“Создала славу русских”. Екатерина II

“Создала славу русских”. Екатерина II

Сохранился литературный анекдот. При создании знаменитого монумента Петру Великому императрица Екатерина II настаивала на том, чтобы скульптор Этьен Морис Фальконе нарядил этого Медного всадника в русский костюм. Фальконе возражал; и в самом деле, это было бы вопиющим искажением истории: ведь именно Петр, заимствовав у Запада образцы европейской одежды, был рьяным гонителем русского платья. Оно олицетворяло для него ненавистную старину и противников реформ. За изготовление, ношение и продажу русских народных костюмов в городах в петровские времена карали жестоко (хорошо, если дело ограничивалось только денежным штрафом или кромсанием русских нарядов беспощадными цар евыми ножницами). В дв орянской и меща нской среде старо-русское платье воспринималось как пародийное, маскарадное. В него рядили и провинившихся гимназистов. Европейский же кафтан, помимо обычной функции одежды становился, по словам Александра Каменского, “двигателем просвещения и олицетворением петровского абсолютизма, он получал воспитательную значимость”.

В этом споре вокруг памятника возобладало соломоново решение – преобразователь России явился на постаменте не в русском и не в европейском костюме, а в простой древнеримской тоге. Возможно, потому, что в русском фольклоре царь предстает преимущественно как любитель самой простой одежды, а Екатерина, с ее подчеркнутым пиететом к Петру I, воспринимала образ великого реформатора исключительно по преданиям.

Продолжая курс Петра I на европеизацию (пункт 6 “Наказа” гласил: “Россия есть европейская держава”), Екатерина в то же время привнесла народные вкусы и черты в придворный костюм – как об этом сказал мемуарист, она “и в области моды хотела оставаться прежде всего русскою”. “Семирамида Севера” и создала свой неповторимый самобытный стиль в моде. При этом, в отличие от своих предшественников, она не навязывала под страхом наказания собственные образцы, а предоставляла их выбор воле подданных. Николай Карамзин отметил: “Петр, насильствуя обычаи народные, имел нужду в средствах жестоких, – Екатерина могла обойтись без оных, к удовольствию своего нежного сердца”.

Историк моды Федор Комиссаржевский свидетельствует, что основные формы костюма XVIII века создавались в Париже, и если “русские и другие народы вносили в одежды и “свое”, оно выражалось почти всегда только в деталях”. Однако в истории русской культуры такие “детали” обретают и смысл, и самостоятельное значение; они имеют и явный идеологический подтекст. А потому представляется важным проследить эти “детали”, воссоздавая шаг за шагом взгляды императрицы на моды и щегольство. В этом нам помогут собственноручные “Записки” Екатерины, охватывающие период с раннего ее детства до вступления на российский престол.

И повествование следует начать с самой ранней реакции тогда еще четырехлетней немецкой принцессы Софии-Федерики Ангальт-Цербстской на модное платье. Будучи представлена в Берлине прусскому королю Фридриху-Вильгельму, она тихо сказала матери: “Почему у короля такой короткий костюм? Он ведь достаточно богат, чтобы иметь подлиннее”. Это замечание, услышанное Фридрихом-Вильгельмом, ему не понравилось, тем более, что в Европе он слыл монархом-скупердяем.

И хотя София была знакома не только с прижимистым Берлином – она повидала претенциозную роскошь Потсдама и красоту Шарлоттенбургских дворцов, соблазны Брауншвейгского Двора, считавшегося самым значительным в Германии, она “до 14–15 лет больше старалась о приобретении достоинств, нежели думала о своей наружности…” Читаем: “Я не считала себя созданной, чтобы нравиться; я вовсе не заботилась о нарядах; мне внушили отвращение ко всякому кокетству; я даже не знала, в чем оно состоит, и знала одно только название”.

