждены документально). 8 сентября Прахово заняли советские войска. Если бы это были не фашистские офицеры и матросы, про операцию “Дунайский эльф” давно сняли бы голливудский или советский блокбастер – военную драму о мужестве моряков, горечи поражения и нравственном подвиге. Такой фильм мог бы называться, например, “Реквием каравану”.

До конца 1940-х годов на поверхность Дуная подняли полтора десятка судов и кораблей, однако более сотни плавсредств, некоторые с грузом мин и снарядов (по крайней мере десятки тонн взрывчатки), все еще покоятся на дунайском дне. Судоходство на этом участке реки затруднено, а во время низкой воды невозможно вовсе: ржавые остовы кораблей немецкой флотилии видны над дунайской гладью в считаных километрах от плотины ГЭС “Джердап II”. А Румынию после окончания войны оккупировала 600-тысячная советская военная группировка, последние подразделения которой выведены из страны только в 1958 году.

Белград, вне всякого сомнения, город громкой боевой славы, еще и потому, что сербы – воинственный народ, создавший себе обширный пантеон бессмертных героев. О национальных победах Первой мировой напоминает сиятельный Виктор над савско-дунайской стрелкой. Павшая в боях за Югославию тысяча красноармейцев спит вечным сном под гранитом и мрамором на кладбище Освободителей Белграда. Именами советских военачальников Федора Толбухина и Владимира Жданова то называют столичные улицы, то меняют эти названия – в зависимости от того, как повернется политическая ситуация. Идентичность СФРЮ вообще в большой степени основывалась на героическом мифе о партизанской борьбе. Эта патетика поблекла после смерти Тито, а потом – отчасти поэтому тоже – отошло в мир воспоминаний и его государство.

Столкновение Югославии с НАТО не оставило после себя героического мифа. Разрушенное, в том числе мосты через Дунай, поднято из руин на средства Европейского союза. Монумент памяти жертв операции “Союзная сила”, исчерканная легкомысленными граффити колонна “Вечный огонь”, установлен в белградском парке Мира и дружбы неподалеку от речных берегов, среди деревьев, которые некогда в доброжелательном присутствии югославского маршала высаживали политические персонажи разных стран, от американского президента Ричарда Никсона и британской королевы Елизаветы II до северокорейского диктатора Ким Ир Сена, советского вождя Леонида Брежнева и эфиопского императора Хайле Селассие I. Посетители к “Вечному огню” приходят так редко, что мне пришлось предъявлять бдительным полицейским документы и объясняться насчет фотокамеры.

В особом зале Музея воздухоплавания я видел обломки натовского самолета F-117А Nighthawk, сбитого 27 марта 1999 года в небе над Белградом 3-й батареей 250-й ракетной бригады ПВО вооруженных сил Югославии. Американский пилот, подполковник Дейл Зелко, успел катапультироваться. Его врагами-зенитчиками командовал полковник Золтан Дани, венгр из Воеводины, он-то и заслужил орден на грудь. Теперь Дани в отставке, живет в деревне Скореновац в пяти километрах от Дуная, держит хлебопекарню и ежегодно 27 марта готовит торт в форме F-117, отмечая свой подвиг. Через несколько лет после войны вышедший в запас подполковник приехал знакомиться с отставным полковником – сбитый явился в гости к сбившему. Сербские документалисты сняли об этом фильм “Вторая встреча”, хотя первой-то встречи не было.

ДУНАЙСКИЕ ИСТОРИИ

КАК РУССКИЕ БЕЖАЛИ К РЕКЕ

Михаил Нестеров. Архиепископ Антоний (Храповицкий) в 1917 году.

Петр Врангель и Антоний Храповицкий в Югославии. 1927 год.

