Татьяна Ворожейкина «ВТОРОЕ КРУШЕНИЕ» ИЛИ ХОЖДЕНИЕ ПО КРУГУ?

Татьяна Ворожейкина

«ВТОРОЕ КРУШЕНИЕ» ИЛИ ХОЖДЕНИЕ ПО КРУГУ?

Если сравнивать происходящее в настоящее время с событиями 20-25-летней давности, то, с моей точки зрения, речь идет о двух стадиях одного и того же процесса – процесса исчерпания в России государственно-центричной матрицы развития. Я использую этот термин для характеристики такого типа развития, при котором государство (власть) играет центральную роль в формировании (структурировании) экономических, политических и социальных отношений. При этом государство (власть) претендует на то, чтобы быть единственной силой, интегрирующей общество сверху, препятствуя формированию собственно социальных, горизонтальных механизмов и способов интеграции общества[156]. Такой тип государства – всепроникающего и одновременно подавляющего самостоятельное развитие общества – сложился в России в конце XV–XVI вв., и сейчас, как представляется, мы имеем дело с очередной (и хочется надеяться – последней) фазой его разложения[157]. Будучи самодостаточным, государство в России было крайне плохо приспособлено к тому, чтобы, меняясь изнутри, адаптироваться к изменениям внешних условий. Реформы в России заканчивались, как правило, или контрреформами, или всеобщим кризисом и распадом государства, как в 1917 и 1991 гг. Кризис, слом, распад оказываются единственными механизмами его преобразования.

Каждый кризис государства в России оборачивался и распадом общества. Общество оказывалось неспособным нарастить собственные «мускулы» в периоды ослабления государственного контроля, создать собственные механизмы конституирования и регулирования. Поэтому кризис, распад общества до сих пор преодолевался в российской истории лишь в результате усилий государства и при его решающем участии. Каждый раз государство вновь «собирало» и консолидировало общество сверху.

На предыдущей фазе этого процесса – к концу 1980-х годов – государственно-центричная матрица развития казалась полностью исчерпанной в России. Это выражалось в многократно описанных процессах 1960–1980-х годов, приведших к утрате государством контроля за экономическим развитием (феномен «бюрократического рынка»), к становлению системы частных патрон-клиентских отношений, вовлекавших значительную часть населения в разветвленную систему обмена товарами и услугами на личной основе, помимо формальных каналов государственного распределения, к обветшанию механизмов социального и идеологического контроля государства за обществом. Если в сталинский период государство проявляло достаточно высокую способность проникать в общество, регулировать социальные отношения и перераспределять ресурсы, то в 1960–1970-е годы разросшееся, неповоротливое и перегруженное функциями, оно все меньше было способно достигать поставленных целей и успешно осуществлять намеченные стратегии. Ключевая для данного типа взаимоотношений государства и общества проблема – управляемость общественным развитием – становилась все менее разрешимой. Это и явилось одним из факторов кризиса середины 1980-х – первой половины 1990-х годов.

В этот период государство «отступило» в экономике, в контроле за социальными отношениями, полностью ушло из идеологической и культурной сфер, освободив тем самым пространство для общественной самоорганизации. Такая самоорганизация действительно происходила и достигла пика в 1987–1989 гг. Она развивалась в рамках тогдашнего неформального движения вокруг разнообразных экологических, социальных, культурных, политических и других наболевших проблем. Этот процесс демократической мобилизации снизу оказался, однако, очень кратковременным и, как это ни печально, не смог наложить какого-либо отпечатка на ход и исход политической борьбы 1990-х. Российское общество не смогло реализовать представившийся исторический шанс, не смогло ни заполнить освободившееся от государственного контроля пространство, ни структурировать самое себя в этом пространстве.

Причины этого многообразны[158]. Две из них мне представляются наиболее важными. Во-первых, это организационная слабость, недостаточность перестроечного общественного движения. События развивались стремительно, скорость, с которой все большее число людей вовлекалось в политическую мобилизацию, уже к 1989–1990 гг. превысила возможности неформальных структур по их организации. Сами структуры также оказались подхвачены этой волной и, втягиваясь во вновь образовавшуюся политическую сферу, отдавая ей своих наиболее активных участников, неизбежно ослабляли потенциал низового гражданского действия. Последствия этого и для политической демократизации страны, и для развития гражданского общества оказались отрицательными. Быстрая политическая реформа 1991–1993 гг., осуществлявшаяся в условиях глубокого политического кризиса и распада государства, не оставила времени ни для накопления сил в гражданском обществе, ни для его структурирования. В этих условиях российские неформалы не смогли стать гражданским обществом. Следствием этого стало выхолащивание демократического потенциала как политических институтов, так и неполитической публичной сферы.

