Летописец Павловской улицы

Летописец Павловской улицы

Николая Дмитриевича Лобанова (1916—2003) можно назвать настоящим летописцем если не всей старой Удельной, то по крайней мере уж точно Павловской улицы в эпоху 1920—1930-х годов. Здесь он провел свое детство, юность, молодость, зрелые годы.

Павловской улицы сегодня не существует – она принадлежит к тем улицам Удельной, которые полностью растворились во время реконструкции района в 1960-х годах. Тем не менее, даже сегодня найти ее следы довольно просто: она начиналась из-под арки «милицейского дома» (пр. Энгельса, 55), возведенного в 1930-х годах. Не доходя до Старо-Парголовского проспекта (ныне пр. Мориса Тореза), она упиралась в Прудовую улицу. Как отмечается в «Топонимической энциклопедии Санкт-Петербурга», название Павловской улицы было известно с 1912 года.

«Милицейский дом» закрыл собой улицу со стороны проспекта Энгельса, оставив свободной въезд на него. Теперь этот въезд ведет в обычный двор, окруженный пятиэтажными домами постройки 1960-х годов. А когда-то, войдя под арку «милицейского дома», можно было попасть на тихую и уютную Павловскую улицу...

В воспоминаниях Николая Дмитриевича, написанных в первой половине 1990-х годов, присутствуют не только жизнь и быт старой Удельной. Это история нескольких поколений его семьи на фоне истории всей страны. Здесь отразилось все – революция и Гражданская война, эпоха нэпа и сталинское лихолетье, война и послевоенные десятилетия.

Воспоминания Николая Лобанова – не только ценное историческое свидетельство. Благодаря его прекрасному литературному таланту рассказ о старой Удельной стал уникальным литературным произведением – захватывающим и увлекательным, наполненным десятками самых различных характеров. Причем совершенно не вымышленных, а реальных людей, живших в конкретном месте в конкретных исторических условиях. Читая рукопись Николая Дмитриевича, возникает впечатление, что люди на ее страницах словно бы оживают. Слышатся их голоса, чувствуется атмосфера и настроение той эпохи. Возможно, если бы эта рукопись попала в руки талантливого кинорежиссера, то она послужила бы великолепной основой для сценария фильма...

Родной дом Н.Д. Лобанова – Павловская ул., 32. Последние годы Павловской улицы и всей старой Удельной. Фото 1963 г.

Из архива Т.Н. Лобановой

Итак, пришло время представить автора этих воспоминаний. Николай Дмитриевич Лобанов окончил гидротехнический факультет Политехнического университета. Будучи в инженерно-саперных частях, прошел практически всю Великую Отечественную войну. Руководил строительством мостов, переправ, укрытий, организовывал разрушение крупных вражеских укреплений. Дошел до Берлина, оставил свой автограф на стене поверженного Рейхстага. Вернувшись с войны, трудился в Проектном институте № 1, на строительстве Куйбышевской ГЭС, затем снова в Проектном институте № 1 в должности главного инженера. Работа Николая Лобанова была связана с проектированием крупных промышленных объектов Ленинграда, Западной Сибири и юга страны. Он был удостоен почетного звания «Заслуженный строитель СССР» и премии Совета Министров СССР.

Выйдя на пенсию, Николай Дмитриевич занялся историко-литературным творчеством: написал историю Проектного института № 1, а также два тома своих воспоминаний: Тетрадь 1 – «Павловская улица – довоенные годы», тетрадь 2 – «Военные годы». В 1996 году он закончил еще одну тетрадь – «Внук».

«„Мои воспоминания“ – о прожитом времени, о родителях и родных, о друзьях и товарищах, о времени, в которое я вырос, учился, воевал, работал и состарился, – отмечал Николай Лобанов. – Они написаны исключительно как семейное повествование, не предназначенное для издания в печати. Я допускаю, что эта моя повесть не заинтересует поколение моих современников – детей, внуков и даже правнуков. Но уверен, что лет через двести-триста это будет интереснейшая находка. Поэтому прошу тех, к кому попадут эти записки, не уничтожать их, а передать следующему поколению».

На страницах этой книги мы публикуем воспоминания Николая Лобанова с незначительными сокращениями – сюда вошло практически все, что относилось к жизнеописанию старой Удельной, а также самые важные вехи семейной истории. Итак, перед вами, уважаемый читатель, – воспоминания Николая Дмитриевича Лобанова – удельнинца с Павловской улицы...

* * *

...К великому сожалению, о своих дальних предках я ничего не знаю. А о бабушках и дедушках знаю со слов моих родителей... Родители папы были потомственными волжанами, жили в городе Угличе и принадлежали к беднейшему сословию. Прадед, по рассказам моего отца, даже ходил бичевой по волжским берегам. Впрочем, это участь многих волжан. Правда, последние Лобановы к концу XIX века разбогатели: дед мой, Павел Яковлевич Лобанов, имел в Угличе постоялый двор, а в последние годы жизни получил звание «Почетный гражданин города Углича».

У бабушки с дедушкой было десять детей,но шесть умерли в раннем возрасте. Богатство деда было призрачным: перед семьей постоянно висела угроза нищеты и разорения. Дети, получив начальное образование (3—4 класса), отдавались «в люди». Так было и с моим отцом и с его братом Александром, которые в 13-летнем возрасте были отправлены в Петербург, в магазин Петра Евграфовича Семенова, для работы «мальчика на побегушках». А старшая сестра Маша, спасая семью от разорения, вышла замуж за известного угличского владельца сыроваренных заводов А.Н. Курилова. Маше было в то время 19 лет, а Курилову перевалило за 55.

Бабушка Анна Тихоновна умерла в 1893 году в возрасте 46 лет, а дедушка Павел Яковлевич умер в 1898 году в возрасте 56 лет. Похоронены они оба в городе Угличе.