К середине 1920-х годов в Королевстве сербов, хорватов и словенцев осели больше сорока тысяч эмигрантов из Советской России. Белградское правительство с сочувствием относилось к борьбе Белого движения против большевиков, поэтому дало согласие на размещение в стране беженцев, открыло программу помощи и предоставило им благоприятный юридический статус. Донские и кубанские казаки, солдаты деникинских Вооруженных сил Юга России, офицеры русской армии вместе с членами семей, монархически настроенная интеллигенция Петербурга, Москвы, Харькова – все эти люди не теряли надежд вернуться на родину, но для многих изгнание оказалось роковым. Две трети “югославских русских” обосновались в Сербии, в основном в Белграде, Нови-Саде и небольших придунайских городах Срема и Бачки. В 1921 году сербский патриарх Димитрий предоставил свою летнюю резиденцию в Сремски-Карловцах в распоряжение тех русских церковных иерархов, отношения которых с московским клиром шли к разрыву. На берегу Дуная был основан Архиерейский синод Русской православной церкви за границей под руководством митрополита Киевского и Галицкого Антония Храповицкого. В 1922 году в Сремски-Карловцы прибыл из Константинополя барон Петр Врангель, глава Российского общевоинского союза – скелета бывшей и, как казалось тогда, прообраза будущей русской армии. Через шесть лет барон скончался в Брюсселе, а в 1929 году его прах перенесли в построенный на эмигрантские деньги в Белграде храм Святой Троицы (я бывал в этой церкви в парке Ташмайдан, беседовал с настоятелем). В межвоенный период Югославия оставалась заметным центром русской эмиграции. В королевстве выходили русские монархические газеты (в частности, “Вера и верность” и “Русский стяг”), функционировали культурные и образовательные учреждения. В Нови-Саде выступала группа казаков-джигитов с духовым оркестром и танцовщиками, в Белграде давали спектакли актеры Московского Художественного театра. Губительной для русской общины оказалась Вторая мировая война. После оккупации Сербии нацистами “для борьбы с большевиками” был сформирован Русский корпус (около семнадцати тысяч человек), на две трети состоявший из эмигрантов из балканских стран. Под командованием генерала Бориса Штейфона это соединение воевало с партизанами Тито, а затем и с частями Красной армии. В конце войны корпус понес чувствительные потери, а его уцелевшие бойцы сдались в британский плен. Югославские коммунисты упразднили русские учреждения; Синод перебрался на запад Германии. В Сремски-Карловцах в 2007 году установлен памятник Врангелю; на вратах Патриаршего двора появилась мемориальная доска памяти первоиерарха Антония. Другим балканским адресом межвоенной русской эмиграции стала Болгария, где – в основном в городах центра и востока страны – обосновались почти тридцать тысяч человек.

Белград, как и прочие города Европы, хранит раны несчастливого XX столетия, но, как кажется, главная новая сербская память – не в скорбных памятниках. Первая и Вторая мировые войны были ужасны, куда ужаснее локального конфликта отдельно взятого авторитарного режима с союзом НАТО, они приостановили развитие человечества в целом (хотя у каждого народа и каждого государства, конечно, свой счет разрушений и потерь), а вот распад Югославии затормозил одну только эту страну. Вся Центральная и Восточная Европа уже четверть века живет без коммунизма; Венгрия и Румыния, Словакия и Болгария прошли за минувшее после отказа от тоталитаризма время разные отрезки пути в будущее – чтобы увидеть и оценить это, достаточно совершить туристическую поездку по Дунаю. Сербия же, по сути, еще толком и не начинала движения “вверх”, оттого и ее коллективная память последних десятилетий не светла, а мутна, как речная вода. Ровно об этом писал когда-то и по иному поводу югославский лауреат Нобелевской премии по литературе Иво Андрич: “Почему балканские страны не могут войти в круг просвещенного человечества?.. Думается мне, одна из причин заключается в отсутствии уважения к человеку, к его достоинству и его полной внутренней свободе, причем уважения безусловного и последовательного. Мы повсюду носим с собой этот недостаток, некий восточный грех нашего происхождения и печать неполноценности, которую невозможно скрыть”.

У впадения в Дунай речки Тамиш (или Тимиш, если по-румынски) стоят чудесные маяки прочной австро-венгерской постройки – две накрытые круглыми шляпками стройные башенки из красного и желтого кирпича. В Сербии уверены, что это единственный парный речной маяк не то на Дунае, не то даже во всей Европе. И конечно, гордятся достопримечательностью. Правда, уже полвека маяки никому не светят: оборудование со старых башен, выведенных из эксплуатации в 1960-е годы, постепенно разворовали, облицовочную плитку отодрали, наружные лестницы распилили и утащили для дачно-садовых нужд или попросту в металлолом.

У соединения Тамиша с Дунаем расположен город Панчево, в последние десятилетия больше замечательный не историческими, а промышленными объектами. Фактически это восточная окраина Белграда (только через реку с двумя островами) с вынесенными в соседний район вредными предприятиями вроде химического комбината с девятью линиями производства (пропиленовая, полиэтиленовая, этилендихлоридовая и другие не менее ужасные), нефтеперерабатывающего завода и фабрики по выпуску минеральных удобрений, если вспоминать только о главных заботах местных экологов. В условиях постоянной нехватки средств, после череды реформ и приватизации, урона от международных санкций против СРЮ, новой реструктуризации весь этот народно-хозяйственный комплекс работает не на полную мощность (хотя дымит, кажется, вовсю) и находится в перманентном кризисе. У тысячелетнего Панчева типичное дунайское прошлое сербско-болгарской торговой гавани, мадьярского укрепления, османской крепости, австро-венгерской провинции и, наконец, югославского индустриального узла. Новейшая история города, увы, тоже типична: нацистская оккупация, двенадцать тысяч расстрелянных в окрестных оврагах евреев, сербов, цыган и, как следствие, послевоенное изгнание примерно такого же количества немцев. Обычная драматическая судьба обычного города с вполне обычным и довольно симпатичным общественным пространством: храмы разных конфессий, почтенная, гордящаяся 150-летним опытом преподавания и своим самым важным выпускником художником Урошем Предичем гимназия, старая аптека, приличествующие рангу административного центра Южно-Банатского округа монументы, памятники и памятные знаки.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.