Вторым фактором, объясняющим ослабление и спад массовой общественной мобилизации конца 1980-х – начала 1990-х годов, было, на мой взгляд, нарастающее расхождение либеральной и социальной тенденций демократического движения. Отношение либералов (демократов – по тогдашней терминологии) к самоуправленческим и тем более к перераспределительным тенденциям было с самого начала настороженно-презрительным: они рассматривались в лучшем случае как сила массовой поддержки, не обладавшая собственным демократическим потенциалом. Предполагалось, что демократия является естественным продуктом рыночных отношений и возникающих на их основе массовых средних слоев. Поэтому социальные требования низов рассматривались не только как антирыночные, какими часть этих требований действительно являлась, но и как антидемократические, поскольку связанный с ними потенциал самоорганизации и общественной самодеятельности не укладывался в эту вульгарную схему. Российским либералам 1990-х годов демократия виделась в шумпетерианском образе: как свободная политическая игра и смена «элит» у власти; вопрос об изменении отношений господства и устранения их социальных корней не возникал практически ни у кого. При этом для основной массы населения, которая стала главной жертвой экономического кризиса, не сложилось сколько-нибудь эффективных политических каналов и институтов отстаивания своих прав. Именно поэтому большинство населения России с полным безразличием отнеслось к свертыванию демократических институтов в 2000-е годы – они не были для большинства каналами эффективного представительства интересов.

С 1999 г. в России началась контрреформа, суть которой – в попытке восстановления традиционной модели взаимоотношений государства и общества, механизма вертикальной интеграции последнего, расшатавшегося за полтора десятилетия кризисного развития. Резко усиливается экономический контроль государственных, и особенно псевдогосударственных, структур, за которыми реально стоит частный интерес узкой группы правящих и господствующих групп. В политической сфере происходит последовательное выхолащивание представительных институтов, возникших в конце 1980-х – начале 1990-х годов, и установление полного контроля исполнительной власти над законодательной. Механизм передачи высшей исполнительной власти полностью выведен из зоны неопределенности, связанной с демократическими выборами.

С конца 1990-х годов политическая система России вновь возвращается к традиционному, привычному состоянию монополизации власти одной политической силой и исключения компромисса. Баланс различных интересов внутри правящих и господствующих групп достигается путем последовательного подчинения единственному центру, из которого проистекает реальная власть («вертикаль власти»). Реформа регионального управления – отмена прямых выборов губернаторов и мэров городов – фактически ликвидирует те зачатки вертикального разделения властей, которые сложились в первой половине 1990-х, а заодно и сам принцип федеративной организации власти, подразумевающий раздельную легитимность органов власти различного уровня и отсутствие соподчинения между ними.

На протяжении 2000-х годов режим Путина последовательно разрушает сложившуюся в 1990-е партийную систему, возможности неконтролируемого возникновения новых партий из общества полностью блокируются, а те миноритарные партии, которые могли бы реально оппонировать власти, распускаются, маргинализуются или подчиняются контролю власти. Такая же политика осуществляется в отношении независимых общественных организаций. Власть устанавливает жесткий контроль над телевидением и большей частью печатных СМИ, оставляя небольшие отдушины в виде независимых газет и радиостанций. В 2000-е годы резко активизируется деятельность репрессивных структур, как легальная, так и «экстраофициальная», направленная на восстановление социального, экономического и политического контроля над обществом. Фактической частью репрессивных структур становится судебная система, она является как орудием «избирательного правосудия» в отношении непослушных членов правящих и господствующих групп (М. Ходорковский), так и в растущей мере орудием подавления политического и социального протеста.

Несмотря на последовательный и всеобъемлющий характер контрреформы 2000-х годов в России, с самого начала было очевидно, что попытка восстановить традиционную для России модель взаимоотношений государства и общества была обречена[159]. Прежде всего потому, что государство в России больше не обладает административными, политическими и идеологическими ресурсами, достаточными для осуществления подобной стратегии. Оно полностью разложено изнутри доминирующими в нем партикуляристскими интересами. Можно с полным основанием утверждать, что государство как система публичных институтов в России практически отсутствует. На его месте в 1990-2000-е годы сложилась система частной власти, единственным ограничителем в которой выступают «оголенные, неинституционализированные властные отношения»[160]. При этом экономическое и политическое господство, по сути, сливаются, поскольку группа, контролирующая исполнительную власть в России, одновременно контролирует почти все наиболее прибыльные сферы экономической активности. Иначе говоря, экономические интересы наиболее влиятельной части правящих и господствующих групп полностью персонифицированы на политическом уровне.