Своего дедушку с маминой стороны, Игнатия Людвиговича Ярошевича, я не видел: он умер за семь лет до моего рождения. Происходил он из крестьян Виленской губернии Виленского уезда местечка Костевич. О его нелегкой солдатской службе рекрута в армии мне рассказывала бабушка, а потом и мама. Со дня его призыва в армию и до увольнения в отставку прошло 23 года. К этому времени ему исполнилось сорок лет, а он превратился в больного, немощного старика, полного инвалида. Руки у него были скрючены, как куриные лапы, обхватывающие насест: ладони и пальцы рук были покрыты сплошной единой мозолью и совершенно не разгибались. Астматический кашель, с приступами удушья, и тяжелый суставной ревматизм сделали его непригодным к службе в армии. Уволившись в отставку, дедушка шесть лет батрачил, ходил по дворам и кое-как зарабатывал на жизнь, пока не встретил Устинию Саврюкову – вдову бывшего мастерового Гаврилы Саврюкова.

Он оставил Устинию вдовой с оравой голодных ребятишек и без средств к существованию. Первого ребенка, дочь Сашу, Устиния родила в 1861 году, когда ей было 16 лет. После этого она рожала детей каждый год, но от страшной нищеты, болезней и голода они умирали в раннем возрасте. Единственным исключением была дочь Саша, которая, несмотря на все невзгоды, росла здоровым и жизнерадостным ребенком (забегая вперед, скажем, что впоследствии именно она основала «семейное гнездо» на Павловской улице в Удельной. – С. Г.). В 1876 году, когда Саше исполнилось 15 лет, она убежала из родительского дома.

И.Л. Ярошевич и У. Саврюкова. Фото начала XX в. Из архива Т.Н. Лобановой

В 1884 году Устиния Саврюкова вступила в законный брак с отставным солдатом Игнатием Ярошевичем. Однако Игнатий был римско-католического вероисповедания, поэтому они не могли сразу повенчаться в православной церкви, как этого хотела Устиния. Пришлось Игнатию перекрещиваться в православную веру. Только после этого 16 сентября 1888 года они обвенчались в Брестском Симеоновском соборе.

Устиния была маленького роста, худенькая, она никогда не ходила в школу, была абсолютно неграмотной, но знала много молитв, все религиозные праздники, горячо молилась и соблюдала религиозные ритуалы – постилась и прочее. Она продолжала ежегодно рожать детей, хотя жили они в безысходной нищете, в самодельной глиняной мазанке с земляным полом и с бычьим пузырем вместо стекла в маленьком окошечке, едва пропускавшем свет. Вся мебель их состояла из маленького столика да трех табуреток; спали вповалку на земляном полу; дети – разутые и раздетые и вечно голодные.

Игнатий мастерил своими скрюченными руками детские стульчики и ходил продавать их на базар. Устиния пекла ржаные лепешки или пирожки и продавала их солдатам Брестской крепости. Иногда возвращалась домой вся в слезах, без денег и без пирожков: солдаты все отняли, да еще вдобавок и побили. Жили они, как последние нищие и, естественно, что дети, рождаясь, тут же умирали. В живых осталось всего три ребенка: Саша – первая дочь, о которой Устиния ничего не знала много лет, моя мама – Леночка, да брат ее Василий. А всего моя бабушка Устиния родила 19 ребятишек, при этом моя мама была последней, девятнадцатой.

Правда, несмотря на крайнюю нужду в семье, когда Леночке исполнилось восемь лет, ей сшили гимназическое коричневое платьице с белым кружевным воротничком и отдали учиться в приходскую школу. Брата Василия пристроили в монастырь, в услужение и обучение к монахам.

Но вот однажды в жизни семьи произошли неожиданные перемены. В августе 1900 года к мазанке, в которой жили Игнатий и Устиния с ребятишками, подъехал черный экипаж, запряженный парой белогривых лошадей, с кучером на облучке. Из экипажа вышла шикарная дама. Ее белоснежный костюм венчала белая широкополая шляпа с черной вуалеткой и большим страусовым пером, в ушах ее горели красные рубиновые сережки, а тонкие пальцы украшали золотые кольца, сверкающие разноцветными огоньками. Весь облик дамы говорил, что приехала она из Петербурга.

Устиния, конечно, не узнала в приезжей даме свою первую дочь Сашу, убежавшую из дому двадцать пять лет назад. Зато для Александры Гавриловны здесь все было знакомо. За четверть века тут мало что изменилось... Встреча с матерью не вызвала в ее душе чувства радости и душевной теплоты. Недолго пробыв в гостях, она одарила мать небольшой суммой денег, пообещала выслать еще и уехала. Вместе с тем Саша признала своими братом и сестрой Василия и Леночку и пообещала взять их к себе в Петербург.

Как она превратилась из бездомной голодной нищенки в светскую даму? Рассказывали, что в Петербург она приехала из Москвы, где служила в богатой аристократической семье в качестве прислуги или экономки. Видимо, тогда она научились шить на машинке, изготавливать шляпы для женщин, готовить вкусные закуски и обеденные блюда, модно одеваться. Известно, что в Петербурге Саша снимала маленькую комнатку на Пушкинской улице, где, пытаясь заработать деньги на жизнь, шила рабочие рукавицы по заказу одного из магазинов. Однако после того как хозяйка заметила, что она приводит к себе мужчин, в комнате ей отказали. Тогда Саша на той же Пушкинской улице сняла большую меблированную квартиру и стала сдавать ее жильцам покомнатно, превратив в маленькую гостиницу.

Дальнейшую ее судьбу решила встреча с Григорием Алексеевичем Бурковым, снимавшим комнату в ее меблированной квартире. Было это примерно в 1886 году, когда Саше исполнилось двадцать пять лет. Он работал бухгалтером в мастерской по изготовлению офицерского обмундирования, семейная жизнь его не сложилась. Вскоре они полюбили друг друга и стали жить вместе.

