АПОЛОГИЯ БОЛОТА

АПОЛОГИЯ БОЛОТА

К сорокалетию одной полемики

1

Вышел том публицистики Аркадия Белинкова и мемуаров его жены Натальи, изданный «Новым литературным обозрением» («Распря с веком. В два голоса»).

Белинков — фигура чрезвычайно интересная, по темпераменту сопоставимая с Герценом, и не зря его журнал назывался «Новый колокол». Судьба его, правда, была пострашней герценовской: тринадцать лет в лагерях, второй срок он получил за полгода до окончания первого, поскольку, опасаясь не дожить до освобождения по причине регулярных сердечных припадков, раскрыл другому зэку тайник со своими лагерными рукописями, чтобы не пропали. Они и не пропали — товарищ немедленно донес. Рукописи были такие, что Белинкову добавили двадцать пять лет. Вышел он в пятьдесят шестом, написал прославившую его книгу о Тынянове, принялся за второй том задуманной литературоведческой трилогии — об Олеше, — напечатать его в СССР не смог и в 1968 году, выехав с женой в Югославию, бежал на Запад. Там его не полюбили ни американские профессора, уже тогда грешившие левачеством, ни русские эмигранты, увидевшие в статьях Белинкова русофобию. Русофобией тогда называлась любая попытка вывести советское из русского, а не изобразить дело так, будто Россию захватили инопланетяне либо инородцы.

Наибольший, однако, интерес в книге Белинковых, где статьи мужа естественно продолжаются комментариями и воспоминаниями жены, представляет его полемика 1969 года с белоэмигрантом, автором «Ледяного похода» и трехтомника «Я унес Россию» Романом Гулем. Гуль редактировал «Новый журнал» и попросил у Белинкова статью. Тот прислал яростный памфлет «Страна рабов, страна господ». Гуль его не напечатал, но снабдил интересными комментариями.

Белинков пишет: «Суд в России не судит. Он все знает и так».

Гуль возражает: «Неужели Вам неизвестно, что в дореволюционной России суд стоял на небывалой высоте? Неужели Вы с такой легкостью зачеркиваете великие судебные реформы Александра Второго и их последствия?».

Белинков констатирует: «Русское общество в России всегда готовно и решительно шло навстречу» (когда власть прибегала к репрессивным мерам).

Гуль возмущен: «В русском обществе до революции была как раз обратная тенденция — вечной оппозиции к власти вообще».

Белинков характеризует дореволюционную эпоху: «В то время еще не все народонаселение России состояло из рабов, льстецов, дрожащих от страха прохвостов и звероподобных душителей».

Гуль вступается за нынешние времена: «Вот характеристика всего народонаселения. Неужели вы думаете, что она может быть для кого-то убедительна?».

Прошло ровно сорок лет. Срок для истории незначительный, но, казалось бы, достаточный для расстановки акцентов. Между тем чтение этих ремарок способно не на шутку озадачить современного читателя: кто прав? Получается, что оба. Были великие реформы Александра II, но зачеркнул их не Белинков, а самая их половинчатость: свободы оказалось недостаточно для полноценной революции сверху, но достаточно для общественного подъема, не нашедшего выхода и переродившегося в террор. Льстецов, прохвостов и душителей, как выяснилось, хватало не только среди сатрапов, но и среди их противников: борец против самодержавия Нечаев был предтечей как раз того звероподобия, от которого столько натерпелся Белинков. И главное: русское общество в самом деле было в оппозиции к власти вообще, однако это не мешало ему в полном составе «готовно и решительно идти навстречу»: антиправительственные настроения 1862 года с волшебной легкостью сменялись патриотическим взрывом 1863-го и воплями о необходимости жестоко подавить новое польское восстание; вопли эти исходили не только от лояльной, но и от вполне прогрессивной интеллигенции, и Герцен со своими протестами остался в полном одиночестве.