Изъяны такой системы с точки зрения баланса интересов внутри правящих и господствующих групп очевидны. В ней отсутствуют какие-либо институциональные механизмы согласования интересов, она держится на балансе сил и личных договоренностях[161]. За фактически 12 лет путинского правления не удалось выработать институционального механизма передачи власти внутри авторитарного режима – задача, с которой успешно справлялись все устойчивые авторитарные режимы третьего мира – от мексиканского до китайского. Поэтому «рокировка» 24 сентября 2011 г., будучи вполне предсказуемой (марионеточный характер медведевского президентства был очевиден все четыре года его нахождения на этом посту), привела к видимому для общества нарушению консенсуса верхов. Важнейшая линия раскола проходит между системными либералами (А. Кудрин), заинтересованными в ускорении либеральных реформ, и теми, для кого основным источником доходов служит власть и соответственно непрозрачность существующей экономической системы[162].

Без сомнения, нарушение консенсуса верхов является важным показателем неустойчивости всей конструкции власти. Однако мне кажется неверным преувеличивать степень этого раскола или считать вслед за А. Сахниным, что «механизмом, приведшим в движение механику протеста, стал именно раскол элит»8. Я думаю, что гораздо более важным для возникновения нынешнего протестного движения стали изменения, произошедшие в российском обществе за последние 7 лет. Прежде всего, о появлении общества (с прилагательным «гражданское» или без оного) стали говорить практически все, даже те, кто пару лет назад крайне скептически относился к его наличию в России. Между тем нынешний всплеск очевидно подготовлен нарастанием общественных протестов в последние годы – начиная с выступлений против монетизации льгот в начале 2005 г. и включая многообразные движения в защиту жилищных прав, против уплотнительной застройки и принудительных выселений, экологические инициативы в защиту среды обитания, новые профсоюзы и забастовки, протесты против милицейского и судебного произвола, движение автомобилистов, марши несогласных, «стратегию 31» и многое другое. Речь идет об усилившемся в обществе процессе неполитической самоорганизации в защиту непосредственных жизненных интересов в самых разных сферах. Эти частичные движения и протесты последних лет создали и неуклонно расширяли ту неполитическую публичную сферу, независимую от государства и часто противостоящую ему, которая и является сферой гражданского общества. Именно на этом социально-политическом фоне стало возможным массовое протестное движение 2011–2012 гг. Спусковым механизмом этого движения стала крайне неудачная попытка власти, просмотревшей наличие общества в России, вести себя в новой ситуации по-прежнему. Наглая и тупая власть, не скрывающая, а демонстрирующая произвол, столкнулась с готовностью людей защищать свои права и достоинство.

Кто эти люди? «Средний», или «креативный», класс, как их определяют независимые СМИ и либеральные аналитики? «Вполне себе успешные люди, которые собрались на митинги, вдруг почувствовали, что все в жизни у них хорошо, но свободы маловато»[163]. Или же прав А. Левинсон, считающий, что это «не средний класс вышел с протестом. Это общество в целом выслало своих гонцов сказать, что оно собирается жить по-другому»[164]. Каждый, кто был на проспекте Сахарова 24 декабря 2011 г. и на Болотной площади 4 февраля 2012 г., по-видимому, согласится с данными опросов Левада-Центра, проведенных на этих митингах. «Средних» там было много, пишет А. Левинсон. Но «помимо средних там было много людей небедных и было немало бедных. Так, пенсионеров было столько же, сколько студентов. Среди женщин это вообще вторая по численности категория»[165]. Вместе с тем верно и то, что небедные составляют ядро складывающегося на наших глазах демократического движения и именно нехватка свободы вывела людей на улицу. Протестное движение объединяет не социальные интересы отдельных, тем более ущемленных социальных групп, а демократическое требование свободных выборов и – шире – политической реформы, которая (в идеале) должна сделать власть ответственной перед обществом. Будучи продолжением и мультипликацией общественных движений, возникших по более частным поводам, новое протестное движение не совпадает с ними, развиваясь в иной – более общей – плоскости.

Способность объединять людей разного социального статуса и разных политических взглядов, несомненно, составляет силу движения. Но нынешняя его широта представляет собой и его важнейшую проблему, которая будет становиться все более очевидной по мере его развития. Эта проблема заключается в интеграции социальных требований и социального протеста в протест демократический. На рубеже 1980-х и 1990-х годов демократический протест также «перекрыл» первоначальное социальное недовольство. Для многих демократия казалась тогда средством решения социальных и экономических проблем. После тяжелого опыта 1990-х годов таких наивных не осталось (или почти не осталось).

