Ни город, ни деревня
Ни город, ни деревня
Летопись моей коммуналки
Воспоминания Татьяны Юревич.
(В очерке использованы фото из архива ТА. Юревич) Вспоминаю Удельную – такую зеленую, тихую, уютную, и нашу коммунальную квартиру – тоже уютную, но не всегда тихую. Жили мы на Вытегорской улице, недалеко от Скобелевского проспекта, в бывших «андреевских» домах.
На рисунке: 1 – дом, где жил домовладелец Андреев; 2 – дом был разобран на дрова во время войны и во дворе оставались остатки фундамента, потом на их месте разбили огород; 3 – дом, в котором проживала С.П. Васильева с семьей и где потом жила я. (Комментарий Т. Юревич)
В Удельной до революции было много домов, принадлежавших одному и тому же владельцу, который сдавал их в аренду частями или целиком, как на лето, так и на постоянное жительство. Как вспоминает моя соседка по нашей квартире, Валентина Викторовна Емельянова, «на пересечении Костромского проспекта и Вытегорской улицы стояли три дома, принадлежавшие домовладельцу Дмитрию Андрееву. Сам он проживал с семьей в одном из них, угловом, и занимал весь первый этаж. У него было три сына». Эти три дома были бы им переданы в наследство. Но не сбылось. Колесо истории повернуло в другую сторону. Судьба этих домов такова.
Вытегорская улица была переименована в Забайкальскую улицу в 1941 году, но дома № 1 и № 3 еще в 1947 году числились под № 51 по Костромскому проспекту, а потом № 41 по тому же проспекту. Нумерация квартир в трех домах была сквозная: счет шел от дома № 1, там было четыре квартиры с № 1—4, а в доме № 3 было два подъезда и шесть квартир – с № 8—13. Пропущенные номера квартир относились к дому № 2.
С 1952 года дом № 3 получил новый номер – № 9 по Забайкальской улице. Во дворе оставались остатки старого сруба колодца около сада семьи Пелеховых, давно засыпанного. Как вспоминает Валентина Викторовна, до войны они брали воду из колодца за домом, который был на противоположной стороне Вытегорской улицы, а когда началась блокада, она ходила за водой на Мышкинскую улицу. Остатки сруба этого колодца помню и я. Дома № 1 и № 3 простояли до 1968 года, а потом были снесены.
Дом Ne 3 – наш дом, март 1964 г.
Видно, что левый его угол уже осел и готов развалиться
После войны в этих двух домах были водопровод и канализация, что выгодно отличало их от остальных домов на Костромском и Ярославском проспектах, стоявших дальше, к Поклонной горе. И что интересно, я не помню, чтобы он когда-нибудь замерзал, хотя отопление в доме было печное и подвалов у нас не было.
Во дворе стояли сараи для каждой семьи. Вокруг домов под окнами и во дворе были небольшие садики с кустами малины, смородины. У каждой семьи был еще и свой небольшой огород (около трех соток) недалеко от домов, на пустырях между Костромским и Ярославским проспектах. Выращенные и несъеденные до зимы овощи хранили прямо в комнатах.
С.П. Васильева с мужем. Фото из архива В.В. Емельяновой
Как вспоминает Валентина Викторовна, наш дом (на рис. позиция 3) несколько отличался от своего первозданного вида: отсутствовала застекленная веранда на первом и втором этажах с южной стороны, поскольку он перестраивался после пожара 1937 года. Это случилось в начале мая. Весь дом переселили в одноэтажный деревянный дом с мезонином на ул. Рашетова, 8, ближе к проспекту Энгельса. Размещались по две семьи в одной комнате. В этом доме постоянно проживали еще две пожилые женщины, являющиеся родственниками Бадмаева. Дом располагался вдоль Рашетовой улицы по правой ее стороне, если идти в Сосновку, перед домом еще росли остатки каких-то садовых посадок. Вокруг дома был парк с красивой аллеей деревьев, и были теплицы, где в горшочках росли какие-то посадки. Прожили погорельцы там до октября месяца, а потом вернулись в перестроенный и отремонтированный свой родной дом на Вытегорскую улицу.
С.П. Васильева. Из архива В.В. Емельяновой
В настоящее время на месте домов № 1 и № 3, о которых идет речь, пустырь, относящийся к территории детского интерната, и только огромный тополь на обочине Забайкальской улицы, ближе к Костромскому проспекту, помнит эти дома...
Однако вернемся назад, в «андреевские» времена. По рассказам В.В. Емельяновой, в конце XIX века в доме № 3 отдельную квартиру из трех отдельных комнат на первом этаже снимала постоянно Софья Петровна Васильева. Последний адрес этой квартиры был следующий: Забайкальская улица, дом № 9, квартира № 8.
Это наша бывшая квартира, и о ней пойдет дальше рассказ.
Софья Петровна была замужем за офицером царской армии, но о муже никаких сведений не сохранилось. В этом доме его никто не помнил. Жила Софья Петровна с сыном Виктором, который после революции сидел в тюрьме, в Петрограде, за «непролетарское» происхождение.
В тюрьме Виктор познакомился с симпатичной девушкой, которая кормила заключенных, – Татьяной Емельяновой, 1895 года рождения. Родом она была из села Никольского из-под Гатчины, из простой семьи. Когда Виктора Васильева освободили, он вернулся домой и привел с собой Татьяну. Они поженились, его супруга стала Татьяной Николаевной Васильевой. Отца ее звали Никитой, но после выхода замуж за «благородного» Татьяна почему-то решила поменять отчество.
Софья Петровна была страшно недовольна выбором сына, но смирилась. В 1922 или 1923 годах у молодых родился сын Владимир, и Софья Петровна отдала им одну из комнат (как раз ту, в которой потом я жила) и принялась за воспитание своей невестки. Ей кое-что удалось привить Татьяне Николаевне. Я помню большую овальную фотографию Татьяны Николаевны, висевшую под стеклом на стене, с которой на меня смотрела прекрасная дама с хорошей прической.