До 13 лет София не имела даже придворного платья. И в Россию она приехала бесприданницей в качестве невесты великого князя Петра Федоровича, прихватив с собой лишь несколько сорочек, три платья да медный кувшин для умывания. Как и другие иностранцы, она, оказавшаяся среди головокружительной роскоши русского Двора, поначалу чувствовала себя бедной родственницей. Куда там Брауншвейгу и Потсдаму, где была тяжелая, крепкая, серая и во всем своем великолепии как бы скромная и бедная роскошь. В России же и роскошь была какая-то кричащая, дерзкая – словно играла яркими сказочными красками. Казалось, София перенеслась в другой мир – золотая карета с хрустальными окнами, запряженная шестью прекрасными лошадьми, влекла ее к Северной Пальмире. А “перед дворцом выстроен почетный караул, в вестибюле часовые перед каждой внутренней дверью, трубы ревут, литавры звенят, барабаны гремят, генералы и маршалы склоняются и целуют ручку, представители дворянства отвешивают низкие поклоны, всюду, куда ни кинешь взор, роскошные, цветные, украшенные золотым шитьем мундиры петербургской гвардии”.

Свою новоиспеченную невестку Елизавета осыпала подарками буквально с ног до головы. И на обряде крещения, после которого София была наречена Екатериной Алексеевной, крестница была в наряде, дарованном императрицей. После пышных свадебных торжеств Екатерина получила долгожданный титул русской великой княгини.

Бесконечная череда маскарадов, балов, празднеств поначалу закружили юную Екатерину. Она находилась под неподражаемым обаянием своей порфироносной “тетушки”. Елизавета окружила Екатерину целым штатом придворных служительниц, ведавших ее одеждой, туалетом, ювелирными украшениями: одна из них отвечала за бриллианты; другая хранила белье; третья следила за платьями; еще одна – за лентами; имелись карлицы для наблюдения за пудрой и всякими притираниями, гребенками, румянами, булавками и мушками. Проводя долгие часы за уборным столом и меняя наряды по нескольку раз на дню, императрица пыталась пристрастить к этому и Екатерину.

Впрочем, великая княгиня не избежала кратковременной опалы со стороны щеголеватой императрицы. И это притом, что Екатерина старалась одеваться и причесываться по тем фасонам, которые нравились Ее Величеству. Более того, подчиняясь общей моде, она в угоду Елизавете пудрила свои волосы “великолепного каштанового цвета, очень густые”, которые от этого только теряли свою прелесть. Монархиня налагала запреты и на некоторые костюмы ее подопечной: “быть может, императрица нашла мое платье красивее своего, и вот настоящая причина, из-за которой она велела его снять”, – заметила в связи с этим Екатерина. В такие минуты императрица, распаляясь гневом на свою элегантную невестку, корила ее в сердцах за расточительность и вспоминала собственную молодость, когда ее, цесаревну, в бытность царствования Анны Иоанновны, держали в черном теле: “Дома я одевалась очень просто, обыкновенно я носила юбку из черного глазета и кофту из белой тафты; в деревне я также не одевалась в дорогие материи”.

Неудовольствие Елизаветы Петровны было тем более обоснованно, что молодая Екатерина, по ее собственному признанию, теперь “отдалась более, чем когда-либо, нарядам и всяким модам”. Настолько, что даже получила от одного проницательного царедворца такой упрек: “Вы думаете только о нарядах… Ваш гений рожден для великих подвигов, а Вы пускаетесь во все эти ребячества”. По счастью, приверженность моде не превратилось у нее, как у Елизаветы, в фанатическую всепоглощающую страсть. Общеизвестно, что еще до вступления на престол Екатерина снискала славу “просвещенной великой княгини”. И замечательна произошедшая с ней перемена – начав с робкого ученического подражания Елизавете, Екатерина постепенно обретает свое лицо во всех сферах и в моде в том числе.

