На лике

Налике, главный город той области, где живут кадиувеу, находится километрах в полтораста от Гуайкуруса, то есть в трех днях пути верхом на лошади. Поскольку быки двигаются медленнее, их высылают вперед. На первом переходе мы предполагали взобраться по склонам Серры-да-Бодокены и провести ночь на плато, на последнем посту фазенды. Очень скоро мы углубляемся в узкие долины, поросшие высокой травой, где лошади с трудом прокладывают себе дорогу. Продвижение затрудняет еще и болотная грязь. Ноги лошади проваливаются, она напрягается, с трудом нащупывая твердую землю, и мы снова оказываемся среди растительности. И тут берегись: безобидный по виду листок может излиться кишащим роем клещей, нашедших под ним убежище. Тысячи оранжевых насекомых пробираются под одежду, покрывают тело текучей пленкой и вгрызаются в него. Для жертвы существует единственный выход — опередить мучителей. Спрыгнув с лошади и сняв с себя всю одежду, нужно энергично бить их, а попутчика попросить снимать их с кожи. Не столь страшны крупные одиночные паразиты серого цвета — не причиняя боли, они закрепляются на эпидермисе. Через несколько часов или дней их обнаруживаешь на ощупь в виде вздутий на теле, которые приходится срезать ножом.

Наконец в кустах появляется просвет, открывающий каменистую дорогу. Она ведет по некрутому склону в сухой лес, где вперемежку растут разнообразные деревья, и помимо них кактусы. Когда мы огибаем скалистый пик, ощетинившийся канделябровы-ми кактусами, разражается гроза, надвигавшаяся с самого утра. Мы слезаем с лошадей и прячемся в какую-то расщелину, которая оказывается сырой пещерой, но все же защищает нас. Едва мы входим, как она наполняется шумом летучих мышей, ковром устилающих стены, чей сон мы потревожили. Как только дождь кончается, мы возобновляем путь по густому и темному лесу, благоухающему свежими запахами и наполненному дикорастущими плодами. Это женипапо с грубой плотью и терпким вкусом, гуавира, растущая на полянах (считается, что ее прохладная мякоть хорошо утоляет жажду путника), дающее орехи кешью кажу, которое расселяется на месте прежних индейских посадок.

Вид этого плато, поросшего высокой травой и редкими деревьями, характерен для Мату-Гросу. Нам предстоит переход через болотистую местность и грязь, растрескавшуюся под действием морского ветра, по которой бегают мелкие болотные птицы. Вот и кораль (хижина) — это пост Ларгон, где мы застаем семью, занятую разделкой молодого быка. В его окрашенном кровью костяке, словно в лодке, копошатся и раскачиваются, издавая довольные крики, двое-трое голых детишек. Над разведенным на улице огнем, который светится в сумерках, жарится шурраско — мясо, с которого капает жир, в то время как урубу[51] — уборщики падали — сотнями уселись на месте забоя, деля с собаками отбросы и кровь.

После Ааргона мы двигаемся по «тропе индейцев». При спуске серра оказывается очень крутой. Приходится идти пешком, ведя в поводу лошадей, тревожных из-за опасных препятствий. Тропа проходит над потоком, его не видно, но слышно, как вода шумит на камнях и падает каскадом. Мы скользим по мокрым камням или наполненным грязью лужам, оставшимся от последнего дождя. Наконец у подножия серры попадаем в просторную впадину, где недолго отдыхаем с лошадьми, прежде чем пуститься в путь по болоту.

После четырех часов дня пора позаботиться и о стоянке. Мы выбираем несколько деревьев, чтобы подвесить между ними гамаки и противомоскитные сетки. Проводники разводят огонь и готовят еду из риса и сушеного мяса. Так хочется пить, что без всякого отвращения мы поглощаем целые литры смеси из земли, воды и марганцовки. День кончается, через грязную кисею противомоскитных сеток мы недолго любуемся заревом заката. Не успеваешь заснуть, как уже нужно выступать: в полночь нас будят проводники, оседлавшие лошадей. В жаркое время года следует щадить животных и пользоваться ночной прохладой. При лунном свете, невыспавшиеся и продрогшие, мы возобновляем свой путь по тропе. Время проходит в ожидании утренней зари, лошади спотыкаются. Часам к четырем утра добираемся до Питоко, где прежде находился крупный пост «Службы зашиты индейцев». Теперь здесь всего три дома, лежащие в развалинах, между которыми только и можно подвесить гамаки. Река Питоко течет бесшумно, вытекая из Пантанала, и через несколько километров она снова теряется в нем. Этот болотный уэд[52], не имеющий ни истока, ни устья, служит пристанищем множеству пираний, которые опасны для неосторожного путника, но не мешают внимательному индейцу купаться и брать воду: на болоте живут еще отдельные индейские семьи. Теперь мы уже в настоящем Пантанале: заполненные водой впадины между поросшими лесом горными хребтами сменяются обширными топкими пространствами без единого дерева. Здесь больше бы подошел бык под седлом, ибо грузное животное, управляемое при помощи веревки, продетой через кольцо, закрепленное в носу, лучше переносит изнурительные переходы по трясине, часто погружаясь в воду по самую грудь.