Продолжающиеся который год споры об истинной природе русского общества, из-за которых случился не один инфаркт и сломалась не одна карьера, напоминают дискуссии слепцов о слоне: змея! — нет, лопух! Вся штука, весь феномен русского общества, одинаково дорогого Герцену и Чернышевскому, Гулю и Белинкову, думаю даже, что Лимонову и Леонтьеву, да не посетуют на меня оба за помещение их имен в единый контекст, в том и состоит, что это общество ВСЕГДА недовольно текущим положением дел, но ВСЕГДА же будет делать все возможное для его поддержания, ибо при всех своих безусловных минусах именно это положение — как в либеральные, так и в контрреформистские эпохи, — является единственным условием существования этого самого общества. То есть кулик, живущий на болоте, вовсе не обязан его хвалить, но при первых попытках мелиорации он поднимает вселенский хай, поскольку нигде больше выжить не может. И это касается не только интеллигенции — якобы уникальной прослойки, невозможной нигде, кроме Отечества, — а и такой армии, и такого чиновничества, и творцов, и пролетариата. Если вдуматься, перестроить Россию элементарно — достаточно довести до конца хотя бы один проект, европейский или азиатский (иногда становится безразлично, какой, — лишь бы до окончательного оформления); велик шанс, что тогда у нас наконец будет нормальная армия, власть, промышленность… но не русская, вот в чем беда. А утратить идентичность для нас гораздо страшней, чем мириться с отсутствием комфорта.

Напротив, само это отсутствие комфорта (социальных гарантий, элементарных свобод, правды по телевизору и т. д.) для русского общества чрезвычайно удобно. Оно снимает с него всякую ответственность: в стране, где власть настолько эгоистична, воровата и безразлична к индивидууму, сам этот индивидуум может позволить себе все, что захочет. Ему нравится отсутствие внятной идеологии, поскольку им искупается и уравновешивается отсутствие убеждений у отдельного гражданина. Ему удобен бардак, поскольку он избавляет его от элементарных требований к собственной совести. Наконец, официозное вранье дает ему неиссякаемый повод для самоуважения. Все понимать и продолжать в том же духе — главное ноу-хау русского общества, именно на этом держится его договор с властью, и когда этот договор оказывается в опасности — интеллигенция, недавно столь прогрессивная, дружно устремляется в ряды контрреформаторов. Вспомним ее реакцию на ельцинские радикальные действия осенью 1993 года и на первую чеченскую войну.

Думаю, что и судьба самого Белинкова в этом смысле показательна: в СССР он тяжело болел, но выживал; книги его не печатались, но работа была; атмосфера давила, но среда выручала. В Штатах он очень скоро остался без работы, в тотальной изоляции, а умер через неполных два года после отъезда в отличной американской клинике, потому что врачи проглядели инфаркт.

Значит ли все это, что русской интеллигенции не следует критиковать родную власть? Да нет, конечно. Не может же кулик не кричать на болоте. Это его, так сказать, имманетное свойство. Человеку, забредшему сюда со стороны, может даже показаться, что болото ему действительно не нравится. Весьма вероятно, что это на самом деле так. Проблема лишь в том, что на ненавистном болоте кулик возможен и даже необходим, а где-нибудь в сухом и теплом месте и без него прекрасно.

2

В этой связи интересно высказаться совсем о другом тексте, а именно о докладе Института стратегического развития[4], опубликованном в феврале 2010 года. Именно высказаться, а не поучаствовать в дискуссии, поскольку дискуссии нет. И это еще, кстати, большой вопрос — возможна ли сегодня в России «общественная дискуссия». Скорей всего, возможны локальные обсуждения в некоторых кое-как сплоченных группах — скажем, в кружке единомышленников И. Юргенса и Е. Гонтмахера, но число таких единомышленников, кажется, невелико, поскольку от них требуются слишком уж взаимоисключающие качества. Они должны желать перемен, трезво осознавать ситуацию и притом надеяться на Д. Медведева в качестве исполнителя модернизационной программы. Не сказать, чтобы эти требования выглядели вовсе взаимоисключающими, но все же их сочетание экзотично. Вытащить себя за волосы из болота — задача не слишком реалистичная, однако для начала нужно осознать альтернативы.

Есть вариант и дальше жить в болоте, пока хватит ресурса, или самому постепенно превращаться в часть этого болота. Есть надежда на внешнюю силу, что, впрочем, проблематично — у публики по берегам болота хватает своих проблем, и шансов завязнуть у нее больше, чем шансов вытащить обитателя. Есть надежда осушить болото или понадеяться, что оно мелиорируется ходом вещей — скажем, воду откачают западные соседи, у которых она в дефиците, а землю заберет Китай. Возникает, впрочем, шанс, что тогда обитателю болота будет элементарно негде жить — останется он в буквальной и переносной дыре. Есть, наконец, наиболее адекватная версия — попытаться понять, почему это болото с редким постоянством образуется на том же самом месте и как бы это его минимизировать, если уж вовсе без него обходиться невозможно; но как раз этой попытки в докладе ИНСОРа я, к сожалению, не увидел. Впрочем, прежде чем обсуждать, чего там нет, порадуемся тому, что есть.

