Жинка

Жинка

Не только русские путешественники, но и некоторые украинцы ставили малороссийских женщин гораздо выше мужчин. Кулиш писал, будто малороссийская женщина даровитей и порядочней, чем мужчина[362]. Сам Пантелеймон Александрович женился на «украинской Беатриче»[363] – красавице Александре Белозерской, которая под псевдонимом Ганна Барвинок станет известной писательницей. «Боярином»[364] на их свадьбе был Тарас Шевченко. Он пел с Александрой дуэтом народные песни. И через десять лет, в Новопетровском укреплении, Шевченко вспомнит «прекрасную блондинку» и ее задушевную песню[365]. В 1857-м, когда Шевченко вел свой дневник, с Александрой Белозерской-Кулиш мечтала петь малороссийские песни Надежда Аксакова.

Брат Надежды Сергеевны Иван Аксаков говорил о малороссийских женщинах даже ярче Кулиша: «Природная грация, вкус к изящному, художественный склад мысли, утонченность, доведенная донельзя в области чувства, – равно присущи всем малороссиянкам»[366], – писал московский славянофил. Григорий Данилевский восхвалял телесную красоту «полностанной» и «полногрудой» дивчины, что идет с коромыслом на плечах за водой, «пышно колышется на ней белая новая свитка с двумя черными сердечками на спине у пояса»[367].

В те времена крестьяне еще носили традиционную домотканую одежду. Городская мода не касалась деревни, поэтому различия особенно бросались в глаза, особенно в одежде женской. И у великороссов, и у малороссиян она была намного наряднее мужской. На знаменитую Коренную ярмарку (под Курском) приезжали и украинцы из Рыльского или Путивльского уездов, и русские крестьяне из уезда Курского. Аксаков, собиравший сведения для своей монографии о ярмарках, не мог не обратить внимания на эти различия. Русский наряд ему, впрочем, нравился больше украинского: «это шерстяная юбка ярко-пунцового цвета, а не узкая плахта и не понева и белая рубашка. В Малороссии почти не носят юбок, а обертываются плахтою, что не очень красиво»[368].

Вообще-то даже повседневные запаски, а уж тем более праздничные украинское плахты удивительно красивы. Да и слова Аксакова касаются только одного региона, пограничного между русским и украинским этнографическими мирами. Этнограф фиксирует картину одного дня, как будто снимает ее на фотоаппарат. Но жизнь течет и меняется даже в консервативной крестьянской среде. И те же юбки («спiдници») со временем едва не вытеснят плахты даже в Полтавской губернии. Но различия в одежде, особенно нарядной, праздничной, сохранялись долго, и вдали от Малороссии украинская женская одежда казалась странной, диковинной. Когда Тарасу Шевченко понадобилось одеть натурщицу по-украински, оказалось, что портнихи в Петербурге представления не имеют о плахте и «гарно пошитой» девичьей сорочке[369]. Пришлось заказывать сорочку и плахту на Украине, доставать через Квитку-Основьяненко.

В гоголевское время некоторые малороссийские помещицы, в особенности мелкопоместные или «средней руки», еще носили традиционную одежду. Не на балу, не в светском обществе, но дома, среди своих. Анюта из романа Антония Погорельского «Монастырка» очень удивляется своим малороссийским кузинам. Всё украинское ей в диковинку. Обе кузины очень «много кушают», а потому, хотя и недурны собой, но «слишком толсты и краснощеки». Более всего Анюту поразили их сапоги: «…Они были в утреннем наряде <…> и, – пожалуйста, Маша! Не рассказывай никому! – в больших кожаных сапогах!»[370] В глазах воспитанницы Смольного института девушка благородного происхождения в сапогах – нечто просто неприличное. В богатых великорусских деревнях, правда, девушки тоже носили сапоги, чего Анюта могла и не знать. Но для дворянки такая обувь была совершенно неподобающа. Между тем «…сафьянные чоботы – составляли наряд щеголеватой малороссийской девушки»[371], – писал современник Погорельского Орест Сомов. Красные сапоги – высший шик, без них нельзя и представить жизнь настоящей панночки. Недаром же гоголевский дьячок ***ской церкви, рассказывая, как его дед возил гетманскую грамоту в Петербург, обул даже русскую императрицу в красные сапоги: «…сидит сама, в золотой короне, в серой новехонькой свитке, в красных сапогах, и золотые галушки ест»[372].

Быт и нравы украинских жинок и дивчин тоже несколько отличались от тех, что были приняты у русских. Как правило, в Малороссии жен не били и даже нередко подчинялись им в домашних делах. Крестьянин или козак был господином только в поле, в походе, на войне. «В Малороссии жена – хозяин и хозяйка дома»[373], – писала Александра Осиповна Смирнова-Россет. В доказательство она даже припомнила песню, которую услышала, очевидно, в детстве, в малороссийской деревне Грамаклея:

Мужик сияв жито,

Жинка каже: мак.

Нехай так, нехай так,

Нехай жито буде мак.

Мужик поймав щуку,

Жинка каже: рак,

Нехай так, нехай так,

Нехай щука буде рак[374].