Т.Н. Васильева (Андреева). Фото 1920-х гг. Из архива
В.В. Емельяновой
Оборот портрета Т.Н. Васильевой. Адресат послания неизвестен.
Из архива В.В. Емельяновой
Однако жизнь молодых не сложилась. Виктор оказался тяжело больным, часто лежал в Удельнинской больнице для душевнобольных, что на Фермском шоссе, потом заболел еще и туберкулезом и вскоре умер. Еще раньше умерла Софья Петровна. Татьяна Николаевна через некоторое время после смерти мужа вышла второй раз замуж – за Василия, младшего сына домовладельца Андреева, жив шего в соседнем доме. И стала Андреевой, хозяйкой этой квартиры.
Татьяна Николаевна устроилась на завод «Светлана» браковщицей и проработала в этой должности всю жизнь. В начале 1930-х годов дома из личной собственности перешли в государственную, и тем, кто там жил, выдавали ордера на занимаемые площади. Так наша квартира стала коммунальной, однако Татьяна Николаевна по-прежнему чувствовала себя хозяйкой.
В квартире № 8 были прописаны Татьяна Николаевна с сыном в двух комнатах и еще одна семья – Лидия Николаевна (девичья фамилия Севастьянова) с мамой Валентиной Павловной и двумя детьми-погодками, Николаем (1924 г. р.) и Валентиной (1925 г. р.) Трофимовыми. Лидия Николаевна путешествовала со своим мужем-военным по местам его службы, вскоре они разошлись, она вернулась в Ленинград. Дети остались на фамилии отца.
В. Васильев, 1920 г.
Из архива В.В. Емельяновой
Они занимали третью комнату, полутемную, поскольку ее окно выходило на веранду. В эту комнату Лидию Николаевну пустила в свое время хозяйка Татьяна Николаевна – как свою лучшую подругу по заводу «Светлана», где они обе работали.
В 1940 году сына Татьяны Николаевны, Владимира Викторовича Васильева, по возрасту призвали в армию и направили в Армению. До начала войны он успел послать матери несколько писем с места службы и свою фотографию. Потом переписка прервалась. И сколько ни обращалась Татьяна Николаевна: и в часть, где служил сын, и в другие инстанции, уже и после войны, ответ был один – «без вести пропавший»...
В. Андреев, сын домовладельца Андреева, второй муж Татьяны Николаевны.
Из архива В.В. Емельяновой
Первые жители коммунальных квартир «андреевских» домов на Костромском пр., 51 в 1930-е гг. В последнем ряду крайний справа – В. Васильев. Во втором ряду: первая слева (с младенцем на руках) – К Данилова; четвертый слева – Ю. Сапиро (Хан), перед ним справа – сын Татьяны Николаевны, В. Васильев. Фото сделано у подъезда дома, где жил сам Андреев с семьей. Из архива В.В. Емеляновой
Началась Великая Отечественная война, и в квартиру стали приходить первые «похоронки». Мужа Татьяны Николаевны, Василия Андреева, мобилизовали в армию (ему было около пятидесяти лет) в первые дни войны, в августе он получил ранение и умер в госпитале вдали от Ленинграда.
В семью Севастьяновых-Трофимовых пришла весть о гибели сына Николая, который в июле 1941 года ушел в народное ополчение и в августе погиб под Красным Селом. Дочь Валя продолжала учебу в десятом классе. Но осенью 1941-го учебный год начался не 1 сентября, а 1 октября, и не в своей школе № 12 (она находилась на пр. Энгельса, где сейчас находится колледж изобразительных искусств), а во вновь сформированной школе № 110 на Костромском пр., 52. Это было как раз напротив нашего дома, через дорогу.
Весной 1942 года Валентине пришлось бросить учебу и пойти работать, чтобы получить рабочую карточку на продукты, так как в их семье мама работала на заводе как служащая, а бабушка не работала. Нормы же по рабочей карточке ощутимо отличались от иждивенческой и служащей – естественно в большую сторону.
Т.Н. Василева с сыном Володей. Из архива В.В. Емельяновой
Валя устроилась разносить телеграммы в 17-е почтовое отделение Выборгского района (оно находилось на Семеновском переулке, проходившем параллельно Рашетовой улице), но это не спасло их семью от голода.
В апреле 1942 года умерла от дистрофии мать Вали, Лидия Николаевна, а в августе бабушка Валентина Павловна – в госпитале от дизентерии...
В.В. Васильев, сын Татьяны Николаевны. 17 октября 1940 г. (его последняя фотография). Оборот фотокарточки. Из архива В.В. Емельяновой
Оставшись одна, Валя понимала, что на одну карточку тоже долго не протянуть. Как раз тогда на почту пришли мобилизовывать в армию, и Валя согласилась – ей ведь только что исполнилось 18 лет. Попала она на Балтийский флот – в Крондштадте окончила школу радистов и с июня 1943 года служила на фортах до августа 1946 года.
На комнату Валентины наложили бронь, а в квартире осталась одна Татьяна Николаевна Андреева. В эвакуацию ехать с заводом она отказалась, все ждала весточки от сына. Перешла работать грузчиком – там же, на «Светлане».
В. Трофимова, фото 1944 г.
В 1943 году Татьяна Николаевна пустила жить в свою квартиру, в «забронированную» комнату, Валю Сажину с сыном Вовой. Работала она бельевщицей в госпитале № 64, который находился совсем близко, на углу пр. Энгельса и Рашетовой улицы, в бывшей школе. Так, будто бы по воле судьбы, в этой квартире снова повторились имена – Валентина и Владимир.