Есть приглашение к общественному обсуждению разнообразных сценариев российского будущего; Андрей Пионтковский в обычном для него нетерпимом тоне, мешающем прислушаться к разумной сути, уже заметил, что такой разговор бесполезен без анализа настоящего, но спасибо уже и за то, что спор о будущем перестал быть монополией мозгового (точней, нервного) центра, контролируемого околокремля. Отныне обсуждение ситуации и перспектив есть дело всех наличных граждан, а не авгуров, — спасибо и на этом революционном сдвиге. Есть резонные, хоть и косметические по сути предложения — отказ от МВД, превращение внутренних войск в национальную гвардию, снижение (а при недостатке конкуренции — полная отмена) избирательного барьера и т. д. Есть, наконец, утопическая картина будущего — не особенно вдохновляющая, в рамках девяностнического эвфемизма «достойная жизнь», который использовался для обозначения размытой альтернативы тоталитаризму. В понятие «достойной жизни» входил необходимый минимум политических свобод плюс ежемесячный доход в диапазоне от 1000 до 3000 долларов на душу населения. В докладе заметна некая биномность, тандемность, фирменная двуглавость, позволяющая соблюсти и приобрести, — одновременная ориентация на стремительно растущий Китай и ЕС, на сильную президентскую власть и сильный парламент, — но и это все не принципиально, ведь задача, на мой взгляд, была не столько содержательная, сколько институциональная. Лексика в России определяет многое — рано или поздно слова превращаются в дела, поэтому отечественная история есть, в сущности, история паролей. Например, ранние нулевые — это «общественный договор», поздние — «суверенная демократия», «поднятие с колен» и «мобилизация вместо модернизации» (прочую лексику, вплоть до откровенно падонкафскай, я отследил тогда же в эссе «Хропопут»). Лексические вбросы ИНСОРа довольно скромны, но я бы отметил словосочетание «мерцающая пассионарность», которым охарактеризовано нынешнее состояние Отечества. Это типичный пароль-сигнал, удовлетворяющий обоим главным требованиям: это и расплывчато, и точно, как в лучших образцах БГ (вот кого позвать бы составлять новый русский политический словарь! Впрочем, кажется, уже и пытались.) «Мерцающая пассионарность» — адекватное определение того болотного свечения, которое сейчас бледной полосой стоит над русской равниной, обозначая остатки духовности и постоянную готовность загореться, но быстрогаснущим, гнилушечным пламенем. То есть что-то еще теплится, но мертвенно, типа растоптанного Данко.

Теперь пара слов о том, чего там все-таки нет: нет именно анализа текущей конфигурации, но не в смысле критики кровавого режима, не в смысле обязательного посула замены Путина на Ходорковского и наоборот, а в смысле хоть робкой попытки анализа того общественного устройства, которое в России неизбежно воспроизводится. Оно описано во множестве текстов — от «Истории одного города», этого прообраза «Ста лет одиночества», до «Улитки на склоне», этого прообраза всей деревенской прозы семидесятых. Болото есть болото, и для специфической фауны оно служит оптимальной средой; оно живописно, в нем прекрасно сохраняются трупы, оно преодолевает и снимает традиционные бинарные оппозиции, поскольку не является ни водой, ни сушей, ни свободой, ни диктатурой; болото засасывает, но не сразу, мерцает, но не ярко, а главное — суша выветривается, река пересыхает, а болоту ничего не делается. Оно может существовать практически вечно, если радикально не изменится ландшафт. Болото несколько меняется в зависимости от четырех времен года — зимой замерзает, летом горит, весной и осенью пузырится и воняет, — некоторым даже нравится его романтический гниловатый запах; но все эти изменения происходят на поверхности, а в глубине все то же. Образуется болото там, где есть вода, но нет движения, то есть мобильности. Получается это от разных причин: рельеф таков, деревья не забирают воду из почвы, водоем потерял выход и буйно зарос; это уж дело историков и геополитиков — разбираться, почему так вышло. Обмен веществ (в частности, между верхом и низом) в болоте снижен, зато на горизонтальном уровне весьма интенсивен. Слово «болото» имеет в мировой литературе негативные коннотации, поскольку болота вроде как опасны для жизни, но это ведь они опасны для того, кто там не живет. А болотная черепаха или, допустим, кукушкин лен там прекрасно себя чувствуют. На болоте образуется торф, который пришлецу полезен и даже желанен, — его можно забрать на какую-нибудь твердую плодородную почву, и там он послужит удобрением либо топливом; процесс утечки торфа (он же мозгов) огорчает, конечно, жителей болота, но с другой стороны — если хотят, пусть едут. Нас и здесь неплохо кормят. Ругать болото среди его жителей считается хорошим тоном, но перед чужаком каждый кулик свое болото хвалит, что и сформулировано с исчерпывающей полнотой главным национальным святым: «Я, конечно, презираю отечество мое с головы до ног — но мне досадно, если иностранец разделяет со мною это чувство». Только Россия так способна сочетать свободу и диктатуру, как сочетает болото воду и сушу; другой национальный святой заметил, что крайнюю степень угнетения можно вывести из крайней свободы, и этим самым не столько предсказал советскую диктатуру на почве революционного раскрепощения (как писалось в перестройку), сколько описал замеченный уже Карамзиным парадокс: неаккуратность исполнения русских законов хоть отчасти компенсирует их чрезмерную, драконовскую суровость, полную бесчеловечность. Так ведь закон для того и делается таким, чтобы можно было его не соблюдать; диктатура для того и учреждается, чтобы в ней нельзя было не пробуравить щели. Русское общественное устройство таково, что любая попытка поступательного развития немедленно приходит в противоречие с государственным устройством (читай, с экосистемой болота) и приводит к социальному взрыву, в результате которого в упрощенном виде устанавливается статус-кво.

