Щеголь павловских времен. Иван Брызгалов

Щеголь павловских времен. Иван Брызгалов

Обычно щеголем называют человека, который рядится в платье самого новомодного фасона, да и сам механизм моды традиционно связывают с принципом новизны в культуре. А что сказать о франте, который разодет по последнему слову моды… “времен Очаковских и покоренья Крыма” или иной седой старины, и следует ее правилам неукоснительно, с педантической точностью?

В 1810-1830-е годы на улицах северной столицы мелькала презабавная фигура бригадира Ивана Семеновича Брызгалова (1753–1841), одетого в строгом соответствии с дресс-кодом давно почившего в бозе государя Павла I. Можно было бы считать такую блажь делом его личного вкуса (прославленный фельдмаршал Михаил Каменский тоже носил косу и армейский мундир прусской формы, в котором был отставлен при Павле), однако Брызгалов беззастенчиво и с нарочитой помпой всячески сие афишировал.

Он устраивал пешие выходы, на которые сбегались и стар, и млад. И было чему дивиться: все носили английские фраки и круглые цилиндрические шляпы, а тут является этот Брызгалов в прусском мундире малинового цвета, напудренном парике с длинною косою, в шляпе с белым плюмажем и широкими галунами, с огромными ботфортами и шпорами. В правой руке он держит огромную бамбуковую лакированную трость, обвитую яркими узкими лентами. Он исполнен величия, шествует чинно, и для пущей торжественности всегда в сопровождении двух сыновей – инвалидов с громадными головами (их называли “головастиками Брызгаловской Кунсткамеры”), заплетающимися ногами, волочившимися по земле руками.

Сии великовозрастные молодцы (в 1820-е годы им было уже по двадцать лет) в белых канифасных панталончиках и в желтых гусарских сапожках вооружены были бумажными саблями, а в руках держали игрушечные деревянные ружья. А когда уличные мальчишки особенно докучали им приставаниями и подначками: “Брызгалята, у, у!” или “Бригадирские щенки!”, те по команде милого родителя: “Пали!”, стреляли в озорников горохом.

Примечательно, что А. С. Пушкин посчитал феномен Брызгалова значимым в истории отечественной культуры. “Полоумный старик, щеголяющий в шутовском своем мундире, в сопровождении двух калек-сыновей, одетых скоморохами”, – записал поэт в своем дневнике и сделал характерное пояснение: “Замеч[ание] для потомства”. Так чем же интересен нам, потомкам, этот реликт павловских времен, чей наряд еще в пушкинскую эпоху воспринимался как шутовской? Почему дресс-код Павла I, насаждаемый грубыми полицейскими мерами (гауптвахтой, розгами, ссылкой в Сибирь и т. д.), нашел в его лице столь фанатичного ревнителя? Почему наш бригадир положил остаток жизни на то, чтобы всем и каждому напоминать о “мрачном” царствовании Павла, словно о золотом веке? И знал ли Пушкин о том, что под малиновым мундиром Брызгалова билось сердце злодея?

Сама фамилия Брызгалов говорящая, ибо в старину прозвание “Брызгало” давали человеку упертому, который, не выслушав собеседника хорошенько, готов был спорить и скандалить, – что называется, слюной брызгать в запальчивости. И впрямь, стоило только кому-то высказать при Иване Семеновиче что-то не вполне лестное в адрес императора Павла, тот тут же бросался на обидчика, как на заклятого врага, и с пеной у рта защищал его благословенную память. А все потому, что годы его царствования были для него, бригадира Ивана Брызгалова, желанным и счастливым времечком, когда, казалось, и карьера его задалась, и капризница Фортуна улыбнулась так широко и безмятежно.

Сын зажиточного дворцового крестьянина Тверской волости, он достиг Северной Пальмиры и по протекции дальнего родственника был принят на службу в Гатчинский дворец Павла Петровича, тогда цесаревича, сперва в качестве придворного истопника. Надо сказать, что должность истопника – лакея, следившего за чистотой покоев, существовала еще в Московской Руси и всегда пользовалась особым доверием царя. Она часто служила трамплином для дальнейшего карьерного роста. Новоиспеченный истопник никакими способностями не отличался, в грамоте был не силен, да и красотой не блистал. Вот как живописует его современник: “Физиономия Брызгалова была крайне невзрачная: сухая, морщиноватая, бурокрасная, с крючковатым, узким, тонким и узковатым носом в виде птичьего клюва, белесоватыми глазами, выглядывавшими почти всегда сердито из-под черных широких и густых бровей, слегка напудренных. Прибавьте к этому необыкновенно продолговатый, костлявый, узкий, выдающийся подбородок, всегда тщательно выбритый, да во рту у него торчало несколько зубов желто-бурого цвета, узкие же губы всегда были искусаны в ранках, иссиня-фиолетовые, точившие из себя кровь, какою нередко была испачкана нижняя часть этого далеко не интересного и не привлекательного облика”. Однако великий князь Павел Петрович, которого называли “врагом мужской элегантности“, разглядел в Иване Семеновиче скрытые от прочих достоинства и возвысил его, назначив камер-лакеем, а затем и гоф-фурьером своего Двора. Когда же сей государь в 1796 году взошел на престол, Брызгалов был пожалован чинами обергоф-фурьера и статского советника. Он тогда и женился по уму, взяв себе в супруги дочь придворного служителя Зимнего дворца со знатным приданым. В 1798–1799 годах наш герой в чине полковника командует Санкт-Петербургским гарнизонным полком. Наконец, в ноябре 1799 года – пик карьеры Брызгалова! – его производят в бригадиры и назначают кастеляном внутренних дворов с обязанностью наблюдать за поднятием и опусканием мостов, коими был окружен Михайловский замок.