Свою вторую, маленькую комнату с окнами на север, во двор, Татьяна Николаевна в 1943 году сдала семье военных. Это и были мои родители – Софья Александровна и Александр Михайлович Юревичи. Может быть, это мистика, но в результате в квартире опять появилось имя Софья. Мама в это время была в положении, с июля 1943 года ее демобилизовали, так как офицерскому составу по уставу не полагался декретный отпуск. Софья Александровна продолжала работать операционной сестрой, и Татьяна Николаевна прописала ее на свою жилплощадь.
В. Трофимова, фото 1945 г.
В первый год их проживания в этой квартире они редко бывали здесь – только когда отец приезжал в командировку в Ленинград. Татьяна Николаевна очень любила, когда приезжал Александр Михайлович, и отвлекала его на свои проблемы – часы починить, швейную машинку настроить. Он был мастером на все руки и никогда не отказывал в помощи. А Софья дежурила, сутками не выходя из госпиталя. В ноябре 1943 году в квартире появился еще один жилец: у Юревичей родилась дочка. Речь идет обо мне. Назвали меня Татьяной в честь матери моего отца, и опять повторилось имя в этой квартире...
Мама со мной, грудным ребенком, находилась, в основном, в госпитале, куда непрерывном потоком поступали раненые, и надо было сутками стоять у операционного стола. Так что жильцы у Татьяны Николаевны были выгодные. Этой же зимой меня крестили. Отец был не против, только сказал, чтобы делали это в его отсутствие. Священника церкви Дмитрия Солунского, что в Коломягах, пригласила на дом Татьяна Николаевна, она же стала и крестной матерью. А крестным отцом выбрали единственного мужчину в квартире – восьмилетнего соседа Вовку по прозвищу Кривое колесо. Так его звали потому, что он от постоянного голода все время не плакал, а как-то скулил, и это было похоже на скрип несмазанного колеса.
Крестили новорожденную в комнате у Татьяны Николаевны, самой большой в квартире: натопили печь, купелью послужил большой таз с теплой водой, водруженный на большой стол посредине комнаты, вокруг таза стояли свечи. Священник, еле державшийся на ногах от голода, обошел три раза вокруг стола с девочкой на руках, читая молитву, а за ним, держась за рясу священника, плелся крестный отец и плакал. Мама рассказывала, что, осветив воду в тазу, священник опустил мои ножки в купель, обмыл личико и ручки. «Процедуру» я перенесла спокойно, с интересом тараща глазенки...
С июля 1944 года, когда госпиталь ушел с действующей армией, Софья Александровна осталась жить в этой квартире с дочкой навсегда. Летом того же года она устроилась работать медсестрой в поликлинику № 15 Выборгского района, неподалеку от дома. Танюшу отдала в ясли недалеко от поликлиники на Фермском шоссе. До конца 1950-х годов мы так и не имели своей жилплощади, будучи прописаны у Татьяны Николаевны, и платили ей за нашу комнату.
Сразу же после окончания войны Софья Александровна неоднократно обивала пороги чиновников и депутатов с просьбой предоставить нам жилье – как семье погибшего на войне, но безрезультатно. Татьяна Николаевна любила крестницу и помогала, чем могла. В квартире царили мир и взаимопонимание. И вот пришел май 1945 года. Победу встретили в нашей квартире «со слезами на глазах». В стране наступил мир, а в нашей квартире вскоре началась «коммунальная война»...
В 1946 году моя бабушка (мамина мама) Ульяна Михайловна Яковлева, 1891 года рождения, в войну бежавшая из разбитого Новгорода и оказавшаяся за Волгой, разыскала свою дочь Софью и приехала в Ленинград – без вызова и разрешения, в товарном поезде с быками. Начались проблемы с ее пропиской, которые маме дорого обошлись: ей пришлось пойти работать в систему НКВД – фельдшером в тюремную больницу в Волосово Ленинградской области. Поехали туда зимой все вместе, втроем. По рассказам мамы, дали нам отдельный домик, поставили на довольствие – в тюрьме существовало свое подсобное хозяйство. Мне выдавали литр молока и парную печенку, там я и сделала свои первые шаги. А вокруг – тишина, безлюдье, никто друг с другом не общается, и только вой волков, которые по ночам близко подходили к домику.
В общем, трудностей там мама встретила много – и бытовых, и моральных. Отработав год, подала заявление на увольнение и с трудом вырвалась из системы, где ей предстояло бы прослужить 25 лет. Мы вернулись в Ленинград, в нашу квартиру, и бабушку прописали по этому адресу к Татьяне Николаевне Андреевой.
В августе 1946 года вернулась с фронта в свою комнату и Валентина. Вскоре она вышла замуж и привела в эту квартиру своего мужа – Владимира Ивановича Емельянова. Татьяна Николаевна удивлена: снова в квартире появляется ее девичья фамилия и имя пропавшего без вести ее сына Владимира.
В январе 1950 года в семье Емельяновых родилась дочь Елена. Помню тот день, когда вся квартира готовилась к их встрече из роддома. Надо было срочно купить молока «из-под коровки». Тогда на Удельной многие держали коров. Мы брали молоко в частном доме, у Ивановых на проспекте Энгельса, стоявшем на месте сегодняшнего здания Пенсионного фонда, и мне было поручено показать это место. Был солнечный морозный день, дядя Володя, как я его звала, быстро вез меня на финских санях по Ярославскому проспекту в сторону Поклонной горы, потом мы свернули на Мезенскую улицу, пересекли проспект Энгельса. У меня дух захватывало от быстрой езды, сверкающего снега и ожидания чего-то неожиданного. Потом я долго вспоминала эту поездку. Я любила поболтать с дядей Володей, он научил меня играть в шахматы, и мы с ним часто сражались за шахматной доской.
С Леной мы росли как сестры. Я была старше на шесть лет и нянчилась с ней вечерами, когда Валентина Викторовна работала в том же почтовом отделении № 17, но уже на проспекте Энгельса.
