5. «Судьба стиляги в СССР»

5. «Судьба стиляги в СССР»

К началу шестидесятых субкультура стиляг почти полностью сошли на нет. К этому времени, благодаря хрущевской «оттепели» атмосфера в стране стала свободнее, идеологический пресс слегка ослаб, джаз начал выходить из подполья, а советская промышленность освоила выпуск узких брюк. Между тем, у самих стиляг появились новые культурные ориентиры.

Стиляжество было попыткой протеста против навязываемых стереотипов поведения, серости и единообразия в одежде, в музыке и в стиле жизни, своего рода механизмом защиты от реальности, в которой они чувствовали себя чужими. По-своему, стиляги были первыми советскими нон-конформистами – людьми, которые не хотят жить по навязываемым им законам.

Но вряд ли можно говорить о стилягах как каком-то серьезном «протестном движении» против господствующей идеологии, каким была, например, американская «контркультура» в пятидесятые годы. Прежде всего, девушкам и парням просто хотелось развлекаться и вести такой образ жизни, какой они хотели.

Но стиляжество стало для многих школой стиля в одежде и музыке, помогло понять, что такое свобода и научиться вести жизнь, которую они хотели, в далеко не свободном обществе. Да, они не создали чего-то своего, оригинального, но уже сам их «культурный протест» против господствующей серости и идеологических штампов заслуживает уважения. Кроме того, «стиляжество» стало хорошей питательной средой для многих будущих писателей, художников, музыкантов.

«Мне нелегко разобраться в своих чувствах к стилягам», – пишет в книге «Рок в СССР» Артемий Троицкий. – «Да, они месили лед «холодной войны» своими дикими ботинками. Да, они были жаждущими веселья изгоями в казарменной среде. И мне кажется, я тоже был бы стилягой, доведись мне родиться раньше. С другой стороны, почему, скажем, мои родители – бесспорно интеллигентные и обладающие вкусом люди-стилягами не стали и до сих пор говорят о них с большой иронией? Их можно понять. Стиляги были поверхностны, и стиляги были потребителями. Свой «стиль» они подсмотрели сквозь щелку в «железном занавесе» и не добавили к этому практически ничего, кроме провинциализма».

Судьбы бывших стиляг различны. Кто-то стал джазовым музыкантом, кто-то – писателем, кто-то – фарцовщицком, у кого-то была самая обычная жизнь. Но практически все они соглашаются, что стиляжничество научило их не стараться быть «как все», не бояться выделиться из толпы, думать своей головой, научило, в конце концов, быть свободными – настолько, насколько это было возможно в той реальности, где они жили.

Олег Яцкевич:

То, что мы нормальные выросли, не пошли в бандиты – это заслуга отнюдь не государства. Это – заслуга наших родителей, воспитания и всего прочего.

[Позже я] просто стал взрослый, мне это стало не интересно. Но [стиляжничество] не закончилось. Всегда кто-то хочет среди других выделяться. Это – процессы вечные. Молодежь всегда [хочет выделиться].

Анатолий Кальварский:

Это была своеобразная форма протеста, нигилизма. Все зависело потом от того, как складывалась карьера. Я знаю очень многих людей, которые в свое время были довольно прогрессивными, стилягами, а потом как-то мимикрировали и даже истово служили власть придержащим. Многие, конечно, делали вид, но я знаю и таких, которые истово служили. Из-за желания сделать карьеру.

Борис Дышленко:

Многие из этих людей стали позже писателями, художниками, поэтами, музыкантами. Особенно много музыкантов, и очень хороших музыкантов. Я не знаю, был ли Слава Чавычуров стилягой когда-либо, но кумиром стиляг он был, конечно. Он был прекрасный саксофонист. В Ленинграде его тогда знал каждый музыкант. Он мне открыл Клиффорда Брауна. Сам он, тогда если случайно привозили откуда-то с Запада какую-нибудь пластинку, то музыканты привозили ему, и он расписывал ее на партии тут же. Умер он в Москве – он потом уехал в Москву. Я его в последний раз видел в Питере году, наверно, в семидесятом или семьдесят первом.