Следя за модами, культивируемыми императрицей, великая княгиня предавалась и собственным своевольным фантазиям. Впоследствии она вспоминала: “Я велела подрезать себе челку, хотела ее завивать и потребовала, чтобы вся эта бабья орава [ее придворный штат – Л.Б.] сделала то же; многие воспротивились, другие плакали, говоря, что будут иметь вид хохлатых птиц, но, наконец, мне удалось заставить их носить челки”. И это вопреки запрету Елизаветы завивать челки!

Со временем Екатерина, по ее словам, “придумала” в одежде своеобразный стиль изысканной классицистической простоты, воспринимавшийся как новое слово на фоне затейливой моды барокко и рококо, насаждаемой Елизаветой.

“Как-то раз, – вспоминает Екатерина, – на одном из публичных маскарадов, узнав, что все делают новые и прекраснейшие платья, я придумала надеть гродетуровый белый корсаж… и такую же юбку на очень маленьких фижмах; я велела убрать волосы спереди как можно лучше, а назади сделать локоны из волос… я велела их завязать белой лентой сзади в виде лисьего хвоста и приколола к ним одну только розу с бутонами и листьями, которые до неузнаваемости походили на настоящие; другую я приколола к корсажу; я надела на шею брыжжи из очень белого газу, рукавчики и маленький передник из того же газу, и отправилась на бал. В ту минуту, как я вошла, я легко заметила, что обращаю на себя взоры… Я встретила императрицу, которая мне сказала: “Боже мой, какая простота! как! даже ни одной мушки?” Я засмеялась и ответила, что это для того, чтобы быть легче одетой… Не помню, чтобы когда-либо в жизни я получала столько от всех похвал, как в тот день. Говорили, что я прекрасна, как день, и поразительно хороша… Я нравилась, и полагаю, что в этом была моя сила”.

Именно великая княгиня способствовала распространению при русском Дворе “более простых и строгих форм одежды, сдержанных очертаний силуэта, более удобного и целесообразного покроя”. Изысканность ее убора не походила ни на подчеркнутую простоту незамысловатых нарядов Петра I, ни на вычурную барочную роскошь платьев Елизаветы Петровны. То была счастливая “золотая середина” этих двух стилей одежды в органическом сочетании с традицией русского народного костюма.

На современников производили впечатление не только сами наряды Екатерины, но и ее удивительное искусство их носить. Возникала иллюзия своего рода нарочитой элегантной небрежности – ощущение, которое тонко уловил английский граф Джон Бекингхэмшир, бывший в 1762–1765 гг. при русском Дворе: “Кажется, что она не обращает на свой костюм никакого внимания, однако она всегда бывает одета слишком хорошо для женщины, равнодушной к своей внешности”. Теоретик щегольства Томас Карлейль, рассматривавший подобное свойство как феномен дендизма, назвал бы эту ее особенность воплощением “могущества одежды, божественной идеи одежды”. И все это не было отягощено ухищрениями церемонного политеса, а создавало особую атмосферу раскованности и непринужденной легкости, о чем свидетельствовал французский посланник Мари Даниель Бурре де Корберон: “В ее присутствии дышится необыкновенно свободно; не чувствуешь ни малейшего стеснения, садишься, где хочешь”.

Неподражаема была Екатерина в мужском костюме – в этом она едва ли не превзошла модницу-тетушку. Наиболее живописно и ярко она выглядела в памятный день июньского переворота 1762 года, когда гвардейцы присягнули ей как русской императрице. Верхом, в мундире Преображенского полка, в шляпе, украшенной дубовыми ветвями, она величественно выступила с войском из Петербурга. Само появление Екатерины в мундире, введенном в обиход Петром Великим и традиционно воспринимаемом как русский, было явным вызовом коротким прусским кафтанам с бранденбургскими петлицами, в которые успел одеть гвардию к этому времени уже низложенный император Петр III. Расчет новоявленной императрицы был точен: голштинская униформа оскорбяла национальное достоинство русских, кроме того, была непригодна для холодной российской зимы. Она прекрасно знала, что гвардейцы “громко роптали на это нововведение” бывшего монарха. “Ярость солдат против Петра III была чрезвычайна”, – призналась Екатерина впоследствии и вспомнила, как разгневанные военные сбрасывали “неудобь носимую” форму и “встречали громким смехом тех, которые по скорости прибегали в сем платье”. По-прусски они в шутку нарядили приблудную собаку и “прогнали с великим гиканьем; они топтали ногами все, что для них исходило от этого государя”.