Сколько себя помню, я очень любила комнату Татьяны Николаевны. В отличие от нашей пустой комнаты, где вся мебель состояла из чемоданов (стол – это чемодан на чемодане, покрытый салфеткой, сшитой из чехла парашюта с аэродрома «Сосновка» и вышитой мамой, вместо шкафа тоже стопка чемоданов), у Татьяны Николаевны было много старинной мебели: большой письменный двухтумбовый стол с зеленой суконной обивкой и с серым мраморным чернильным прибором, бронзовая голова оленя на такой же мраморной подставке. На раскидистых оленьих рогах лежали карандаши и перьевые ручки, пресс-папье – тоже из серого мрамора.
Многие вечера мне доводилось провести за этим столом. Помню, на нем стояла очень красивая деревянная шкатулочка с плотной крышкой, из которой очень пахло ментолом. Над столом висела большая фотография Татьяны Николаевны: портрет в овале великосветской дамы в шляпе с вуалью. А еще в комнате стоял большой одностворчатый шкаф из красного дерева, на котором красовались две большие фарфоровые вазы с рисунками типа голландских пейзажей и охоты. Большое, до потолка, трюмо стояло в углу между двумя окнами.
Т.Н Андреева у блокадных могил на Пискаревском мемориальном кладбище. Фото 1960-х гг.
Что еще привлекало меня, да и всех остальных соседей по квартире, так это репродуктор в виде черной тарелки, который висел в комнате Татьяны Николаевны над дверью. У нас радио не было. Мы всегда собирались у нее в комнате и слушали концерт по заявкам для моряков и полярников, который начинался позывными песни «Летят белокрылые чайки». И с интересом ждали сообщений, начинающихся с позывных «Широка страна моя родная...» и голоса Левитана «Говорит Москва». После чего сообщалось про снижение цен на продукты питания и промтовары.
Хозяйка квартиры Т.Н. Андреева
Татьяна Николаевна была центром досуга в нашей квартире. Долгими зимними вечерами собирались мы в ее комнате за большим прямоугольном столом и играли в лото, в домино и в карты, особенно в девятку. Вместо денег на кон ставили канцелярские кнопки. Хозяйка квартиры очень любила собирать у себя застолье. Отмечались все праздники и обязательно Татьянин день, 25 января. День рождения свой она держала в секрете, поэтому, как я себя помню, ее возраст остановился на пятидесяти пяти. Собирались друзья с завода и соседи по дому.
Хорошо помню кухню в нашей квартире. В ней стояла большая эмалированная раковина, когда-то сиявшая белизной. Но такой я ее уже не помню. Медный водопроводный кран моя бабушка начищала до блеска речным песком с раздавленной в нем красной бузиной, растущей во дворе, а зимой клюквой, собранной на болотах за Сосновкой. Такой пастой чистилась вся алюминиевая кухонная посуда и медный таз для варенья у Татьяны Николаевны. Все это парадным блеском сияло на кухонной полке вдоль стены.
На кухне была дровяная плита, на которой пеклись пироги по праздникам, в остальные же дни готовили на керосинках или примусах, стоявших на этой плите. Где-то в году 1956-м или 1957-м нам провели газ, и на кухне появилась четырехконфорочная плита и большой счетчик на стене. Правда, использовались только три горелки по числу комнат. Больше якобы не позволял метраж кухни. Но долго мы еще не расставались с дровяной плитой, потому что пироги, испеченные в ней, намного превосходили по вкусу те, что готовились в газовой духовке...
Обогревалась кухня круглой печкой – она стояла в нашей комнате и одной стенкой примыкала к кухне. Примыкал к кухне и туалет с водопроводом и канализацией. Он был холодный, поэтому зимой дверь по возможности держали открытой.
Прихожая была небольшая, туда выходили три двери из комнат, часть печки семьи Емельяновых, где они сушили белье, и еще в углу рядом с нашей дверью выступал большой кусок дымохода с вьюшками.
Входная дверь никогда днем не закрывалась, если кто-то из жильцов был дома, только поздно вечером последний пришедший жилец закрывал дверь на ключ. А двери в комнаты, конечно, были закрыты. На входной двери снаружи висел общий почтовый ящик.
Звонок на входе в квартиру тоже был один на всех. С улицы в квартиру входили через небольшое крыльцо с навесом, далее – через парадную, в ней была лестница на второй этаж, где находилась еще одна точно такая же квартира. Когда-то, еще до войны, под лестницей был чулан, с которого, предположительно, и начался пожар в 1937 году. Поэтому при мне уже под лестницей ничего не стояло, кроме выставленных на лето зимних оконных рам. Дверь в парадную никогда не закрывали, кроме как в сильные зимние морозы.
Жили в квартире у нас и животные: у нас был белый кот Зяка, названный так за свой окрас (от слова заяц); а у Татьяны Николаевны была ангорская пушистая темносерая кошка Пуська. Они жили свободной кошачьей жизнью, свободно гуляли во дворе и были любимицами всей квартиры, особенно наш Зяка – честный, воспитанный кот, никогда не лазающий по столам и не ворующий мясо и прочие продукты, которые стояли на кухне, на полу под столом, где похолоднее.
Но не всегда так мирно протекала жизнь в нашей квартире – случались и кухонные баталии между нашей бабушкой и Татьяной Николаевной. Моя бабушка была старше ее лет на пять, не работала, фанатически любила чистоту и требовала того же от всех и всегда. Малейшие погрешности на кухне были ей нетерпимы, и начинались ссоры, перераставшие в скандалы с дележкой кухонной территории, ведер и тряпок. Мы с мамой держали нейтралитет, чем очень обижали нашу бабушку.
Особенно обострились наши отношения с Татьяной Николаевной, когда маме удалось наконец добиться через суд, чтобы нам открыли отдельный лицевой счет на комнату, в которой мы проживали уже пятнадцать лет. Это произошло в 1957 году, нас поставили в очередь на улучшение жилищных условий. Татьяна Николаевна перенесла это очень болезненно.