Валерий Сафонов:

Я не могу сказать за всех, но, в принципе, я был диссидент, безусловно. И мне уже в шестьдесят первом году удалось познакомиться с настоящим деятелем диссидентского движения, Юрием Гендером. Он сидел потом как диссидент, за то, что устроил демонстрацию протеста против оккупации Чехословакии. Потом он вынужден был эмигрировать. А тогда он предложил мне много литературы – у него была литература специальная такая… Это уже к моде не имело отношения.

Рауль Мир-Хайдаров:

Стиляги – это был толчок на какой-то новый культурный уровень, шаг в какую-то другую культурную жизнь. Вот я начинал с рок-н-ролла, а если спросить меня, какое у меня самое любимое место в Москве, это – концертный зал Чайковского. У меня открылись глаза и на живопись. Сейчас у меня одна из крупнейших частных коллекций современной живописи в России – у меня две с половиной тысячи работ. Вот я своему стиляжничеству и товарищу, Роберту Тлеумухамедову [этим обязан].

Алексей Козлов:

«Чуваки» – часть из них переоделись, стали нормальными людьми, а часть стали диссидентами. Причем, диссиденты тоже разделялись на категории. Были диссиденты открытые, как Делоне или Буковский, которые на этом карьеру политическую сделали. То есть они рисковали, шли в тюрьмы, их потом обменивали на Альенде и так далее, и они уже дальше на Западе продолжали политическую карьеру. А были диссиденты «культурные», и я относился к культурным диссидентам. Но у музыкантов это было сложнее. Писатель или художник мог писать или рисовать в стол и переправлять на Запад, там публиковаться, за что его здесь наказывали, могли даже в дурдом посадить. А музыкант не мог быть открытым диссидентом, музыканту надо было где-то репетировать, играть перед публикой. И вообще, зафиксировать музыку нельзя. Писателю и художнику можно зафиксировать на носителях, а музыканту нельзя. Он сыграл – и все. Поэтому у нас была другая тактика.

Виктор Лебедев:

Во-первых, возраст. Люди стали старше. Во-вторых, в это время как раз все или заканчивали вузы, или были в предзащитном состоянии. В-третьих, к этому времени [в СССР] уже приехали люди, одетые иначе. Например, на меня повлиял приезд Ива Монтана (в 1956–м году – В. К.), я просто влюбился в этого человека и пронес эту симпатию через всю жизнь. И как к певцу, и как к личности, и к тому, как он был одет. И другие – Жильбер Беко, Жак Брель. В это время они как раз все приехали. В пятьдесят шестом году впервые приехала My Fair Lady в Петербург, приехали музыканты какие-то, певица Катарина Валенте. Тогда наша компания, например, резко поменялась: стали носить твидовые пиджаки, тройки – костюмы, платочек в кармашек, и уже вся эта гипертрофия закончилась. Тогда же началась влюбленность в первые произведения Васи Аксенова – «Звездный билет» и так далее. Все поменялось, и музыка тоже. Была уже не только американская, но и появилось большое влияние французской музыки, потому что их много гастролировало. Мы уже больше не к американской моде, а к парижской повернулись, и уже у девочек «бабетты» появились – они увидели Бриджит Бардо.

Борис Павлинов:

Это был протест против вот этого самого комсомольского идиотизма, во-вторых – желание не быть каким-то сельским быдлом, избирательно получать [из западной культуры] то, что было интересно, приятно, современно по тому времени. Не отставать, не терять человеческий облик, не становиться полуживотными.

Валерий Попов:

[Появилась] некоторая свобода нравов. Можно было волочь какую-нибудь девушку за шею, как курицу. Волочь по Невскому, чтобы она еле за тобой поспевала. И при этом курить сигару. Это было «аморально». Раньше под ручку только можно было ходить. Без этой эпохи ничего бы не было дальнейшего. Если бы этого не было, был бы у нас какой-нибудь Мао дзэ Дун до сих пор. Свобода началась оттуда, безусловно.