Имея материальную, да и моральную поддержку, Саша перестала сдавать меблированные комнаты и попыталась изготавливать дамские шляпы. Вскоре она стала иметь много заказов, пришлось взять помощниц, – так возникла шляпная мастерская. При ней организовали маленький магазинчик. Шляпы пользовались большим спросом, и Саша открыла на Лиговском проспекте большой салон шляпных мод. Здесь демонстрировались последние моды Парижа и всей Европы, сюда съезжались знатные дамы Петербурга. Саша встала во главе очень крупного шляпного производства и оказалась в центре высокопоставленного С.-Петербургского дамского общества. Производство и продажа шляп было очень прибыльным, и Саша скоро стала одной из богатых женщин Петербурга.

В 1900 году умерла жена Григория Буркова, после чего Александра Севрюкова смогла обвенчаться с ним, став Бурковой. Именно тогда она разыскала в Брест-Литовске свою нищенствующую мать с ребятишками и перевезла их в Петербург.

В столице Александра Гавриловна не разрешила своей сводной сестре Леночке учиться в школе (а у нее были хорошие способности!), заявив, что «учиться девочкам совсем ни к чему – надо быть хорошей хозяйкой и хорошей женой». И она определила ее ученицей в свою шляпную мастерскую. Брата Василия она отдала в обучение торговому делу в магазин. Леночка очень плакала, просила отдать ее в школу, но сестра об этом и слышать не хотела. Сама Александра Гавриловна была абсолютно неграмотна. Она, как и ее мать, не ходила ни одного дня в школу. Единственно, что она могла, – это поставить свою подпись на документах фирмы. Особенно удивительно, что, будучи совершенно неграмотной, она имела правильную и грамматически чистую речь.

Александра Гавриловна обладала приятной внешностью и тонким художественным вкусом. Лучшие портные Петербурга шили ей платья, лучшие парикмахеры делали ей прически, при этом она сама давала указания, как шить и как причесывать. Она источала тонкий аромат нежных французских духов, сверкала разноцветьем брильянтов и умела себя держать в любом высокопоставленном обществе – будь то на балу или на званом обеде. Никому и в голову не могло прийти, что эта блистательная дама не знает азбуки и не умеет читать.

Годы, проведенные Леночкой в шляпной мастерской своей сестры, были самыми тяжелыми в ее жизни. Даже нищета и голод в мазанке отца переносились легче, чем моральная подавленность, несправедливость и угнетение, в котором жили и работали ученицы и работницы мастерской. Александра Гавриловна была очень властной женщиной, требовала беспрекословного подчинения себе и в то же время была часто несправедлива по отношению к своим подчиненным и особенно к девочкам-ученицам. Леночка не любила за это свою сестру, хотя та и много сделала для нее в жизни.

Когда Леночке исполнилось семнадцать лет, Александра Гавриловна стала подыскивать ей женихов. Надо отдать ей должное: обладая богатым жизненным опытом и всепроникающим умом, она перебрала массу вариантов, прежде чем остановилась и приняла решение. Выбор пал на Дмитрия Павловича Лобанова – молодого приказчика, работавшего вместе с Григорием Алексеевичем Бурковым в магазине Семенова. Лену и Митю познакомили на балу у Бурковых. Они полюбили друг друга с первого взгляда, и вскоре, 23 августа 1909 года, их обвенчали в церкви у Спасителя. Александра Гавриловна принимала большое участие в обустройстве жизни молодых. Она сняла им маленькую квартиру на Пушкинской улице, обставила ее мебелью, наняла прислугу. В июне 1910 года у них родилась первая дочь – Таня. Дмитрий Павлович продолжал работать у Семенова, зарабатывал хорошо и семья жила вполне обеспеченно.

В 1909 году, через несколько дней после свадьбы Леночки и Мити, умер Игнатий Людвигович Ярошевич. Похоронили его в Брест-Литовске. Устиния осталась одна, и Леночка взяла маму к себе, на Пушкинскую улицу.

Почтовая открытка, отправленная Д.П. Лобанову на Пушкинскую ул., 12.1909 г. Из архива Т.Н. Лобановой

Между тем дела у Александры Гавриловны шли очень хорошо. Швейная мастерская работала весьма прибыльно и с большим напряжением, едва успевая выполнять заказы магазина. Доходы росли баснословно. Бурковы устраивали балы, званые обеды, посещали концерты и театры, имели свой выезд – рысаков с экипажем, держали целый штат прислуги – конюхи, повара, горничные.

Перед самой Первой мировой войной Александра Гавриловна решила вложить свои капиталы в выгодное дело. Она выбрала прекрасный земельный участок на Павловской улице в Удельной, в пятистах метрах от Выборгского шоссе, и начала строительство трех двухэтажных домов. Их построили к 1916 году. В каждом было по четыре трехкомнатных квартиры с великолепными балконами. Квартиры имели печное отопление, но были оборудованы водопроводом и канализацией, имели ледник для хранения продуктов, дровяные сараи, хозяйственный двор. Каждая квартира имела свой небольшой палисадничек, где росли цветы, сирень и даже фруктовые деревья. Дома были обнесены красочными заборами и утопали в зелени фруктовых и декоративных деревьев, огромных тополей, лип, дубов, берез, рябин, черемухи.

Все состояние – мастерская, магазин, дома и прочее – принадлежало лично Александре Гавриловне. Ее муж не вмешивался в деятельность своей супруги и до конца дней своих оставался служащим в различных учреждениях города. Это обстоятельство помогло ему потом оставаться нерепрессированным, хотя жилы из него потянули тоже.

...Когда началась Первая мировая война, Александра Гавриловна, используя свои связи в обществе, устроила Дмитрия Павловича Лобанова работать на Путиловский завод, чтобы он имел бронь от призыва в армию. А 21 ноября 1916 года родился сын, нареченный Николаем. Это был я...

После демонстраций, их разгона и беспорядков, охвативших центр Петрограда 4 июля 1917 года, наша семья вынуждена была покинуть гостеприимную, прекрасную и тихую Пушкинскую улицу... Александра Гавриловна предложила нам переехать в один из только что построенных домов на Павловской улице в Удельной[48].