По кончине императора Павла Иван Семенович всю оставшуюся жизнь только и делал, что неустанно курил ему фимиам. Он серьезно утверждал, что дожидается возвращения сего государя из дальнего путешествия и что тогда напляшутся те, кто считал его умершим. Он не пропускал ни одной панихиды по Павлу и падал ниц перед его саркофагом. Весь дом его полнился картинами, гравюрами, бюстами, статуями и статуэтками своего державного кумира. Казалось, время остановилось для Брызгалова, и он замурован в нем, как сонная муха в янтаре. Все-то он мерил старым аршином! По старой памяти, ему оказывал покровительство всесильный Алексей Аракчеев и в день ангела Брызгалова, 25 июня, всегда посылал в подарок пакет с ассигнациями. А когда Ивану Семеновичу случалось проходить по Литейной мимо дома этого временщика, он, бывало, спрашивал привратника:

– А что, барон дома?

Ему отвечали, что его сиятельство граф у себя.

– Никакого Александровского графа я знать не знаю, я ведаю лишь Павловского барона Аракчеева, Алексея Андреевича.

И Аракчеев, хотя и тяготился назойливой фамильярностью экс-кастеляна, принимал его ласково, приказывал подавать водку с закуской и напоследок говорил:

– Не забывай, Семеныч, меня и мою тминную!

Однако наиболее наглядно истовая преданность императору материализовалась в Павловском платье Брызгалова, которое тот не снимал сорок лет кряду. О том, что же побуждало Ивана Семеновича рядиться таким экстравагантным образом, мнения разнились. Кто-то видел в этом искреннее проявление любви к императору, иные объявляли Брызгалова помешанным и отказывались искать логику в таких его “диковатых” выходках. Большинство, однако, сходились на том, что он лишь симулировал юродство и тем самым ловко устраивал свои дела. И были правы: при всей фанатичной любви к Павлу Брызгалов все же стремился извлечь из всего, что связано с памятью о нем, материальные выгоды.

Надо заметить, что “бессребренник” – это не про Ивана Семеновича сказано. Он знал, что фасон его мундира оживлял у вдовствующей императрицы Марии Федоровны память о горячо любимом муже, а для Александра I служил немым укором из-за его невольной вины в цареубийстве отца. И он не преминул этим воспользоваться – добился того, что эти августейшие особы изъявили готовность определить детей Брызгалова в самые престижные учебные заведения Петербурга. При этом оборотистый бригадир, прикинувшись нежным родителем (каковым никогда не был), объявил, что расстаться с детишками никак не сможет, и получил на их “надлежащее воспитание” весьма внушительную сумму. Однако денежки на попечительство прикарманил, а воспитание чад ограничил начатками русской грамоты, которые сам же втемяшивал в их большие и на диво бестолковые головы при посредстве своей знаменитой трости, которую изящно называл “портером”.[2]

Брызгалов не гнушался и тем, что давал деньги в рост, а в те времена это почиталось делом презренным. Был он одержим и какой-то неукротимой страстью к попрошайничеству. Причем выпрашивал даже предметы, вовсе ему не надобные. Читать он не любил, а вот у своего давнего знакомца, действительного статского советника Михаила Киселевского, клянчил то книгу, то журнал, то афишку, то какой-нибудь печатный придворный церемониал – откроет титул, глянет на гравированные картинки, прошелестит страницами, и на полку! А как-то выпросил у него “Историю государства Российского” почтенного Николая Карамзина, просмотрел том, да и вернул обратно, сказав, что сказку об Илье Муромце он, “по чувствиям своим, более одобряет”.