Алексей Козлов:

У меня было таких вот друзей – [стиляг] не больше десяти. Может быть, у них тоже были. Но, в принципе, мы исчислялись несколькими десятками на всю Москву. Не более того. Остальные, может быть, тоже интересовались и знали не меньше нас, но их отличало то, что они внешне не выделялись, старались держаться в тени. У меня был такой приятель, который тоже очень много всего знал, но почему-то одежда его вообще не интересовала. Он одевался, как все. И мы с ним разговаривали, все нормально, но он не выделялся. Он носил советские костюмы. А я не мог держать в себе это преимущество над всеми остальными, я должен был это подчеркнуть. Количество таких людей было, наверно, гораздо больше, но у них не было такого чувства самосознания, они не хотели выделяться. В советском обществе был какой-то процент населения – может быть, они миллионами исчислялись, которые все понимали, все знали, всем интересовались. Они просто тихо, в тряпочку, дома или там на кухне собирались. Это называлось «Фига в кармане». Я к ним относился с легким презрением. Я их любил и уважал, но за вот эту трусость я их презирал. Слегка. Я этого не выказывал, конечно. А те, кого обзывали стилягами, не могли удержаться и демонстрировали свое это знание. В виде внешних проявлений. Они держали «фиги в кармане», мы старались эти фиги показывать. А самые рискованные люди – это шестьдесят восьмой год, на Красную площадь вышли – Горбаневская, Делоне и другие. Когда в Прагу вошли [советские войска]. Они вышли, их тут же забрали, и они все в лагеря попали.

Валерий Сафонов:

Стиляга – это воспитание в себе чувства стиля. Постепенно складывалось понимание стиля. И этот процесс – воспитания стиля, понимания стиля – все это шло интуитивно.

Олег Яцкевич:

Мы были нормальные ребята. Но государство взялось нас преследовать за то, что мы не хотим ходить в пальто фабрики Володарского, которое… Как говорил значительно позже Жванецкий, если не видел ничего хорошего, то и «Запорожец» сойдет.

И [стиляжная] публика – они в большинстве своем в жизни благополучно состоялись. Среди стиляг были и подражатели, которые только во имя брюк вступили во все это, но были… Я могу назвать десятки людей, который состоялись – в музыке, в науке: в самых разных областях. Это были более чем правильные ребята. Из них вышел, кстати, и Василий Аксенов, и Аркадий Арканов.

Анатолий Кальварский:

Тем людям, кто более свободно мыслил – естественно, про себя, не вслух – нравилось, что мы дразнили власть неосознанно. Это был какой-то неосознанный опознавательный знак: чужие, свои. Потом, правда, эти свои оказались не очень «своими». Но тогда мы опознавали друг друга.

Борис Алексеев:

Уже стали на [узкие] брюки смотреть нормально. Тихо-тихо, но глядя на стиляг, молодежь стала приодеваться, приобуваться, себя вести немножко по-другому. Более расслабленные, что ли, стали. Не стало того запрещенного – что все недоступно. Можно было что-то слушать встречаться… Уже пошла другая волна, диссидентская. Стали читать книжки какие-то, изданные на Западе, журналы пошли. И стиляжничество как таковое потеряло смысл. Оно свое дело сделало. Перестали в «Крокодиле» рисовать карикатуры – стали рисовать на пьяниц, алкоголиков. И это сошло на нет, перешло в какие-то другие области.

Александр Петров:

У нас с того времени выработался иммунитет ко всему тому, что носят окружающие. То есть, человек должен быть оригинально одет. Многие только этим и отличались. Интеллекта никакого. Кто-то уже умер, кто-то эмигрировал, кто-то забросил это увлечение одеждой.

Увлечение музыкой, коллекционирование пластинок дало мне много. Джаз – это музыка вообще-то философская. Джаз научил меня философствовать. Я мало читаю, и иной раз я приходил к подобного же уровня выводам, что и человек, прочитавший несколько библиотек. И я спорил с другими: а почему когда человек мало читает, это считается отрицательным, а когда он мало музыки слушает, это нормально? Ответа не было.

Где-то внутри к меня сидит: нельзя копировать. И в виде, и в одежде, и в музыке. Нестандартно мыслить это научило меня.