Название улицы, как и многих соседних, происходило от имени родственников владельца мызы «Прудки» Осипова. Среди всех улиц этого микрорайона Павловская была самой привлекательной – зеленой, сухой и тихой. Проезжая часть ее была вымощена булыжником, а пешеходные дорожки вдоль заборов не имели никакого покрытия. Улица была застроена очень свободно одноэтажными и двухэтажными деревянными домами. Если идти от Выборгского шоссе, то примерно на 50—60 метров с обеих сторон улицы были пустыри, поросшие зеленой травой.

Первый двухэтажный дом слева принадлежал доктору Хрисанфову, который лечил в те годы жителей этого района от всех болезней. Он имел образование фельдшера, однако прекрасно ставил диагнозы, лечил и пользовался большим авторитетом и уважением у населения всей Удельной.

Рядом с домом доктора стоял тоже двухэтажный дом Гаршвы. Хозяин дома был замечателен тем, что держал целую свору прекрасных гончих собак. Они были известны даже в городе, участвовали на выставках и получали много призовых медалей.

С правой стороны улицы, на углу Маклецовской, находился одноэтажный деревянный особнячок Михайловых. Отец Михайлов был золотых дел мастер, имел мастерскую на Невском проспекте, рядом с часами Павла Буре, в доме, где сейчас находится ателье мод. У них было два сына – Володька и Серега, с которыми я долго играл и дружил. Отец построил им на участке спортивный комплекс, в который входили трапеция, кольца, шест, лесенки и замечательные качели с двумя сиденьями-креслами и мостиком; у них на участке был также маленький лесок из лиственных деревьев с малинником, черничником и даже грибами. Мы часто приходили к ним кататься на качелях или на трапеции, или просто поесть ягод в лесочке.

Напротив участка Михайловых был пустырь с пригорком, на котором росло несколько больших берез и две сосны. Через дорогу, на углу Маклецовской, был тоже пустырь, где росла высокая трава.

Следующие дома по Павловской улице принадлежали Гадючим. Глава семьи – полковник царской армии, но демобилизовался еще до революции, поэтому ему удалось избежать репрессий. У Гадючих было два взрослых сына, Борис и Валентин, и дочь Вера, с которой мы потом учились в школе.

У них был большой сад, утопающий в цветах и кустарниках жасмина и шиповника. Фасад большого дома выходил на Павловскую, а второй дом был в глубине, во дворе, он был меньше, и к нему была пристроена конюшня, в которой стояли лошади, а потом конюшня превратилась в хлев, откуда доносилось мычание коровы, блеяние коз да кудахтанье кур.

Напротив дома Гадючих, на большом участке стоял маленький домик Эстрена. У них тоже было два сына и дочь Алька, моего возраста, с которой я играл. Но они скоро уехали, нам с Алькой не исполнилось еще и семи лет. В дальнейшем, в 1930 году, отец Альки был осужден по процессу «Промпартии» и расстрелян...

Участок тети Саши граничил с Гадючими,у них был общий забор, вдоль которого размещались два больших дома боковыми фасадами, главные фасады этих домов были обращены к Павловской улице. В каждом доме было по четыре трехкомнатных квартиры с остекленными с трех сторон верандами. Третий дом, поменьше, в котором размещалось три квартиры и дворницкая, находился в глубине участка. Перед этим домом был разбит фруктовый сад, где росли яблони, груши, вишни, кусты смородины, крыжовника, а также грядки с земляникой и овощами.

Со стороны заднего фасада к дому был пристроен целый комплекс хозяйственного назначения: 24 сарая для дров и живности, выгребная яма с чугунной крышкой на массивной цепи с противовесом в виде большой чугунной гири. Здесь же, на заднем дворе, размещался ледник, в котором было 24 чуланчика для хранения продуктов. Ледник имел бетонный остов, обсыпанный сверху землей и поросший травой, а под полом большое хранилище льда, который загружали зимой. Примерно в центре двора, между двумя большими домами, располагался колодец питьевой воды, откуда насосом вода подавалась в водонапорный бак, находящийся на чердаке одного из домов, и раздавалась по квартирам. Канализационные стоки собирались в бетонный колодец, с плотно закрывавшейся чугунной крышкой, и два раза в год вывозились ассенизаторами.

Каждая квартира имела в сенях небольшой шкафчик для продуктов, куда по утрам чухна и другие продавцы приносили молоко, масло, творог, овощи, рыбу и другую провизию. Расплачивались с продавцами, как правило, один раз в неделю.

Когда мы приехали, все квартиры в домах были заселены жильцами. Тетя Саша поселила нас в чудесной трехкомнатной квартире на первом этаже большого дома, стоящего в глубине двора. О такой квартире можно и сегодня только мечтать. Просторная прихожая, из которой двери открывались в каждую из трех комнат, в кухню и уборную. Все комнаты были изолированы, но по желанию могли сообщаться между собой, если открыть большие двустворчатые смежные двери. Из большой комнаты одна дверь вела на веранду, все три стены которой были застеклены разноцветными стеклами. Десять ступенек деревянного крылечка вели из веранды в садик. Летом весь наш дом утопал в зелени: огромные кусты сирени с обеих сторон крыльца, молоденькие дубы, тополя, кустарники боярышника, яблони, вишни во всех сторон обступали дом, создавая в нем своеобразный микроклимат, наполненный ароматом зелени и цветов.

А зимой?! Это была зимняя сказка. Зимы в те годы стояли очень снежные. Дворник дядя Вася разгребал снег и насыпал такие сугробы, что мы с Таней катались с них на санках. Деревья и кустарники, заборы, да и крыши домов – все стояло в праздничном белом убранстве, а из труб домов вились сизые струйки дыма.