Когда 7 ноября 1824 года в Петербурге случилось наводнение, ему удалось спасти почти все свое имущество, в том числе и парадный малиновый мундир. Между тем, он подал прошение императору Александру I, в коем исчислил свои якобы невосполнимые потери, присовокупив к ним и помянутый мундир, за который просил немалую сумму. И обернул дело так, что, будто бы, он, Брызгалов, еще и о государственной экономии печется и даже выступает в роли филантропа: “Всепокорнейше прошу повелеть выдать мне на мундир лишь две сотни рублей, – настаивает он, – обходится же он ежегодно казне в три сотни, и, таким образом, одну сотню я жертвую людям, потерпевшим от ярости водной стихии”.

Надо сказать, Иван Семенович часто напускал на себя личину благотворителя и человеколюбца – и все корысти ради. Рассказывали, что он выманил из деревни свою единокровную родню – престарелую тетушку, сестер и племянниц, – и поселил их в своей квартире, оказалось, для того, чтобы сэкономить на прислуге, ибо все эти жилицы были разом обращены в кухарок, прачек, посудомоек. И не дай бог такой “нахлебнице” пожаловаться на судьбину: новоявленный их “благодетель” тут же пускал в ход свой “портер”. Если же бунтовщица выказывала особую непокорность, то была сопровождаема в полицейский участок. Разумеется, Брызгалов выставлял здесь ослушницу не сродницей вовсе, а своей крепостной. Понятное дело, стражи порядка его высокородию бригадиру верили на слово, так что несчастную после порки посредством “портера” наказывали еще и розгами.

А для владельцев домов, где нанимал квартиры Брызгалов, он был и вовсе сущею язвою – кляузничал, затевал длительные судебные тяжбы, бомбардировал начальство. Его бесконечное ябедничество, доносы так умучили обер-полицмейстера Петербурга Сергея Кокошкина, что тот сделал его имя нарицательным. Это с легкой руки Кокошкина человека скандального, назойливого и придирчивого стали называть “Брызгалов № 2”.

Лишь однажды в жизни обратился он из аспида в саму услужливость и предупредительность. И виной тому не оставившая его и в старческие годы изрядная похотливость, что называют, “бес в ребро”, в жертву чему он готов был принести все свои дряхлеющие силы. Этот видавший виды амурщик присмотрел себе дочь купца-лабазника, аппетитную пухленькую девицу, годившуюся ему в правнучки, и объявил ее отцу о самых серьезных намерениях. Лабазник был крайне польщен, что дочь его станет почти генеральшею, и охотно благословил сей неравный брак. Жажда собственника настолько овладела Брызгаловым, что он оковал молодуху цепью таких несусветных запретов, перед коими и домостроевские порядки показались бы кодексом женской эмансипации. Он следил за каждым ее шагом, запирал на ключ, не подпускал к ней и женскую прислугу, работу коей, даже самую черную, выполнял сам (очевидцы видели, как его высокородие выносил за женой ночную вазу). И при этом подобострастничал перед ней и отвратительно сюсюкал, вызывая у нее стойкое чувство гадливости. Такое затворничество, отравляемое еще докучливыми ласками сладострастного старца, превратили цветущую деву в подобие мумии, и уже через год свело ее в могилу.

Шло время, вот уже сменились три поколения петербужцев, а Брызгалов продолжал мозолить всем глаза своими шутовскими выходами. Когда же встречал насмешки, грозил своей увесистой тростью и что-то злобно бормотал. Неудивительно, что комически-карикатурный бригадир стал объектом шаржей и карикатур петербургских рисовальщиков.

Известны два портрета Брызгалова, выполненные знаменитым художником Александром Орловским. Один живописует его в маленькой треуголке, с косой, с кульмским крестом на груди; на небритом подбородке волоса стоят щетиной. Второй, рисунок (литография Карла Беггрова) изображает обращенного к зрителю спиною сутуловатого старика, прогуливающегося по Адмиралтейской площади. На нем мундир Павловских времен, на голове перевязанная лентою длиннейшая коса, тянущаяся до талии во всю спину; на ногах – ботфортища невероятного размера. Под рисунком надпись: “Всем в Петербурге известный малиновый мундир времен Павловских, коса которого лучше его рожи изображает его персону”.

Портрет-шарж Брызгалова с такой надписью (ее, по слухам, придумал известный остроумец князь Василий Мещерский) имел любопытную историю. Книгопродавец Иван Заикин выставил его на продажу, и от покупателей не было отбоя. Видя, что товар ходкий, картинку выставили в рамке под стеклом у входа в лавку, и все только и спрашивали: “Подай-ка Брызгалова в его малиновом мундире!” Торговля шла весьма бойко, пока в лавку Заикина не заглянул сам оригинал портрета – Иван Семенович Брызгалов собственной персоной. Вот уж досталось тогда незадачливому купчишке! Отчаянно размахивая тростью, Иван Семенович, осыпав Заикина самыми площадными ругательствами, потребовал изъять “проклятый портрет” из продажи, а на рисовальщика грозился подать в суд за оскорбление этой самой “персоны”. Он напирал на то, что верой и правдой служил императору Павлу, а ныне царствующий государь, как любящий сын своего отца, не отдаст его, Брызгалова, на посмеяние и обиду каким-то там прощелыгам. В довершение ко всему, он запечатал сургучом тюк со всеми экземплярами портрета, строго наказав печатей не трогать.