Примечательно и то, что униформа Петра III осознавалась тогда как щегольская. Екатерина же ратовала против “вредного щегольства, удручающего тело”.

Под ее непосредственным руководством враг прусского педантства светлейший князь Григорий Потемкин разработал новую амуницию русского солдата. Он пояснил потом: “Завивать, пудриться, плесть косы – солдатское ли это дело? У них камердинеров нет. На что же пукли? Всяк должен согласиться, что полезнее голову мыть и чесать, нежели отягощать пудрой, салом, мукой, шпильками, косами. Туалет солдатский должен быть таков, что стал и готов”. Именно с “потемкинской” формой связаны в XVIII веке замечательные победы российского оружия, и только пруссофил Павел I повернул все вспять, но это уже другая история…

Воспитанная на французской культуре, Екатерина в то же время высмеивала легкомысленных щеголей-галломанов, так называемых петиметров. Выпады против них находятся и в издаваемом ей журнале “Всякая всячина” (1769), и в ее комедийном творчестве. Так, в комедии “Именины госпожи Ворчалкиной” (1774) выведен петиметр Фирлюфюшков, у которого пристрастие к модам сочетается с воинствующим невежеством. “Что ты, не читать ли хочешь? – с ужасом вопрошает он, – книг и письма терпеть не могу. Это великое дурачество, кто к ним привяжется”. Негодование монархини вызывали и некоторые французские моды, в которых она усматривала чуждый ей пафос. В революционной Франции, к примеру, в моду тогда вошли узорчатые фраки, которые быстро перереняли и русские щеголи. Подобная одежда воспринималась Екатериной как якобинская зараза, покушение на государственные устои России. Но какими же остроумными и мягкими методами боролась с ними государыня! Она приказала всем петербургским будочникам надеть такой же наряд и дать им в руки лорнеты. Устыдившиеся франты после этого отказались от этой моды.

Князь Петр Вяземский заметил: “Как странна наша участь! Русский силился сделать из нас немцев; немка хотела переделать нас в русских”. Именно немка Екатерина ввела в моду народное платье, проявив в этом завидную самостоятельность (ведь “прорусская” Елизавета такие костюмы отнюдь не жаловала). Она первая стала носить открытое и широкое платье с двойными рукавами, сохранившееся под названием русского. Александр Сумароков в стихотворении “О французском языке”, приветствовал этот почин монархини (“в российскую облегшися одежду”), назвав его “надеждой” для страны.

Историк-популяризатор Михаил Пыляев, говоря об изящной простоте наряда Екатерины, отмечал: “Государыня придумала себе костюм, похожий на старинный русский, с фатою и открытою проймою на рукавах… Еще позднее костюм государыни имел характер мужского: свободный кафтан без талии (молдован) и меховая венгерская шапочка с кистью”.

Адриан Грибовский так характеризовал убор императрицы: “Утреннее одеяние: простой чепец, белый атласный или гродетуровый капот. Гостиная одежда: другой чепец белый с белыми лентами; верхнее платье молдован, по большей части лилового цвета, и нижнее белое гродетуровое. В торжественные дни: русское шелковое, редко глазетовое, и на голове малая корона при выходах”.