Вот тут и произошел разрыв «дипломатических» отношений уже и между моей мамой и Татьяной Николаевной. Закончился он тем, что я с подростковым максимализмом заявила Татьяне Николаевне, что больше не считаю ее своей крестной, и вернула ей все подаренные мне раньше подарки. Помню, это были книги, настольная игра «Альпинист» и маленькая фарфоровая обезьянка. Потом, повзрослев, я помирилась с Татьяной Николаевной, но таких дружеских отношений у нас в квартире уже не было. Начались раздоры с оплатой коммунальных услуг. Татьяна Николаевна поставила себе отдельный счетчик, и у нас в местах общего пользования появились две лампочки, два выключателя...
Тут же еще одно неприятное событие произошло в нашей квартире. Владимир Иванович, отец Леночки, ушел из семьи. Стала наша коммуналка сугубо женской. Леночка повзрослела, пошла в школу, обзавелась подружками, а я окончила школу и поступила в институт. Но мы продолжали общаться. Помню, как она перед вступлением в комсомол с тревогой расспрашивала меня, как это происходит, и упорно зубрила устав, как молитву, а я сидела сбоку и рисовала ее. Так трогательно она выглядела.
И вот пришел долгожданный день: в марте 1966 года наша семья получила «смотровой» ордер на двухкомнатную квартиру в новостройках на Гражданке. И мы в августе 1966 года первыми уехали из нашей квартиры. А оба «андреевских» дома расселили окончательно уже в 1967– 1968 годах.
Сегодня из нашей квартиры остались в живых только мы с Валентиной Викторовной Емельяновой, которая охотно поделилась со мной своими воспоминаниями.
На протяжении всей истории нашей квартиры, как по заколдованному кругу, чередовались имена и фамилии жильцов, и их трагические судьбы в чем-то даже были схожи. Так, Софья Петровна была вдовой белого офицера, ее «двойник» через двадцать лет, Софья Александровна, тоже стала вдовой, но уже «красного» (советского) офицера. Часто повторялись в нашей квартире имена Владимира и Виктора. Может быть, сказалось то обстоятельство, что раньше имена давали строго по святцам, и особого разнообразия не было...
Несмотря на все превратности судьбы, существовала в нашей коммуналке какая-то общая радость бытия, вперемешку с горем. Три поколения людей сменилось в ней, и на их судьбах, как на лакмусовой бумажке, отпечаталась судьба всей страны. К счастью, репрессии 1937 года и последующих лет не коснулись впрямую нашей квартиры. Бог миловал – никого не посадили.
Я до сих пор с нежностью вспоминаю нашу старую квартиру, такую сложную, противоречивую, но объединенную всеобщим чувством родства между соседями – несмотря на ссоры, которые происходили в ней. Да ведь и в любой семье тоже бывают скандалы, но все прощается...
Наш двор
Дворы старых удельнинских домов 1950-х годов представляли собой условное придомовое пространство, открытое для прохода со всех сторон, ограниченное сараями, огородами и садами вокруг этих домов.
В нашем дворе, состоявшем из двух двухэтажных деревянных домов на Костромском пр., 41, был отведен закуток под дубами, где располагался самодельный стол со скамейками, песочница с остатками речного песка, загаженного кошками, самодельные деревянные качели «дуэт». Днем там собиралась детвора, а вечерами публика постарше. Телевизоров еще не было, да и телевизионные программы были очень короткими, поэтому все свободное время народ проводил во дворе. Вот и на данном фотоснимке мы сидим во дворе за этим столом.
Мы любили свой двор и очень многое делали своими руками. Один из наших жильцов был хорошим столяром, звали его Коля-маленький из-за небольшого роста. Он делал нам игрушки из дерева. У меня был любимой игрушкой подаренный им деревянный грузовик на колесах.
С помощью жителей наших двух домов была оборудована спортивная площадка: вкопан деревянный столб со щитом из досок, к которому прибили обруч от бочки, – так мы играли в баскетбол; еще два столба предназначались для волейбола, а сеткой служила бельевая веревка, натянутая между ними.
В конце 1950-х началось повальное увлечение пинг-понгом – настольным теннисом. Здесь же, во дворе, наши умельцы соорудили стол из досок, хорошо пригнанных друг к другу Строительный материал нам поставлял ЖАКТ (то ли потому, что в нашем доме жила управдом, то ли действительно спорту уделялось большое внимание). И мы целыми днями играли в пинг-понг.
Дети нашего двора, 1959 г. Справа последняя в ряду Т. Юревич, первая – Н. Кириллова, слева первая – ее сестра И. Кириллова, далее Б. Лурье, последний в ряду – Л. Белавенцев
Вместо сетки посредине стола между двумя кирпичами стояла доска, а ракетки были большим дефицитом в то время. Мы выпиливали их лобзиками (а это тогда было любимое занятие среди детей) из обрезков трехслойной фанеры, которую можно было найти в дровяных отходах – их жители покупали вместо дров. На эти фанерки, выпиленные точно по размерам настоящей ракетки, мы наклеивали с двух сторон резину клеем (№ 88 или резиновым), вырезанную из дырявой камеры для волейбольного мяча. А шарики для пинг-понга можно было купить в канцелярском магазине на проспекте Энгельса (дом № 62, там и сегодня магазин игрушек и канцтоваров). Поиграть в пинг-понг за нашим столом приходили и из соседних домов.
В начале 1950-х среди детей нашего двора еще сохранилась привычка играть в «дочки-матери», но не с куклами (потому что они мало у кого были), а между собой: «мамой» обычно была старшая девочка Люся (Людмила Власова). Договаривались, что игра будет «со съедобным». Это означало, что все участники приносили или из дома, или с огорода какие-нибудь продукты (кусочек булки, хлеба, огурец с грядки и прочие «яства»). Посудой у нас были крышечки, баночки из-под кремов. За «обедом» «мама» все это собирала и делила маленькими кусочками между всеми участниками, как в блокаду, потому что эти девочки пережили страшные годы маленькими детьми, а детская память сохранила это надолго...