Между тем, Орловский заручился поддержкой обер-полицмейстера Петербурга, генерала Ивана Горголи, а тот распорядился снять с тюка печати и, хотя не выставлять портрет на витрине лавки, но продавать всякому, кто пожелает. Но Брызгалова не проведешь: он явился опять и закричал благим матом, мол, никакого такого Горголи он знать не хочет, а знаком был коротко с прежним градоначальником Федором Эртелем, вот тот такого злодейского приказа нипочем бы не отдал. И опять про то, что сам царь-батюшка его, бывшего кастеляна, ценит и любит, и неправды не попустит; да и на супостата, этого рисовальщика, в суд подано, а пока дело не решено, продавать его мерзостный пасквиль строго возбраняется.

Словом, вышел целый скандал: к дверям лавки набежала целая толпа, которую тщетно пытались успокоить городовые и будочники. В результате все интересанты, включая и “виновника торжества”, отправились на дрожках прямиком к обер-полицмейстеру для увещевания. И не единожды Горголи вызывал к себе Брызгалова и пытался утишить его гнев. Наконец, спустя две недели споров и препирательств было достигнуто соломоново решение: насмешливая надпись, столь оскорбительная для бригадира, была зачернена, сам же портрет-шарж дозволялось продавать в книжных лавках обеих столиц (экземпляр его хранится ныне в Русском музее).

Нельзя не сказать и об одной тщетной потуге Брызгалова быть востребованным в новое время, за которым он решительно не поспевал. В 1829 году, во время первой турецкой кампании, Иван Семенович сочинил прожект о Крестовом походе России против Турции для отвоевания Гроба Господня из рук неверных. Для этого он предлагал сформировать специальный Российский полк, которому, по его разумению, надлежало идти в бой с басурманами под святыми хоругвями, и уже одно это, будто бы, приблизит час победы.

Не говоря о вопиющих огрехах слога и грубых нарушениях правил грамматики в сем сочинении, поражает, с какой скрупулезной точностью Брызгалов исчисляет личный состав воинства: “во всем полку назначено быть строевых чинов: генералов, штаб и обер-офицеров и унтеров и рядовых строевых 34,356 человек, нестроевых разных чинов 7,191 человек, попов всяких и прочего духовенства 192, лекарей и медицинских чинов 77, при медицинских госпиталях разных чинов 1,074, мастеровых 4320, при обозе разных чинов 5.020 и т. д.”. Откуда эти конкретные цифры? Нет ответа. И быть не может, поскольку взяты они с потолка, причем человеком вздорным, к тому же никогда пороху не нюхавшим. Кроме того, для успеха операции он предлагал взять в поход двух своих сыновей (инвалидов с заплетающимися ногами!): “пущай идут свами в Иерусалим, выгоняют Турков и зо всеи Греции”. И ведь Брызгалов придавал этому проекту огромное значение – он предназначался для государя Николая I, у которого бригадир добивался личной аудиенции “для пополнения словесно о важнейших обстоятельствах всему прожекту принадлежащих”! Стоит ли пояснять, что император прожектера не принял…

Зато о бригадире вспоминали всякий раз, когда при Дворе затевали балы-маскарады в мундирах времен Павла I. Например, 6 февраля 1835 года государь, как бывало при живом родителе, нарядился в форму полковника Измайловского полка, статс-секретарь Виктор Панин был одет дитятей рубежа веков, а шталмейстер Двора граф Алексей Бобринский щеголял именно в мундире a la Брызгалов.

Казалось, Павловский кастелян настолько сросся с той эпохой, что и спустя десятилетия оставался живым и каким-то ее необходимым воплощением. И похоронен был Иван Семенович в том же малиновом бригадирском мундире, в каком обыкновенно шествовал по петербургским улицам. Согласно духовному завещанию Брызгалова, миниатюрный портрет Павла I, выполненный из слоновой кости, был положен с ним в гроб.

“Время, все истребляющее, все более и более покрывает забвением странности сего несчастного царствования, – говорит о времени Павла I литератор Филипп Вигель и называет “шутовской наряд” Брызгалова “последним его памятником”. И в этом, думается, и состоит отмеченный А. С. Пушкиным живой интерес к этому историческому феномену.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.