Задача дня, таким образом, заключается в том, чтобы: 1. Признать состояние болота нормальным или во всяком случае устойчивым, снять негативный налет с этого слова и начать изучать устройство болота так же, как изучаем мы пустыню, суходол или, допустим, чернозем. 2. Определиться с конечной целью грядущих преобразований: либо мы хотим осушить болото — будучи при этом готовы к тому, что большая часть его флоры, фауны и национального своеобразия будет при этом утрачена, — либо нам желательна всего лишь оптимизация жизни в упомянутом болоте, чтобы одна половина его фауны не слишком быстро уничтожала другую, а торф продолжал образовываться прежними темпами. Заметим в скобках: Юргенс, Гонтмахер и соавторы глубоко правы в том, что государственное устройство нынешней России немыслимо без самовозобновляющегося ресурса — сегодня это нефть и газ, завтра еще что-нибудь, — но кто вообще сказал, что этот ресурс конечен? Газа и торфа в болоте образуется достаточно, выражение «болотный газ» сделалось нарицательным, кончится нефть — начнется никель или мало ли что еще, а что до возможностей внешнего завоевания, так ведь абсорбционный потенциал России огромен и довершает ее сходство с упомянутым ландшафтом. Она даже не абсорбирует — она засасывает: живя и работая в России, можно вести себя лишь строго определенным образом, а соблюдать этот образ жизни и кодекс поведения как раз и значит быть русским (именно поэтому так бесперспективны попытки поставить во главу национальной идентификации устаревший этнический принцип). Так что никаких внешних угроз, а равно предпосылок к самопроизвольной мелиорации не наблюдается. Что до перспективы международной мелиорации — так ведь болото самодостаточно. Для болота 13 000 лет — молодость, см. справочную литературу. Оно прекрасно проживет в полной международной изоляции, ибо болота куда устойчивей тех же суходолов; в смысле живучести их можно сравнить только с пустынями, в которых вообще почти ничего нет.

Я человек смиренный, а потому мелиорация путем вымаривания фауны — уникальной и по-своему чрезвычайно любопытной — меня не устраивает: положим, я мог бы существовать и в другой среде, но эта родней. Поэтому главной задачей сегодняшней русской социологии (или ландшафтологии — увязать эти две дисциплины давно предлагает великий пермяк А. Иванов) мне представляется для начала адекватное и непредвзятое, вне устаревших либерально-консервативных клише, описание того социума, который есть, а затем — выработка тех мер, которые позволили бы оптимизировать существование этого социума, то есть, не слишком его сотрясая, убрать особенно вредные факторы. Тогда болото приобретет комфортный и в некотором смысле цивилизованный вид (естественно, имея в виду специфическую болотную цивилизацию) и станет одинаково удобным как для обитающих в нем неизбежных гадов, так и для лосей, зайцев, уток и прочей полезной дичи.