Валерий Попов:

Это было безусловно поколение победителей. И оно свое сделало. В жизни и в моде.

Виктор Лебедев:

Как жизнь показала, [стиляги] сыграли колоссальную роль. Это была своеобразная культурная революция. Протестная, смешная иногда временами. Этот Невский проспект, эти прогулки, эти километры – восьмой, девятый, десятый класс, первый, второй, третий, четвертый курс консерватории – они дали колоссальный фундамент и желание обостренно воспринимать мир. И, конечно, это был глоток свободы своеобразной. Это было в какой-то степени братство, какая-то трогательная забота друг о друге, желание поделиться какой-то новацией. Это шло вразрез с тем запуганным, забитым академическим образованием, которое было у нас в это время. Смехотворными были все эти диаматы, истматы, истории партии и так далее. Многие деятели культуры, искусства вышли из этой среды и даже благодаря ей.

Алексей Козлов:

[Автор пьесы «Взрослая дочь молодого человека» Виктор] Славкин придумал замечательную идею: что люди, которые были штатниками, там, стилягами, когда пришла свобода, они оказались в полном дерьме. А все эти американские шмотки получили возможность покупать совершенно спокойно те, кто были партийными деятелями. Кто зажимал их, те стали привозить фирменные пластинки и шмотки из-за границы, став дипломатами, членами партии. А кто был в загоне, они так и остались. Власть достается все равно продажным людям. Эта идея замечательная совершенно. А все детали – это я ему рассказал.

Время от времени интерес к субкультуре стиляг возвращается. В начале 1980–х в Москве появилась группа «Браво», собранная гитаристом Евгением Хавтаном. Группа до сих пор играет ретро-рок и активно использует эстетику стиляг.

В своих песнях – таких, как «Ленинградский рок-н-ролл», «Вася – стиляга из Москвы», «Стильный оранжевый галстук» или «Желтые ботинки» – группа создала романтическо – идеалистический образ стиляги. Он, может быть, и не совсем соответствует тому, что было на самом деле, но передает, что ли, то, каким могли бы быть стиляги при других обстоятельствах, как они хотели жить. Все негативное – гонения, фельетоны и т д – ушло, осталась только приятная легкая ностальгия.

Евгений Хавтан:

Каждый человек выбирает в жизни свое: кому-то нравится хеви-метал, кому-то панк-рок, кому-то рок-н-ролл. А мне нравится эстетика того времени, меня это очень сильно привлекает. Это время было во всех странах разное, и у нас стиляжное время сильно отличалось от того, что было на Западе.

[Стиляги] были не такие как все, и в этом уже их сверхзадача. Потому что в пятидесятые-шестидесятые все выглядели одинаково, все ходили строем. Это было коммунистическое время, все было запрещено. Поэтому любой человек, который отличался, он уже сам по себе был героем. Он был изгоем, не таким как все. Мне всегда нравились люди, которые слушали не такую музыку, как все слушают, одевались не так, как все.

В СССР у этого были свои корни, хотя у стиляг корни – джаз и рок-н-ролл, было всегда две составляющих – одна музыкальная, другая – стилевая. Стиляги наиболее интересны и привлекательны для меня, потому что здесь очень удачно соединены эти составляющие. Стиль одежды, стиль кино – то, что я называю «Стиль с большой буквы», который больше никогда не вернется. И музыка. Джаз, рок-н-ролл – то, что у стиляг было. Мне это время очень интересно и симпатично. Первое – это мое детство. Я помню, что у родителей играли пластинки виниловые, вечеринки были.

Кроме того, в нашей стране еще некий дух романтики в этом был. Потом, когда я познакомился с американскими и английскими аналогами стиляг, а американский аналог стиляг – это были тедди-бои. Потом на смену им пришли моды – и наши поклонники в восьмидесятые годы, когда группа «Браво» появилась, были очень похожи на них. Восемьдесят пятый, восемьдесят шестой год – тогда на наших концертах появились наиболее стильные ребята.