Этому свидетельству можно найти множество подтверждений, которые относятся и к разным украинским землям, и к разным временам. В начале XIX века Алексей Левшин писал о «незастенчивых» малороссиянках, «которых горделивая походка, вольность и решительная твердость во всех поступках показывают мужество, женщинам необыкновенное»[375]. «Малороссиянка равноправна, часто забирает главенство в доме»[376], – утверждал этнограф Василий Милорадович уже в конце XIX века.

Но недаром, видимо, многие козаки бежали на Сечь, куда женщин не пускали (кроме зимовий). Канцелярист Петрик (Петро Иваненко), впоследствии провозгласивший себя гетманом, бежал на Сечь «от бесстыдной ярости жены своей». Это был человек, вне всякого сомнения, отчаянной смелости. Соперник Мазепы и убежденный враг «москалей», бросивший вызов не только могущественному гетману Войска Запорожского, но и всему Русскому царству, считал беспокойную жизнь на Сечи, походы в Крым, войны и набеги занятиями менее опасными, чем жизнь с женой.

Из письма Петра Ивановича Иваненко (Петрика) к жене от 2 марта 1692 года: «Ганно! Ты как хотела, так и учинила! Не описываю твоих непристойных и злотворных поступков. Сама ты ведаешь, что делала. Если тебе лучше будет без меня, то забудешь меня. Живи, богатей, прохлаждайся, а я собе хоть соломаху естиму, да не буду опасаться за свое здоровье. Пришли мне зеленый кафтан, котел, треног и путо ременное <…> Марта 2. Твой желательный муж»[377].

На Украине долго сохранялся обычай, когда сватался не парень к девушке, а девушка к парню. Впервые этот обычай описан еще в середине XVII века де Бопланом. Французский инженер с удивлением заметил, что на Украине девушки ухаживают за молодыми людьми, сами сватаются к ним и, как правило, не получают отказа, в особенности если девушка проявляет настойчивость и упорство[378]. Старинный обычай девичьего сватовства сохранялся и много позднее. О нем рассказывал известный украинский писатель Иван Нечуй-Левицкий «…девушка придет, бывало, в дом, где она заприметит себе парня, положит хлеб на столе и сядет на лавке. То был знак, что она хочет заручиться с хозяйским сыном». Можно было, конечно, и отказать ей, по украинскому обычаю «піднести гарбуза» (поднести тыкву), но вообще отказывать девушке считалось грехом[379]. Так что в большинстве случаев она добивалась своей цели. Слова де Боплана и Нечуй-Левицкого подтверждают и современная академическая наука[380], и украинская народная песня.

Ой, прийшла Маруся, стала у куточку:

Приймiть мене, мамо, за рiдную дочку[381].

Привычное, давно утвердившееся в жизни явление неизбежно должно было отразиться и в языке. Так и случилось. На Украине было распространено выражение «взять замуж», то есть взять себе в мужья[382].

Обычай девичьего сватовства, да и сами традиции семейной жизни под властью жены-хозяйки сложились, вероятно, во времена Руины. Мужчины недолго жили с семьей. Они уходили на войну, где часто погибали, или попадали в плен, или, в лучшем случае, годами вели вольную жизнь в Запорожской Сечи, куда жинок не пускали. Павел Алеппский писал о множестве вдов и сирот на Украине[383]. В таких условиях жена неизбежно должна была стать хозяйкой дома, прибрать к рукам власть в семье.

Читатель Гоголя наверняка припомнит и Солоху, легко вертевшую многочисленными кавалерами, и Хиврю, что могла запросто вцепиться мужу в голову своими «супружескими когтями». Но всех гоголевских дам превзошла Василиса Кашпоровна, тетушка Ивана Федоровича Шпоньки. Правда, она была незамужней, очевидно, ей просто не нашлось под стать мужа, как не нашлось у той же Солохи для козака Свербыгуза соразмерного мешка. Василиса Кашпоровна «стреляла дичь; стояла неотлучно над косарями; знала наперечет число дынь и арбузов на баштане; брала пошлину по пяти копеек с воза, проезжавшего через ее греблю; взлезала на дерево и трусила груши, била ленивых вассалов своею страшною рукою и подносила достойным рюмку водки из той же грозной руки. Почти в одно время она бранилась, красила пряжу, бегала на кухню, делала квас, варила медовое варенье и хлопотала весь день и везде поспевала». Даже пьяницу-мельника, ни на что не годного, Василиса Кашпоровна «дергая каждый день за чуб, без всякого постороннего средства умела сделать золотом, а не человеком»[384].

Из всего этого не следует, будто украинская семья не знала мужского деспотизма, побоев и тому подобного. Из всякого правила есть исключения, а на многомиллионный народ, расселившийся на огромной территории от Карпат до Харькова и Новгород-Северского, исключений набиралось немало. Не какой-нибудь тёмный мужик, а настоящий пан, притом образованный и очень богатый, Николай Васильевич Капнист, брат поэта и просветителя, наказывал жену за малейшую провинность. Если пану не нравилось какое-нибудь блюдо или он находил непорядок в доме, то лишь подзывал жену словами: «А ходы лишь сюда, моя родино!», а затем бранил ее «самыми гнусными словами» и даже избивал прямо при гостях[385].

Данный текст является ознакомительным фрагментом.