Особенно мне запомнилась наша большая комната, или столовая, как мы ее называли. Два высоких окна, увенчанные тюлевыми занавесками и гирляндами цветов, выходили в сад. В широком простенке между окон стояло высокое двухъярусное трюмо в резной черной оправе. С обеих сторон от него стояли глубокие мягкие кресла в белых чехлах, а над ними на стене висели фотографии моих дедушек и бабушек. В трюмо отражалась противоположная сторона комнаты, на которой висели две картины в золоченых рамах, а между ними – печь квадратной формы с массивной каминной решеткой. Печь имела художественно оформленный выступ, на котором красовалось несколько фарфоровых статуэток.

Посредине комнаты стоял большой обеденный стол, покрытый плюшевой скатертью, которая во время обедов заменялась белоснежной полотняной. Над столом висела на массивной цепочке красивая голубая лампа с белым фарфоровым абажуром; к лампе была подвешена на тонком шнурке маленькая груша-звонок для вызова прислуги.

В углу у окна стоял черный полированный стол овальной формы, с резными ножками, покрытый так же очень красивой бархатной скатертью, на которую был установлен патефон в виде ящика темно-бордового цвета с трубой. Обычно, когда к нам приходили гости, патефон заводили. У нас было очень много чудесных пластинок с записью романсов Вяльцевой, Вари Паниной, Федора Шаляпина, вальсов «Над волнами», «На сопках Манчжурии», «Вальс цветов». Патефон имел отличный по тому времени звук, но когда кто-нибудь говорил, что это граммофон, мой папа обижался и обращал внимание на массивную белую бляху, вмонтированную в крышку ящика. На бляхе был изображен земной шар и выгравирована надпись «Патефон». Дело в том, что в отличие от граммофона, он имел не иголки, а алмазный несменяемый камень. В этом же углу, над патефоном висела небольшая икона Божией матери с лампадкой...

Из большой комнаты двери вели также в спальню и в маленькую комнату, где жила бабушка, а после ее смерти жил дядя Вася. Эта комнатка так и называлась – «Бабушкина», или «дяди Васи».

Печное отопление придавало дополнительный уют и экзотику жизни, а водопровод, канализация и даже горячая вода из бочка, вмонтированного в плиту, – все это создавало элементарные удобства, простоту обитания и вместе с тем комфорт.

Напротив нашей квартиры жили Бурковы. Их комфорт дополняла дровяная колонка, установленная в кухне, да большая белая ванна. Вскоре после Октябрьской революции все состояние Александры Гавриловны (мастерская, магазин и дома, в которых мы поселились) перешло в собственность государства. Уже через три-четыре года дома на Павловской улице стали терять свой привлекательный вид и ухоженность: перестал работать водопровод; палисадники, а потом и заборы, развалились, ледник не функционировал, за деревьями прекратили ухаживать – в общем, все стало общественным и вскоре пришло в полный упадок.

В то время Александра Гавриловна нигде не работала и сильно болела, а Григорий Алексеевич продолжал трудиться бухгалтером в бывшем предприятии Семенова – как советский служащий. Они превратились в обычных жильцов дома: так же, как и все, платили за квартиру, только, видимо, больше нас переживали, глядя на то, как разрушается ледник, не чистится канализационный люк, не красятся заборы и т. д. В январе 1920 года Александра Гавриловна умерла и была похоронена на Шуваловском кладбище – между церковью и часовней...

На втором этаже нашего дома жила Екатерина Дмитриевна Черняева с сыном Колькой (он родился в 1920 г.). Муж ее Николай Васильевич Черняев был офицером царской армии и после Гражданской войны остался в Финляндии. Катя долго ждала, что он вернется, но обстоятельства, видимо, не позволили ему этого сделать.

В соседнем доме на нижнем этаже жили некто Борманы – немцы. Они вскоре уехали, и в их квартире поселились Резчиковы. Николай Захарович был старый большевик-подпольщик, он мне напоминал чем-то Ленина: носил такой же галстук в горошках и имел похожее очертание головы. С их сыном Колькой мы были большие друзья, хотя он на семь лет был старше меня. Колька был хромой и увлекался фотографией, да и вообще был мастер на все руки.

Над нами жили Плотниковы – Мария Ивановна и сын Борька. Они ждали возвращения с фронта отца Борьки – Дмитрия Ивановича Плотникова. Он был царским офицером, но перешел на сторону Красной Армии и принимал активное участие в Гражданской войне, служил в коннице Буденного. Борька был моим приятелем до конца жизни.

Во втором этаже, против Плотниковых, жили Ивановы – Алексей Петрович и Анна Николаевна. Он был главным инженером завода «Светлана», но вскоре они уехали в Москву, где он в ранге профессора возглавлял в институте кафедру электровакуумной энергетики. В их квартиру поселились Парошены – муж, жена и куча ребятишек. Они были сектантами, и детей своих не выпускали гулять с нами, изолируя их от «вредных» влияний. Ребята сидели на балконе второго этажа и смотрели, как мы играем. За это мы звали их «заключенными».

Под ними жили Яновские – отец, мать и два взрослых сына, у них же жила учительница немецкого языка Софья Леонтьевна, она вышла замуж за милиционера Чарди, с которым мы впоследствии играли в шахматы.

В маленьком домике жили: дворник дядя Вася с женой; семья Шукста Дарья и двое детей – Витька и Колька, а в двух маленьких квартирах наверху жильцы часто менялись.

Вот и все жильцы этого маленького дворика к тому времени, как наша семья сюда приехала. Участок со всех сторон был огражден заборами, при этом на Павловскую улицу выходил высокий реечный забор с квадратными столбами и массивными воротами с калиткой. Перед воротами был мостик, на котором стояли две скамейки с реечными спинками. По вечерам на этих скамейках собирались жильцы нашего двора даже с соседних домов и весело проводили время: рассказывали разные истории, смеялись, играли на гитаре и мандолине, пели песни.