Мы любили свой двор и, как помнится, он всегда был чистым: ни окурков, ни папиросных коробок, ни фантиков не валялось на дороге. Может, дворники убирали, хотя и не видно их было, но, скорее всего, – сами не мусорили.
Использованные спички (ведь зажигалок у большинства еще не было) складывались в тот же коробок, только с обратной стороны. Стеклянную тару из-под молока, вина и прочих продуктов сдавали обратно в магазин за реальную сумму денег, а упаковочная бумага и газеты шли на растопку печки. Фантики от конфет собирали дети для коллекции и игры в фантики, да и конфеты были редкостью в нашей послевоенной жизни. Собирали дети еще и наклейки со спичечных коробков. Многое в то время делалось своими руками.
Воришка
Стирали мы на кухне в корытах, тазиках, кипятили белье в баках на примусе. До войны рядом с нашим домом была прачечная. После войны от нее остался только первый этаж, и то потому, что он был каменный. Восстанавливать ее не стали и при застройке территории просто снесли.
Сушили белье весной и летом на улице – во дворе около сараев. Каждая семья имела свою веревку. Когда у кого-то была «большая стирка», то веревку натягивали через весь двор от сараев до дома (метров двадцать), подпирая ее палками в нескольких местах, где больше ходило народу. Так что, бывало, и к дому не подойти, но народ был миролюбивый. Проходили, нагибаясь, никто не ругался. Только если в этот день вдруг во двор заезжала грузовая машина, то шофер выходил и на понятном всем русском языке кричал на весь двор, чтобы убрали белье.
А ведь его еще и воровали. Летом было это труднее сделать, потому что во дворе все время был народ. Зимой сушили белье на чердаках. В нашем доме вход на чердак был с соседнего подъезда, и ключи от него хранились в этом подъезде в квартире на втором этаже, у Четыренных. Однажды соседка этой квартиры поздно вечером услышала, что кто-то ходит по чердаку, хотя ключи от него висят на месте. Она с мужем поднялась на чердак – висячий замок был сорван. Раздался страшный грохот: похоже, как что-то упало с крыши со стороны сада.
Побежали на улицу. В саду полно снега, еле пробрались и увидели такую картину: воришка, видимо, когда услышал, что кто-то идет на чердак, вылез через чердачное окно на крышу, но вместе со снегом съехал по склону. По пути, наверное, хотел зацепиться за водосточную трубу, но вместе с ней и со снегом рухнул со второго этажа вниз. Поскольку снега было много, сильно он не ушибся, и с места происшествия успел сбежать вместе с кое-каким бельишком, а кое-что растерял при падении...
Зимой и летом
Любимым занятием детей и молодежи было катание на лыжах. Да и неудивительно– кругом были такие просторы... Вдоль Ярославского проспекта шла лыжня к Поклонной горе. А там, в долине, под горой, пролегала трасса мотокросса. И зимой, и летом там проводились гонки на мотоциклах.
Зимой с крутого склона горы, раскатанного до земли, на чем только не катались: и на лыжах (с трамплинами, сделанными из снега), и на санках, и на маленьких фанерках, и на больших листах по несколько человек, управляя им с помощью натянутой веревки. Позже появились самодельные деревянные санки – джекки.
Пока мы были маленькими, наши зимние игры проходили на пруду, который находился рядом с нашим домом, между Костромским и Ярославским проспектами. Сегодня на этом месте дом с адресом Ярославский пр., № 42, где находится детский интернат вместо бывшего детского сада ЛОМО.
Катались с крутого склона на лыжах, на санках, на ногах и «пятой точке». А после сильной метели на обрывистом южном склоне наметало столько снегу, что он повисал козырьком, и мы прыгали с него вниз вместе со снегом; и с крыш сараев, с задней стороны, тоже ныряли в сугробы. Зато когда возвращались домой, снег вытряхивался в прихожей из валенок; шаровары, заледеневшие, стояли колом, и распятое на веревке вниз рукавами пальто сохло на кухне, над плитой...
Приятный зимний момент был связан со станцией Удельная. Под Новый год около платформы, на которую приходили поезда из Выборга, можно было вечером купить свежесрубленную ароматную пушистую елочку любых размеров – не чета тем сухим спрессованным елкам-палкам, которые потом стали продавать на Скобелевском за зелеными загородками, да еще и приходилось часами простаивать в ожидании, когда их привезут.
Правда, милиция разгоняла этих самодеятельных продавцов, отбирая у них елки. Но изворотливые мужики сбрасывали елки с последнего вагона электрички, на подходе к платформе, где-то в районе Забайкальской улицы, и быстро здесь же их продавали подвернувшимся покупателям.
Зимы были снежные, и сугробы в середине зимы были вровень с окнами первых этажей. А узоры на окнах были такие густые и красивые, что не надо было никаких тюлевых занавесок. Да их в то время еще и не было. На окна вешали короткие, вышитые в стиле «ришелье», занавески чуть выше середины окна, а сверху узенькие полоски, тоже с вышивкой. У нас, например, висели вышитые мамой ласточки, летящие стайкой. Комната в сильные морозы промерзала насквозь.
Зимой топили печку два раза: утром и вечером. Хорошо помню утро. Лежишь в постели, еще сумерки, рассветало поздно. Я еще в школу не хожу. Бабушка ушла за молоком к молочнице. Топится печка, дверца плотно закрыта, а по стенам пляшут причудливые сказочные тени, отблески от огня делают узоры на окнах хрустальными, и кажется, что ты лежишь в ледяной избушке...