Мы оказались на равнине — такой плоской, что вода стояла на ней, не стекая, после грозы, самой сильной, какую мне когда-либо пришлось пережить. Мы промокли не меньше лошадей, но нам ничего не оставалось, как двигаться вперед: куда ни бросишь взгляд, нигде не было никакого укрытия, ни единого дерева. Справа и слева, подобно разрывам заградительного огня, ударяли молнии. Два часа длилось это испытание, потом дождь прекратился, но на горизонте еще медленно двигались шквалы, как это бывает в открытом море. Но вот на краю равнины вырисовывается глинистая терраса высотой несколько метров, и на фоне неба проступают силуэты десятка хижин. Мы прибыли в Эн-женью, рядом с Налике, и решили остановиться здесь, а не в прежней столице, которая в 1935 году состояла всего из пяти хижин.

На первый взгляд эти поселки мало отличаются от ближайших поселков бразильских крестьян, с которыми у индейцев много общего в манере одеваться, а нередко и в физическом типе вследствие сильной метисации. Другое дело язык. Фонетика гуайкуру производит на слух приятное впечатление, быстрая речь, длинные слова из чистых гласных, чередующихся с зубными, гортанными, а также обилие мягких или плавных звуков — все это напоминает журчанье ручейка, прыгающего по гальке. Современное название кадиувеу является искаженным самоназванием индейцев «кадигуе-годи». Хотя португальский язык наших новых хозяев отличался примитивностью, не было и речи о том, чтобы я смог изучить их собственный язык за столь короткий срок.

Каркас жилищ состоит из стволов со снятой корой, воткнутых в землю, а балки уложены в верхнюю развилку ветвей, отходящих от ствола. Двускатная крыша покрыта пальмовыми ветвями, однако в отличие от бразильских хижин стен нет. Таким образом, эти постройки олицетворяют некий компромисс между жилищами белых (у них заимствована форма крыши) и прежними индейскими жилищами — навесами с плоским покрытием из циновок.

Эти примитивные жилища отличаются внушительными размерами: редко в каком из них живет одна семья. Некоторые хижины, похожие на длинные ангары, давали приют шести семьям, причем каждая располагалась на пространстве, ограниченном столбами каркаса и огражденном дощатой перегородкой. Там люди проводили время сидя, лежа или присев на корточки; повсюду поставлены, свалены, развешаны шкуры мелких оленей, куски хлопчатобумажной ткани, калебасы, сети, вместилища для соломы. По углам виднеются большие расписные сосуды для воды, поддерживаемые треногами, воткнутыми в землю нижним концом и иногда украшенными резьбой. В прежние времена жилища кадиувеу представляли собой «длинные дома», как у ирокезов. Сейчас некоторые из них тоже заслуживают это название, однако причины, объединяющие несколько семей в единую трудовую общину, оказались случайными. Теперь уже речь не шла, как прежде, о матрилокальном браке[53], когда зятья поселялись со своими семьями у родителей жены. Следы далекого прошлого трудно отыскать в этом жалком поселке; казалось, исчезло даже воспоминание о том процветании, которое застал здесь художник и исследователь Гвидо Боджани, останавливавшийся в нем дважды — в 1892 и 1897 годах. От его путешествий остались значительные этнографические материалы, коллекция, которая находится в Риме, и очень милый путевой дневник. Население трех центров не превышает двухсот человек. Они живут охотой, сбором диких плодов, держат несколько коров и домашнюю птицу, выращивают маниок на небольших наделах, которые виднеются по другую сторону источника, текущего у подножия террасы. Мы попеременно ходили туда умываться и приносили переливающуюся, как опал, сладковатую на вкус воду. Помимо плетения из соломы, изготовления поясов из хлопка, которые носят мужчины, и перековки монет — чаще никелевых, а не серебряных — на кружки и трубочки для нанизывания бус, индейцы занимаются в основном выделкой глиняной посуды. Женщины берут глину из реки Питоко, смешивают ее с толчеными осколками камней, раскатывают «тесто» в виде жгутов, укладывают их спиралью и похлопывают по ним, соединяя и придавая изделию нужную форму. Еще сырым, с помощью веревочек, его украшают узором с ямочками и расписывают окисью железа, которую находят в серре. Затем посуду обжигают на костре, после чего остается лишь продолжить раскраску горячего изделия с помощью лаков: черного из растопленной камеди «святого дерева» (пао-санто) и прозрачного желтого из камеди «анжико». Когда изделие остынет, в него втирают, чтобы оттенить узоры, белый порошок мел или золу.

Для детей женщины изготовляют фигурки, изображающие каких-то персонажей либо животных из всего, что попадет под руку: глины, воска или сушеных стручков, форму которых лишь слегка подправляют. В руках у детей можно увидеть также деревянные резные статуэтки, обычно закутанные в лохмотья, они служат им куклами. В то же время у старых женщин на дне корзин бережно хранятся другие фигурки, правда похожие на первые.