Вдоль всего участка по Павловской улице была отрыта трапециевидная канава, обшитая досками. Деревянные столбики отделяли пешеходную дорожку от канавы и проезжей части дороги, мощеной булыжником. Нежно-голубые рейки внешнего забора как бы парили над сплошной темно-коричневой частью забора, а яркая окраска палисадников просматривались сквозь густую зелень кустарников боярышника.

Дом Бурковых не был исключением. На Павловской улице все дома имели красочное убранство. Яркие разноцветные зеркальные шары в садах, оранжереи цветов – роз, пионов, георгинов, кусты сирени и жасмина, фруктовые деревья – яблони, груши и вишни, – все это украшало каждый дом улицы. Даже зимой, когда деревья и кустарники, сбросив с себя зеленую крону, величественно стояли, запорошенные снегом, а сквозь них просматривались контуры строений, заборы, палисадники и разноцветные стекла балконов – вся улица казалась сказочно красивой.

В саду у Бурковых кроме прекрасных цветов, кустарников и декоративных деревьев было много украшений в виде вазочек, статуэток и особенно привлекавших мое внимание стеклянных разноцветных шаров. Как-то раз, проходя мимо их сада, я просто неожиданно для себя вдруг бросил камень и разбил чудесный голубой шар. Мне и самому-то было жалко этого шара, настолько он был красив. Но когда об этом узнала мама, она очень рассердилась. «Тебя надо выпороть, как Сидорову козу, – кричала она на меня. – Противный мальчишка, испортил такую чудесную вещь!» Потом мама повела меня к Бурковым, чтобы я просил прощения у Григория Алексеевича...

Напротив участка Бурковых, на другой стороне Павловской улицы был пустырь, поросший летом зеленой травкой, на котором развесила свои кудри красавица береза да росли две ели с сучьями, распластанными по земле.

Пустырь ограждал слева забор дома Кабановых, справа – забор дома Эстренов, а с третьей стороны – забор приютского дома, выходящего фасадом на соседнюю улицу – Осиповский проезд.

Двухэтажный дом Кабановых был с огородом, обнесенным металлической сеткой, и открытой холмистой полянкой с круглым прудом, выходящим на Осиповский проезд. Вскоре Кабановы уехали, продав дом Богдановым.

Иван Иванович Богданов работал где-то в торговле, жена Евдокия Федоровна занималась домашним хозяйством, а взрослые дети Поля и Тоня тоже где-то работали. Но были у них и два сына – Гошка и Петька, с которыми мы играли, хотя и были несколько старше меня. В 1920 году в этот дом поселилась семья удельнинского священника отца Иоанна. У них было четверо детей – Кетя, Ванюха, Сима и Вовка. Ванюха Тихомиров был одним из самых моих лучших друзей детства, а Кетя дружила с Зиной Кравцовой, жившей в нашем доме. Несмотря на то что отец у них служил в церкви, сами они в церковь не ходили, да и отец их не принуждал к этому.

Когда они только приехали, в зиму 1920/21 годов, жили они голодно, как, впрочем, и большинство людей в Петрограде в ту зиму. Дети были разуты и раздеты, голодные, а их матушка попадья была женщиной абсолютно непрактичной, не приспособленной к тяжелым условиям жизни. Она хозяйством не занималась, сидела целыми днями у туалетного столика, румянилась, красила брови, пудрилась и просто любовалась собой, а дети были брошены на произвол судьбы. Моя мама не могла спокойно видеть голодных, грязных, раздетых детей, да еще и детей божьего человека – священника Иоанна. Будучи религиозной и по-христиански доброй, она считала своим долгом помочь этой семье – шила что-то для детей, стирала белье и, конечно, приносила им продукты...

Последний участок, на углу Прудовой улицы, где заканчивалась Павловская, принадлежал Финогеновым. Добротный особняк с большим балконом стоял во фруктовом саду, обнесенном с трех сторон забором. У Фино-геновых было двое детей – Люся и Димка. Люся с нами не играла вообще, а Димка вошел в нашу компанию только в 30-х годах. Финогенов владел до революции мануфактурным магазином на Симбирской улице (ныне – ул. Комсомола). После 1917 года магазин у него отобрали, а в 1924 году, во время нэпа, он опять открыл там же магазин. Когда нэпу приходил конец, его обложили непомерно большим налогом, который он не мог выплатить. За неуплату налога его осудили на десять лет лишения свободы. Отбыв очень скоро наказание, он вернулся домой с орденом Трудового Красного Знамени на груди и стал работать продавцом в Выборгском универмаге. Жена у него к тому времени убежала с Валентином Гадючим. Перед самой войной 1941 года Финогенов решил жениться, но вдруг был арестован за продажу иностранцам золотой царской валюты. При обыске у него обнаружили золота и драгоценных вещей на сумму восемь миллионов рублей. О дальнейшей судьбе Финогенова никто не знает...

Вот и вся наша Павловская улица, какой она была в 1917 году. Такой она оставалась не очень долго. Вскоре все дома потускнели, скамейки у ворот сгнили, внутренние палисадники никто не ремонтировал, и они исчезли, постепенно развалились и исчезли и внешние заборы, за деревьями и кустарниками никто не ухаживал, и они погибли. Улица потеряла свою былую привлекательность, стала серенькой, но, тем не менее, оставалась очень родной. Уехал я оттуда в 1958 году, прожив там более сорока лет.

Павловской улицы давно уже нет на планах города, нет и Прудовой и Маклецовской. Город, наступая, безжалостно растоптал красоту и прелесть этого живописного уголка. Лишь по оставшимся деревьям, тополям, дубам да черемухе можно сегодня воспроизвести картину былой прелести – сады, дома, палисадники.

Скобелевский проспект – это самая оживленная и многолюдная улица тогдашней Удельной. Здесь размещались все продуктовые лавки, небольшой рыночек, с перекрытием в виде треугольного стеклянного фонаря, булочная на углу Выборгского шоссе, а напротив нее – пивная-закусочная и постоялый двор, на котором всегда многолюдно, несколько жилых однотипных и двухэтажных деревянных домиков, кирпичная одноэтажная керосиновая лавка и достопримечательность Скобелевского – двухэтажное кирпичное здание пожарной части.