Почти вся Удельная еще долго топилась дровами. Южнее от вокзала станции Удельная, вдоль Удельного проспекта, в районе дома № 21 находился дровяной склад. Там жители покупали дрова по талонам, которые выдавали в ЖАКтах.
Дрова на этом складе были всегда сухими, потому что их привозили по железной дороге, а не сплавляли по воде. Но с началом реконструкции Удельного проспекта склад ликвидировали, а дрова стали получать или на Кушелевке, или на Выборгской набережной – в районе Нейшлотского переулка. Там уже был сплошной сырой «топляк». На Кушелевке можно было купить уже распиленные бревна, готовые к колке, которые назывались «швырок»...
Летом купаться на Удельной особенно было негде, оборудованных пляжей не существовало. Ходили на карьер или, как его после реконструкции потом называли, «Бассейку». Дикий пруд с песчаным северным берегом располагался прямо под колесами машин, бегущих по теперешнему Светлановскому проспекту.
Еще один водоем для купания был за двумя домами Башкирова (в них располагалась продовольственная база для детских учреждений), где сейчас возвышаются два высотных жилых дома. Но само место водоема осталось между ними как дворовое пространство. Этот водоем до и во время войны был карьером, где брали песок. В наше время он назывался «лягушатник», поскольку был мелкий, и купались в нем, в основном, малыши, но и тонули тоже из-за воронок в нем.
По выходным дням при хорошей погоде все семьями ходили купаться в Озерки, на 1-е озеро. Это была длительная прогулка по Ярославскому проспекту до Поклонногорской, потом по Большой Озерной до 1-го Суздальского озера. Купались на его южном берегу, на оборудованном пляже. А когда началось движение электричек по Выборгскому направлению через Удельную, удобнее было за полчаса добираться до Репино, чем тащиться в Озерки.
Сосновка
Любимым местом прогулок удельнинцев и зимой, и летом была Сосновка. В первые послевоенные годы она была еще вся изрыта траншеями, в которых мальчишки находили противогазы и осколки снарядов. Население ходило в Сосновку за шишками, хворостом для печек. Зимой лыжная трасса проходила по всему периметру парка, на ней проводились лыжные соревнования и сдача норм ГТО у студентов и школьников всего города.
Ольгинская улица, которая раньше проходила через Сосновку, после войны осталась просто просекой, разделяющей Сосновку на две части: западную («первую»), более сухую, прореженную траншеями и вырубленную во время войны и зарастающую березками, и восточную («вторую»), заболоченную, мрачную и труднопроходимую, куда ходили по осени за грибами и клюквой.
В северной части этой просеки после войны построили оригинальное двухэтажное здание с ротондой для гостиницы, и появился закрытый стадион ДОСААФ, где тренировались в стрельбе из винтовок по летающим мишеням, которые в виде черных пластмассовых тарелок по команде вылетали со стендов на поле. Этот стадион в народе назывался «стрельбищем». Любимым занятием местной детворы было ходить по этому полю, когда не было соревнований, и собирать неразбитые тарелки, использованные гильзы от патронов. Стадион существует там и сейчас.
Далее к северу от «стрельбища» шла территория Сосновки, загороженная большим глухим деревянным забором, тоже принадлежавшая ДОСААФ. Если заглянуть в щелочки, то можно было разглядеть там какие-то боевые машины, закрытые чехлами. Позже, где-то в 1970-е годы, на этой территории поселились скульпторы с огромными скульптурами спортсменов, а также на этой территории стояли и лежали рядами привезенные откуда-то бюсты Ленина.
Сразу после войны в Сосновке было оформлено в виде мемориала кладбище погибших летчиков. На нем в центре стояли гипсовые фигуры солдат с приспущенными гипсовыми знаменами. Школьники из соседних школ весной убирали территорию кладбища и возлагали цветы.
Очень часто в детстве, когда я забиралась в дебри «второй» Сосновки и останавливалась на просеке, идущей вглубь на восток, возникал один и тот же вопрос: если идти... идти по этой тропинке дальше, что там будет?!
И кто же мог подумать тогда, что именно эта просека приведет меня через 20 лет к моему новому месту жительства.
Ни город, ни деревня
...По всей Удельной были слышны гудки завода «Светлана». До начала 1950-х годов они оповещали начало и конец рабочего дня, а потом их отменили. И чтобы не опоздать на работу, в некоторых домах появились самодельные «будильники», изготовленные на базе обычных часов-ходиков. Я видела такие часы-будильник на стенке в доме моей школьной подружки. К циферблату обычных ходиков были прикреплены два контакта: один закреплялся на высоте часовой стрелки около нужной цифры, а второй – на минутной, тоже в соответствующем месте на циферблате. Так выставлялось время побудки. Когда обе стрелки одновременно касались этих контактов, замыкалась электрическая цепь, и раздавался звонок или зажигалась лампочка.
Удельная 1950-х годов была «смычкой» между старой Удельной и сегодняшней, совсем уже потерявшей свой прежний патриархальный вид. Что-то стерла война, что-то подступивший город.
Ярославский, Костромской и Удельный проспекты долго оставались мощеными булыжником. Только когда возвели кирпичные пятиэтажные дома вдоль Ярославского и Костромского от Скобелевского проспекта далее на север, их заасфальтировали.
В начале 1950-х годов часто по Ярославскому проспекту в сторону Шуваловского кладбища двигалась похоронная процессия под звуки траурного марша духового оркестра, который шел за гробом, установленным на грузовике с откинутыми бортами. Потом эту традицию упразднили. И только старые синие автобусы, с вытянутым носом-мотором и с нарисованной черной траурной полосой по бокам, пробегали по проспекту Энгельса в сторону Шувалово, и прохожие останавливались, крестились и провожали их взглядом...
Западная часть Удельной (между проспектом Энгельса и железной дорогой) сразу после войны начала застраиваться двух– и трехэтажными коттеджами – от Удельного парка в сторону Скобелевского. А за Скобелевским, до Поклонной горы, до начала 1960-х годов Удельная еще хранила свое тихое дачное прошлое.