Между тем демократический протест все больше осмысливается общественным мнением – не столько самими участниками протестных митингов, сколько СМИ и независимыми аналитиками – преимущественно как протест среднего класса. Люди, вышедшие на проспект Сахарова и Болотную площадь, «понимают, что такое успех, что такое работа, своими руками и своей головой они сумели создать себе относительно неплохое положение, зарплату, возможность путешествовать, посидеть в кафе, пойти на хороший концерт и так далее. Важно, что это люди, которые у власти ничего не просят, в отличие от большинства населения страны. Большинство населения чувствует свою зависимость и, в общем, время от времени просит что-нибудь: «не оставь, батюшка, приезжай сюда, разберись, чего завод стоит». А людям с Болотной площади и проспекта Сахарова ничего подобного не нужно, они своими руками могут делать дело»[166].

В складывающейся картине продвинутый средний класс противостоит не только авторитарной коррумпированной власти, но и «огромному числу люмпенов, совершенно намеренно выращенных властью. Люмпенов, которые говорят: «А че? Мы тоже избиратели»[167]. В противоположность «люмпенам» («охлосу», по выражению К. Собчак), которые надеются на власть и нуждаются в ее патерналистской опеке, люди среднего класса защищают свою свободу и достоинство, отстаивают право на честные выборы. Гигантские пропутинские инсценировки на Поклонной горе и в Лужниках, незатейливые мотивы привезенных на них статистов («стабильность», «лишь бы не было хуже» и т. п.) еще больше утверждают участников движения за честные выборы в общей адекватности такого – двухполюсного – мировосприятия. «“Мы” – не они, “они” – не мы».

В этом противопоставлении заключается, на мой взгляд, большая опасность для будущего протестного движения. Его упрощенная интерпретация отталкивает тех, кто не чувствует, что «в его жизни все хорошо», а таких большинство. Следовало бы повнимательнее прислушаться к позиции тех, кто вынужденно поддерживает пока противоположную сторону. «Боимся перемен. Сейчас не очень хорошо, но пусть уж лучше так. Перемены – всегда потрясения. А у нас детки выросли при этой власти», – говорит женщина, пришедшая на митинг в Лужниках 23 февраля 2012 г.[168] За этими заклинаниями стоит не только путинская телевизионная пропаганда. Корни этого страха глубоки, писал в 1990 г. А. Фадин. «Они уходят в самую глубь российского исторического опыта – с его жестокими обвалами идущих сверху крутых преобразований, не считающихся ни с какой человеческой ценой… Каждая реформа таит в себе угрозу ухудшения тяжелого, но привычного уклада жизни, прогресс ассоциируется прежде всего с его непомерной ценой, с его бедами и лишениями… В этом горьком историческом опыте – сила низового народного консерватизма. Но в нем же и опасность для любой последовательной политики модернизации. При дурном обороте событий именно он становится основой идеологии реставрации»[169]. Эти слова оказались пророческими: горький опыт 1990-х годов заставил большинство населения поддержать ту, хотя и карикатурную, реставрацию, которую предложил ему путинский режим в 2000-х.

Очень не хочется снова наступать на те же грабли.

Чтобы быть минимально устойчивыми и не повторить судьбу, постигшую их в 1990-е годы, институты политической демократии должны включать интересы большинства населения страны. Современная демократическая альтернатива не может быть либеральной или только либеральной, она должна быть социальной. Демократия в России невозможна без интеграции социальных требований тех, кого экономическое развитие, ориентированное в основном в соответствии с требованиями мирового энергетического рынка, делает лишними и как потребителей, и как производителей. Без интеграции этих слоев и без учета их интересов, которые зачастую имеют антилиберальный характер, любое демократическое устройство будет верхушечным и обратимым. В этом смысле Россия стоит перед той же дилеммой, которая решающим образом определяла судьбу демократии в Латинской Америке во второй половине XX в. и в начале XXI в. Без включения социально «исключенных» в плюралистическую систему гражданского и политического представительства, в которой они чувствовали бы, что могут эффективно отстаивать свои интересы, демократические институты не воспроизводятся. В непроницаемой для «исключенных» политической системе всегда сохраняется опасность того, что недемократические, патерналистские тенденции социальных низов (и части средних слоев) сомкнутся с авторитарными, автократическими тенденциями господствующих групп. В таком случае демократическим путем, через выборы к власти приходят авторитарные режимы, которые сводят на нет, выхолащивают представительный характер институтов, их способность транслировать интересы общества (в том числе протест) в политическую сферу.

Мне кажется, что эту крайне сложную задачу демократическое движение должно решать уже сейчас, иначе оно будет обречено на то, чтобы оставаться верхушечным и поэтому слабым. В этом случае после каждого демократического подъема мы будем вновь и вновь возвращаться в привычную историческую колею, где слабое общество будет каждый раз опять уповать только на государство с тем, чтобы оно восстановило нарушенный порядок.

© Ворожейкина Т., 2012

Данный текст является ознакомительным фрагментом.