Моды и стиляги смотрели передовое кино, слушали передовую музыку, всегда были на гребне волны стиля, моды – в отличие от других молодежных течений. Тем, что ои все передовое воспринимали первыми, они мне очень близки. Допустим, панк-рок – музыка мне по энергетике близка, но сама эстетика грязи связанная с панк-роком, или эстетика металла – мне это совершенно не близко.

Каждое музыкальное течение повторяется через пять-десять лет. Семидесятые были серые и неинтересные, это было время вокально-инструментальных ансамблей и псевдо-рок-групп. Семидесятые годы были в отношении музыки – особенно в СССР – совершенно неинтересными. А в восьмидесятые годы был сильный ревайвал музыки рокабилли – группа Stray Cats. Произошла смесь различных стилей. Вот группа Police была, Madness. Stray Cats, Police и Madness – это группы, которые очень сильно повлияли на меня как на музыканта. И я все это пропустил через себя, и появилась группа Браво. Мы появились как группа андеграунда московского. Настоящая подпольная московская группа, которая играла запрещенные концерты. Но мы выглядели не так, как все. Мы носили короткие прически, когда все длинные волосы носили, остроносые ботинки, узкие галстуки. Аудитория – это самая передовая часть молодежи: студенты. Там восемьдесят процентов студенты поскольку мы часто играли в ДК или залах институтов.

Но интерес к такой музыке есть и сейчас, и даже растет в последние годы. За последние три-четыре года на наших концертах появилась масса молодых людей и девушек, которые интересуются этой музыкой.

Лев Лурье:

Есть какие-то движения, в которых никакой идеологии, а только эстетика. Вот группа молодых людей, которые поклонялась группе «Браво» и которые себя обозначали как новые стиляги. В некотором смысле они и были новые стиляги, только, конечно же, абсолютно карикатурные, потому что любовь к группе «Браво», которая была неким «пастишем» (pastiche-имитация – В. К.) искусства стиляг, уже не содержала в себе ничего героического.

Два осевых события в истории мира и особенно России – это пятьдесят третий – пятьдесят шестой годы – время, породившее стиляг, и шестьдесят восьмой год, породивший хиппи. Контркультура, которая доминировала в поколении [семидесятых], это была культура хиппи – то есть, довольно этическая культура, связанная с буддизмом и разными другими делами. Как всякая этическая культура, она грузит, она не говорит человеку: живи нормальной жизнью, и все будет хорошо. И «Браво», и «Секрет» были ответом на переизбыток интеллигентской протестной культуры, объединяющей и шестидесятников типа Окуджавы, и семидесятников типа Гребенщикова. Это вообще не про политику, это не рок-н-ролл, а твист. Любовь к жизни, чистое эпикурейство.

Можно ли говорить о «победе» стиляг над советской идеологией? Пожалуй, да. Ведь советская власть так и не смогла помешать им слушать музыку и смотреть фильмы, которые они хотели. Не смогла она помешать им и носить узкие брюки. Более того, такой фасон в конце концов получил одобрение на самом высоком уровне. В декабре 1956–го года на пленуме ЦК КПСС Хрущев заявил:«…Сейчас весь Запад носит штаны уже, короче, чем у нас. У нас мужчины ходят, как косматые голуби, штаны внизу болтаются. Раньше мы тоже носили узкие штаны. Нужно и об этом подумать. Разве нужны обязательно широкие штаны? Даже и в этом есть мобилизация средств».

Среагировав на этот сигнал, советская промышленность перестроилась, и в продаже появились узкие брюки.

Лев Лурье:

[Стиляги] – первое серьезное контркультурное движение в истории Советского Союза, которому власть проиграла войну. Это – первая кампания, которая была не выиграна. Когда в пятьдесят шестом году [Александр] Шелепин (в 1952–1958–м годах первый секретарь ЦК ВЛКСМ – В. К.) сказал, что комсомолец может носить узкие брюки, это означало, что они не могли заставить комсомольцев не носить узкие брюки и устали от этого. [Власти проиграли], потому что советская экономика проигрывала западной. А мода – быстрота смены моделей. И они не догоняли ничего. Ни жевательную резинку, ни джинсы, ни безразмерные носки, ни нейлоновые рубашки, ни зонтики-автоматы. Они всегда в этом проигрывали.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.