На Енотаевской улице, совсем рядом с железнодорожным вокзалом, находилась баня. Это было двухэтажное кирпичное здание: на первом этаже размещались два женских отделения, на втором – такие два мужских.

Купаться мы ходили в Сосновку – на пруды Штоля. Это были искусственные водоемы, расположенные в живописной местности. Мы поднимались по Ильинской улице и выходили на Старо-Парголовский проспект, который в этом месте, да и на всем протяжении до Поклонной горы, представлял собой проселочную немощенную, ухабистую дорогу. Отсюда начиналась Сосновка. Дорожка в лесу, по которой мы ходили, вилась между деревьев, в зарослях папоротника и вереска. Здесь даже в жаркие солнечные дни стоял полумрак и веяло прохладой. Сосны росли очень близко одна от другой, закрывая кроной землю от солнечных лучей и света. Но вот сквозь крону деревьев начинало проглядывать голубое небо, в лесу становилось светлее, и наконец мы выходили на Ольгинскую улицу.

Здесь сосны выстроились, как по линейке, ограждая улицу только с одной стороны. По другую сторону, как сговорились, росли только лиственные породы деревьев. Тропинка, по которой мы продолжали теперь свой путь, вилась по зеленому ковру душистых трав и полевых цветов в зарослях кустарников шиповника, барбариса, между крупными деревьями берег и рябин.

Первый Штоль был очень глубокий, здесь купались только большие ребята, умеющие хорошо плавать. А на Штоле-втором было мелко. Вокруг пруда вилась дорожка и росли большие березы, ивы, несколько пихт и густые заросли кустарников. Водная гладь пруда у берегов поросла зелеными тростниками, в которых стрекотали кузнечики и стрекозы, да изредка слышалось кряканье уток. Северный берег вдавался в водное пространство пруда большим полуостровом, на котором росли две большие развесистые березы, да оставалось несколько пеньков от недавно спиленных деревьев.

Посреди пруда как будто бы плавал в воде сказочный остров с замшелыми берегами, поросший зеленым ковром черничника. На острове стояли хороводом несколько крупных курчавых берез.

Когда мы возвращались обратно по лесу, я вспоминал знакомые сказки. Мне казалось, что Сосновка – это тот лес, где стоит избушка на курьих ножках, без окон и без дверей, где можно найти следы невиданных зверей, а вот здесь около пруда, поросшего кустарником, обязательно леший бродит, и русалка на ветвях сидит. Перед глазами возникали сказочные видения...

<...>

Июль 1920 года – красная конница на Павловской улице. «Такого мне еще никогда не приходилось видеть на нашей тихой маленькой улочке. Здесь и одну-то лошадь, запряженную в телегу, не встретишь, а тут целый табун лошадей, да еще и всадники на них...

Мы подходили к воротам, когда всадники остановились именно у нашего дома. Мы стояли во дворе и сквозь забор рассматривали, как топчутся на месте лошади, мотая головами, как всадники в шлемах-буденовках с красными звездами на них и с длинными шашками на боку спокойно сидят на лошадях и о чем-то потихоньку говорят между собой.

Но вот послышалась громкая команда, всадники соскочили с лошадей, и, казалось, разошлись в разные стороны. Улица сразу огласилась говором, смехом, ржанием лошадей и криком мальчишек. Красноармейцы расседлывали лошадей и привязывали их к забору, а вокруг них сновали ребятишки и даже взрослые, пришедшие с соседних улиц посмотреть на настоящих кавалеристов-буденовцев...

Что тут творилось! Всегда тихая и безлюдная улица была в буквальном смысле забита людьми и лошадьми.

Красноармейцы хлопотали возле своих лошадей: кто чистил лошадь щеткой, кто поил из ведра или давал овса. Некоторые красноармейцы сидели на траве или стояли группами, разговаривали и смеялись. Все курили, отчего пахло махоркой, и клубы дыма поднимались выше деревьев.

Мама уже решилась выйти за ворота, как вдруг калитка распахнулась, и во двор вошел высокий, стройный человек в военной форме. На нем были кожаные черные галифе, гимнастерка защитного цвета, а на голове – шлем-буденовка с красной пятиконечной звездой. В одной руке он держал плетку, а другой придерживал огромную кобуру маузера. Он показался мне каким-то сказочным великаном. Силой, мужеством, здоровьем дышала вся его фигура. Увидев нас, он широко расставил руки, как мне показалось, для того чтобы схватить нас обоих, и неожиданно приветливым голосом, с улыбкой пробасил:

– Ну вот, мы и приехали, встречайте. Как тут мои поживают?

Моя мама в ответ тоже улыбнулась, но как-то виновато, несмело, неуверенно, как будто что-то вспоминая. Наконец она вышла из этого оцепенения.

– Неужели это Вы, Дмитрий Иванович, – сказала она приглушенным голосом. – Вас же узнать нельзя. А мы думали... Я сейчас, – засуетилась мама.

Но не успела она договорить, как на крыльце дома появилась Мария Ивановна Плотникова – наша соседка и мама моего маленького приятеля Борьки. Она остановилась в нерешительности, но увидев этого военного, вдруг, как на крыльях, сбежала с крыльца и бросилась в его объятия.

На глазах моей мамы появились слезы.

– Какое счастье, какая радость, – повторяла она, всхлипывая. Увидев, что мама плачет, я тоже заплакал. Но она стала меня успокаивать:

– Не плачь, Колинька, – говорила мама, – это дядя Митя приехал с фронта, Борин папа. Счастье-то какое, ведь живой остался, а мы его уже похоронили.

Я так и не понял, почему же моя мама плачет...