Что это — игрушки? Статуи божеств? Или изображения предков? Решить это невозможно при виде столь противоречивого их использования, тем более что одна и та же фигурка иногда используется для разных целей попеременно. Религиозное значение некоторых из них, находящихся ныне в Музее Человека[54], не вызывает сомнений, поскольку в одной можно признать Мать Близнецов[55], в другой — Старичка, то есть спустившегося на землю бога. С ним плохо обошлись люди, за что он наказал всех, кроме одной семьи, взявшей его под защиту. Было бы, однако, слишком просто считать, что фигурки святых, отданные детям для игры, означают крушение какого-то культа. Ведь эту ситуацию, кажущуюся нам столь неустойчивой, уже описали таким же образом Боджани сорок лет назад и Шрич десять лет спустя; она же отмечена в наблюдениях, сделанных через десять лет после моих. Положение, которое не меняется в течение пятидесяти лет, должно считаться, с одной стороны, нормальным. Объяснение следовало искать скорее не в разложении — бесспорном, с другой стороны, — религиозных ценностей, а во взгляде на отношение между священным и мирским. Противопоставление этих понятий не является ни столь абсолютным, ни столь постоянным, как часто любят у нас утверждать.

В хижине по соседству с моей жил колдун-исцелитель. В его снаряжение входили круглый табурет, соломенный венок, погремушки из калебаса, покрытого бисерной сеткой, и страусовое перо, предназначенное для ловли бишос, то есть злых духов. Это они являются причиной болезней, а их изгнание обеспечивается курсом лечения с помощью противостоящей им силы — бишо самого колдуна, то есть его духа-хранителя, при этом большого консерватора, ибо он запрещает своему подопечному уступать чужакам те ценные сосуды, к которым, как мне ответили, «он привык». Во время нашего пребывания состоялся праздник по случаю достижения половой зрелости одной девушки, живущей в соседней хижине. Сначала ее одели по старинной моде: хлопчатобумажное платье сменил кусок материи, обернутый вокруг тела ниже подмышек. Плечи, руки и лицо богато украшены рисунками, а на шею надеты все имеющиеся бусы. Впрочем, все это, возможно, было не столько данью обычаям, сколько попыткой «пустить нам пыль в глаза». Молодых этнографов предупреждают, что индейцы опасаются видеть себя запечатленными на фотографии и что следует вознаграждать их за страх и оплачивать подобный «риск», одаривая вещами или деньгами. Кадиувеу усовершенствовали эту систему: они не только требовали плату за возможность их сфотографировать, но даже заставляли меня это делать, для того чтобы я им заплатил. Не проходило и дня, чтобы одна из женщин не являлась ко мне в каком-нибудь необыкновенном уборе и не вынуждала меня оказать ей честь щелчком фотоаппарата и сопроводить его несколькими мильрейсами. Экономя пленку, я часто ограничивался лишь видимостью фотографирования… и платил.

Этнографы проиграли бы, если бы не уступали этой уловке или даже рассматривали ее как доказательство деградации или меркантильности. Ведь здесь в измененной форме проявлялись специфические черты индейского общества: независимость и влияние женщин знатного происхождения, а также хвастовство перед чужаком и притязание на уважение большинства. Поведение, каким бы невероятным и импровизированным оно ни казалось, было продиктовано традиционными понятиями. Воссоздать их значение предстояло мне.

Это относится и к тому, что последовало за обряжением девушки. После полудня начали пить пингу, то есть водку из сахарного тростника. Усевшись в кружок, мужчины громко хвастались чинами, заимствованными из младшей военной иерархии (единственной им известной), такими, как капрал, адъютант, лейтенант, капитан. Конечно, это была одна из тех «торжественных попоек», которые уже были описаны авторами XVIII века, когда вожди занимали место согласно старшинству. Их обслуживали оруженосцы, тогда как глашатаи перечисляли титулы того, кто пил, и повествовали о его подвигах. Кадиувеу необычно реагируют на выпивку: после возбуждения они впадают в гробовое молчание, а затем начинают рыдать. Тогда двое не столь пьяных мужчин берут отчаявшегося за руки и прогуливают его взад и вперед, нашептывая слова утешения и привязанности, пока того не вырвет. Затем все трое возвращаются на свои места, где попойка продолжается.

Все это время женщины пели мелодию из трех нот, повторяя ее до бесконечности, а старухи, жившие отдельно, неожиданно устремились на земляную насыпь, жестикулируя и бессвязно произнося какие-то слова, встречаемые насмешками и шутками. И было бы неверно рассматривать их поведение как простое проявление распущенности. Ранние авторы удостоверяют, что праздники, связанные главным образом с наиболее важными моментами роста девочек знатного происхождения, по традиции сопровождались выступлениями женщин в несвойственных им ролях — воинственными шествиями, танцами и турнирами. Эти крестьяне в лохмотьях, затерянные в глуши болот, являли собой весьма жалкое зрелище. Однако само их положение лишь подчеркивало ту поразительную цепкость, с какой они сохраняли некоторые черты своего прошлого.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.