Главная черта русского социума, на мой взгляд, — хорошо простроенные горизонтальные связи при слабых и искусственных вертикальных. Не зря при резкой, кессоновой вертикальной мобильности русский человек тотчас приходит к убеждению, что ему теперь можно все и Божья борода зажата меж пальцами: Бог быстро его разубеждает. Поэтому опора Юргенса и Гонтмахера на горизонтальные связи — скажем, на движение автомобилистов, которых надо поощрять и задобривать, — кажется мне мудрой. В России традиционно крепки профессиональные и земляческие сообщества, большинство дружб и браков строится по этому принципу, и Сталин был не так глуп, стратифицируя общество, создавая отдельные льготы для шахтеров, отдельные — для писателей и т. п. Неформальные связи в профессиональных группах традиционно крепки — будь то сообщества ролевиков, экологов или благотворителей. Роль государства должна, на мой взгляд, заключаться в том, чтобы не толкать эти сообщества в сторону мафии или секты, к превращению в которые они имеют явную тенденцию; для этого достаточно посильно привлекать их к решению профильных задач, а не создавать враждебно-недоверчивую среду, в которой они как раз и закукливаются в секты. Привлекать ролевиков к школьному образованию для широкой и повсеместной организации ролевых игр на историческом материале; консультироваться с экологами от архитектуры при составлении плана городских застроек; шире контактировать с благотворительными организациями (разумеется, при строгом их отборе и отсечении пиарящихся) при выработке социальной политики государства или реорганизации здравоохранения… да мало ли! Государство не должно — и не может — руководить этими горизонтальными сообществами, за счет которых Россия только и выживает, но ему желательно опираться на них хотя бы потому, что участие в таком сообществе — основа положительной самоидентификации, «самостояния» русского человека. Русский человек терпеть не может, когда государство его «строит в ряды», но любит, когда государство пользуется результатом его самоорганизации и ценит этот результат.

Вторая и не менее важная черта русского социума сформулирована прекрасным шахматистом и бизнесменом Жоэлем Лотье, которого я часто цитирую: «На трудную задачу зовите китайца, на неосуществимую — русского». Нужно уметь поставить стране — пусть чисто номинально — великую и неосуществимую задачу, и прекрасный русский прозаик Александр Мелихов об этом талдычит не первый год. Не нужно ломать страну об колено — надо наконец научиться жить с тем, что есть; а то, что есть, немыслимо без великой цели, способной мобилизовать лучшие силы в болоте и объяснить ему из прекрасного будущего, почему у него такое зыбкое настоящее. Строить на болоте многолетние великие прожекты нельзя, но представить само болото таким прожектом можно, и в этом не будет преувеличения. Нужно уметь рассмотреть Россию не как дополнение к Западу и Востоку, а как их синтез и альтернативу им обоим. Нужно уметь сформулировать прекрасную непрагматическую задачу вроде полета на Марс и разбудить одиноких гениев, способных добиться подобного результата быстрей, чем на прагматичном Западе или на фанатичном Востоке. Иными словами, нужно найти красивое, ненасильственное и притом привлекательное словесное оформление для великой, пусть недостижимой, в меру конкретной задачи. Это может быть освоение космоса, а может — способ борьбы с даунизмом; может — великая биологическая революция, а может — экологически чистый продукт. Но без такой непрагматической — при этом внеидеологической и лучше бы наукоемкой — задачи русский социум ничего не сделает, попросту не обратит внимания на новую государственную риторику и на президента Медведева как такового, который пока уважать себя заставил только одним — вступился за поселок «Речник».

Третьей же чертой русского социума является недоверие к государственным институтам, и чем дальше будет народ от государства, Англия от Индии, — тем лучше для обоих. Россия отлично вырабатывает неформальные институты для самоуправления, и только их легализация (вроде, скажем, легализации каст в той же Индии, где англичане пытались объявить их предрассудком) может быть надежным инструментом государственного управления. Вот почему я считал бы столь важным всяческое распространение компромиссных форм суда — главного, недооцениваемого многими инструмента управления страной. Суд должен вызывать абсолютное доверие, а потому повсеместное распространение мировых судов, выборность судей, народная оценка судей могли бы стать базисом для чаемого компромисса между народом и властью. И это — задача первоочередная, а главное — разрешимая.

Если мы действительно верим, что вступили в эпоху мягкой силы, нам надо для начала научиться изучать (на основе фольклора, блогов, социальных сетей), а главное — любить то, что у нас есть. Перефразируя Уоррена — мы должны построить рай из того, что под руками, ибо ничего другого не дано. Болото только выглядит хаосом — на самом деле это гибкая, сложно организованная, изощренная система. И устоять на нем способно только то, что построено с учетом его законов. Подмораживать или разогревать его бессмысленно. Надо решиться либо раз навсегда от него избавиться, либо осознать его как единственную реальность и сделать уютней любой воды или суши.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.