На пустырях, располагавшихся между Ярославским и Костромским проспектами, начиная от Скобелевского и до Поклонногорской улицы, были сплошные сады и огороды жителей близлежащих домов, официально зарегистрированные в ЖАКтах. На огородах в основном сажали картошку, а в качестве удобрения использовали навоз от коров, которых держали в частных домиках, еще сохранившихся до этого времени. В садах были ягодные кусты, и грядки с огурцами и помидорами, которые у большинства высаживались в открытый грунт. Рассаду для помидоров и огурцов покупали у жителей Коломяг и деревень Первомайская и Мартыновка. У них были настоящие теплицы, в которых они по весне выращивали всякую рассаду и зеленый лук, затем продавали все на Светлановском рынке. По сегодняшнем меркам, это был их «малый» бизнес...
Главной магистралью, связывающей Удельную тех времен с центром города, был проспект Энгельса. По нему ходили трамваи (№ 20, 21, 26) и автобус № 12 (потом он стал № 262). «Двенадцатый» автобус ходил из Юкков до Финляндского вокзала и считался пригородным. Оплата за проезд на нем происходила по тарифным зонам, которые включали в себя три остановки. В середине 1950-х годов, после открытия движения по Ланскому шоссе (впоследствии – проспект им. Смирнова), пустили автобус № 33, который ходил от Поклонной горы до площади Льва Толстого, проходя этот проспект.
Трамвай «двадцатка» ходил по Литейному, через Невский, до Владимирской площади. Можно представить, сколько времени надо было потратить, чтобы добраться до цирка, Русского музея и т. д.
До 1950-х годов трамвайное кольцо находилось на Светлановской площади, на месте сегодняшних зданий Радиополитехникума и корпуса ОАО «Светлана», а дальше по одноколейке ходила только «двадцатка» до 1-го Парголово (до Шуваловского кладбища). Когда началась реконструкция на этом участке проспекта Энгельса, кольцо трамваев с Светлановской площади перенесли в Озерки, на Поклонную гору, почти сразу за бывшей дачей Бадмаева. Проложили рельсы для двухстороннего движения до этого кольца, а дальше «двадцатка» продолжала свой односторонний пробег до 1-го Парголово, дожидаясь встречного трамвая на перегонах.
Вот и весь транспорт Удельной 1950-х годов...
После пуска электричек по Выборгскому направлению через станцию Удельная (где-то с 1954 года) многие стали пользоваться ими для поездок в центр, особенно когда открылась и станция метро «Площадь Ленина» в 1961 году
На Скобелевском
Скобелелевский проспект и после войны долго оставался для жителей Удельной торговым и культурным центром. В начале 1950-х годов он был еще почти весь деревянный, даже вместо тротуаров местами были еще настилы из досок. И по этим деревянным мостовым с грохотом катил инвалид войны без обеих ног. К его культям была прикреплена ремнями самодельная низенькая деревянная коляска в виде доски, к которой снизу были прикреплены шарикоподшипники. Он сидел на ней, в обеих руках у него по деревянному утюжку, которыми он лихо отталкивался от земли, черные длинные волосы развевались на ветру и жадно блестели его черные крупные глаза. Часто сидел он у магазина, а около него лежала на земле кепка, куда бросали ему деньги.
На таких же шарикоподшипниках были и у мальчишек самодельные самокаты, видимо где-то было налажено их «производство».
Если идти по Скобелевскому от проспекта Энгельса, по правой стороне стояли деревянные маленькие магазинчики: булочная, игрушки, канцтовары. Рядом – тир, ларек с пивом. Потом стоял деревянный двухэтажный жилой дом с застекленными верандами, и около него росло большое раскидистое дерево. Сейчас на этом месте стоит большой жилой дом на углу (его адрес – пр. Энгельса, № 70/1), а все старые маленькие магазинчики ушли в прошлое.
На углу Скобелевского и Ярославского по правой стороне стоял угловой одноэтажный деревянный флигель, в нем было общежитие, а на его стене размещался рекламный щит кинотеатра «Уран», располагавшегося неподалеку. Дальше по Скобелевскому, до угла Костромского, шли пустыри с ящиками, каменное здание пожарной службы, деревянный двухэтажный жилой дом, на первом этаже которого располагалась парикмахерская. Сегодня весь этот квартал занимает дом № 5 по Скобелевскому проспекту.
По левой стороне Скобелевского до Ярославского проспекта был пустырь, по которому все ходили в промтоварный магазин, располагавшийся еще с довоенных времен в маленьком каменном одноэтажном здании на проспекте Энгельса.
Вернемся, однако, обратно на Скобелевский. На углу Ярославского проспекта (№ 8 по Скобелевскому) стоял единственный в то время каменный, большой по тем временам продовольственный магазин, называемый «круглым», причем только, видимо, за то, что один из входов в него был прямо со скругленного угла. Сегодня это магазин «Находка».
Но я помню, его еще называли «Большой», потому что по сравнению с теми маленькими отдельными магазинчиками, что были рядом, он имел внутри много отделов и торговал сразу всеми продуктами. Как вспоминала мама, когда в 1947 году отменили карточки на продукты питания, она привела меня в этот магазин и предложила выбрать, чтобы я хотела купить. Я равнодушно прошла мимо конфет, колбас и дошла до рыбного отдела, увидела там на витрине ржавую хамсу (мелкая селедочка) и радостно воскликнула: «Вот это!»
Напротив этого магазина, по Ярославскому проспекту, стоял деревянный двухэтажный жилой дом с высоким крыльцом и балюстрадой. Я часто ждала на этом крыльце маму, пока она ходила в магазин, и многие дети также оставались здесь. Эта была своего рода комната для детей, как это делается сегодня в крупных супермаркетах. Только нас никто не охранял. Тогда в этом не было необходимости.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.