О том, что Борькин папа «пропал без вести», я знал еще раньше из разговоров соседей во дворе. Все очень жалели Марию Ивановну – очень молоденькую женщину и ее сына Борьку, который остался без папы. Соседи говорили, что Машенька не видела еще жизни, она только успела выйти замуж, как уже стала вдовой. Так оно и было. Вышла она замуж в начале 1917 года, когда молодой офицер Дмитрий Иванович Плотников вернулся домой с германского фронта. Ранение и контузия, которые он получил, давали ему право на отдых, и он тут же обвенчался со своей невестой. Поселились они в нашем доме, на втором этаже, в трехкомнатной уютной квартире с балконом, выходящим на Павловскую улицу.

В январе 1918 года у Машеньки родился сын Борька. Вскоре началась Гражданская война, и Дмитрий Иванович вступил в партию большевиков и добровольно ушел на фронт, оставив молодую жену на попечение соседей, в том числе и моих родителей. Сначала все шло хорошо, от него регулярно приходили письма, он писал, что несколько раз ходил в кавалерийские атаки, но «бог миловал», и что надеется на нашу скорую победу и возвращение домой. А потом письма от Дмитрия Ивановича вдруг перестали приходить. Прошел год, затем второй, писем нет, и все решили, что он или погиб, или «пропал без вести». Мария Ивановна переносила свое горе молча, никогда на людях не плакала, но все понимали ее и успокаивали, как могли. И вот этим июльским теплым днем 1920 года Дмитрий Иванович вернулся к своей семье...

Во дворе теперь было много народу. Анна Николаевна вынесла на руках Борьку, который, увидев столько незнакомых людей, разразился хорошим ревом. Дмитрий Иванович взял его на руки и стал высоко подбрасывать над головой. Борьке это понравилось, и он засмеялся, но стал все же тянуться ручонками к матери. Мария Ивановна подошла к мужу, и они вдвоем держали Борьку на руках. Все обступили их, смеялись, поздравляли Дмитрия Ивановича с возвращением, всем было очень весело.

Дмитрий Иванович тут же рассказал, что воевал он далеко на юге, участвовал в сражениях, получил сабельный удар по голове, но отделался тяжелой контузией, лежал в госпитале, а письма оттуда не доходили. Сейчас эскадрон, которым он командует, перебрасывают на северный участок фронта; они совершили трехсуточный переход, очень устали, но все же решили зайти в гости к своему командиру...

<...>

В моем воспитании принимали участие все члены нашей семьи: мама, папа, бабушка и сестра Таня. Все хотели, чтобы я вырос хорошим человеком...

Мой папа служил простым счетоводом в канцелярии Петрограджелдор. Вечером, когда он приходил с работы, мы все обедали за столом в кухне. Папа рассказывал, что у него было интересного на работе, потом читал «Вечернюю Красную газету», я при этом сидел у папы на коленях. Когда все вставали из-за стола, я просил папу что-нибудь рассказать.

Д.П. Лобанов. Фото 1927 г. Из архива Т.Н. Лобановой

И он охотно рассказывал мне или сказку, или о себе, когда он был маленький и жил в городе Угличе на Волге.

Родители его жили бедно, хотя отец и имел постоялый двор. Мама умерла рано, когда ему было всего восемь лет.

– После смерти мамы я стал тоже зарабатывать деньги на жизнь, – рассказывал папа. – Чистил сапоги на постоялом дворе, разносил продукты в лавках, пел на клиросе в церкви и помогал звонарю на колокольне.

Папа любил рассказывать о Волге, о волжских просторах, о бурлаках, тянущих суда бичевой, которых он еще видел сам, о древнем городе Угличе. Иногда папа напевал свои любимые песни о Волге:

«Вниз по матушке по Волге»,

«Из-за острова на стрежень»,

«Есть на Волге утес» и другие...

Моя бабушка Устиния никогда не училась в школе, она не знала ни одной буквы, была абсолютно неграмотна, но была очень набожна, добра, правдива, и я ее очень любил.

Н. Лобанов. Фото 1917 г. Из архива Т.Н. Лобановой

Почти каждый раз, когда мы оставались с бабушкой, она учила меня молиться Богу.

– Молиться, Коленька, надо, чтобы Бог был милостив к тебе, чтобы у тебя в жизни все было хорошо, – говорила она. И я молился, как говорила мне бабушка.

– А шалить нельзя, надо быть всегда хорошим человеком, честным, добрым, правдивым. Любую твою неправду Бог увидит и накажет за это. От Бога ничего не скроешь, – внушала мне бабушка.

Н. Лобанов и его любимая собака Дик. Фото 1930 г.

Из архива Т.Н. Лобановой

– Добрый человек это тот, кто думает о других, кто несет людям добро и счастье, – говорила она, – а злой человек делает все только для себя, он не помогает людям, это плохой человек.

Ее простые слова запали в мою душу очень глубоко. Это был первый, и, мне думается, единственный в своем роде урок душевной чистоты, который я усвоил на всю жизнь.

В январе 1921 года бабушка умерла. Отпевали ее у нас дома. Гроб стоял в большой комнате, на письменном столе, священник ходил вокруг гроба, помахивая кадилом, и все что-то говорил, слышался тихий шепот, покашливания и приглушенный плач. Это плакала моя мама. На похороны бабушки пришли все соседи, народу было очень много, двери нашей квартиры были открыты для всех.

До Шуваловского кладбища, куда направилась похоронная процессия, было не меньше пяти километров. Все шли пешком, а меня, закутанного в теплые платки, усадили на катафалк около гроба. Похоронили бабушку недалеко от церкви, рядом с еще свежей могилой ее дочери Саши – Александры Гавриловны Бурковой.

Вскоре после смерти бабушки я перестал верить в Бога, я узнал, что люди придумали его для себя. Но огонь, заложенный бабушкой в мою душу, продолжал гореть и разгораться. Религиозные заветы бабушки превратились теперь просто в совесть, порядочность, добро...

Данный текст является ознакомительным фрагментом.