Любопытно, что русский журнал “Магазин английских, французских и немецких новых мод” (1791) сообщал, что многие почтенные дамы носят “русские платья из объярей, двойных тафт и из разных как английских, так и французских материй, шитые шелками или каменьями”. Впрочем, подчинились такой моде далеко не все – молодые придворные галломанки продолжали следовать Парижу, причем делали это свободно, поскольку государыня и в этом отношении не была строгим педантом.

Императрица была достаточно скромна и умеренна в повседневной жизни. Она не любила изысканных блюд, предпочитая простую пищу – разварную говядину с солеными огурцами. Часто ходила пешком. Ее туалет занимал не более десяти минут. Не случайно поэт Гаврила Державин в своей бессмертной “Фелице” противопоставил простоту Екатерины варварской пышности окружавших ее вельмож.

Но, проявляя исключительное благодушие, императрица потрафляла и, по словам Шарля Франсуа Филибера Массона, “рукоплескала беспорядочной роскоши, которую она принимала за доказательство благоденствия своего государства”. И роскошь превзошла тогда все границы. Чего стоят, например, затканный бриллиантами от шеи до колен наряд Григория Потемкина, триклиний (род столовой) Александра Строганова, где подавались экзотические лосиные губы, лапы медведя, жареная рысь, котлеты из фарша рябчиков; великолепие празднеств, царственные многомиллионные дары фаворитам, дорогостоящие путешествия и т. д. В России, по тогдашним рассказам, “платилось по 500 рублей за пять огурцов для любимца и выходило угля для щипцов придворного парикмахера на 15 тысяч рублей в год”.

Позиция Екатерины в отношении роскоши толкуется историками по-разному. Князь Щербатов, рассматривавший всю русскую послепетровскую историю как поступательное движение к все возрастающей роскоши, заметил: “Императрица от простоты своего одеяния отстала и хотя в молодости не любила златотканных одеяний… сама стала с летами, стараясь закрыть ущерб, летами приключенный, ко изобретению приличных платьев и богатому их украшению страсть свою оказывать, а сим не только женам, но и мужчинам подала пример к таковой роскоши”. Авторитетный же современный ученый Александр Каменский, наоборот, полагает, что “страсть к нарядам и драгоценностям она утолила еще в ту пору, когда была великой княгиней… С годами же Екатерина… все чаще появлялась в простых платьях и головных уборах, составлявших резкий контраст с нарядами многих придворных дам”.

Можно привести и конкретные указы императрицы “к отвращению разорительной роскоши”.

Однако положение Екатерины требовало роскоши: необходимо было поддерживать статус одного из самых пышных дворов Европы. Она наслаждалась убранством, комфортом и красивым местоположением своих дворцов, дач, оранжерей, садов и искренне радовалась, когда заезжие иноземцы удивлялись и восторгались богатством России. Тем самым она поддерживала авторитет величайшей монархии мира, который и был приобретен в ее счастливое царствование.

На известном портрете Екатерины, гравированном Вильямом Дикинсоном в 1773 году, она изображена в народном кокошнике. Эта “русскость” знаменует собой нечто большее, чем просто наряд. Очень точно сказал об этом граф Федор Головкин: “Явная любовь Екатерины к старинным костюмам и обычаям вовсе не была причудой с ее стороны; в ее уме… жил план снова “обнародить народ” и поднять русских в их собственных глазах”. Своеобразная реабилитация народной одежды в екатерининскую эпоху связана, таким образом, с подъемом национального духа и гордости и замешана на патриотическом чувстве к Великой России – державе, занявшей, наконец, подобающее ей место среди других наций. Не случайно Екатерина говорила, что заставит инфантов из Европы одеваться как русские великие князья.

Императрице нравилось, когда ее сравнивали с блистательным Людовиком XIV, королем-солнце. Но, как заметил один француз, “лично Екатерина была более велика, чем этот король. Французы создали славу Людовика. Екатерина создала славу русских”. На эту славу работала и апология народного костюма. И хотя имя Екатерины не прописано в руководствах по истории моды, русское платье обрело под ее скипетром государственное признание и почет.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.