Музыка на “ребрах”

Музыка на “ребрах”

Сначала джаз пришел в СССР на патефонных пластинках, привезенных из-за границы. Но таких пластинок было крайне мало, и по мере того как в тридцатые годы Советский Союз все больше отгораживался от западного мира, их становилось еще меньше. Что-то изменилось сразу после войны, когда дошедшие до Германии солдаты и офицеры привезли с собой, среди всевозможных трофеев, еще и патефонные пластинки. Но это по-прежнему была капля в море: людей, посмотревших “Серенаду Солнечной долины” и захотевших слушать подобную музыку, в СССР было гораздо больше, чем привезенных из Европы пластинок.

И тогда в СССР появляется уникальный музыкальный носитель: пластинки, сделанные из старых рентгеновских снимков. Их называли записями на “костях”, на “ребрах”, просто “ребрами” или даже “скелетом моей бабушки”. Такие “пластинки” скрипели, шипели, но хоть в каком-то виде позволяли услышать западный джаз в ситуации, когда в СССР настоящие европейские и американские пластинки не продавались, а привезенные из-за границы были большой редкостью.

Это были самые настоящие рентгеновские снимки: на них были видны грудные клетки, позвоночники, суставы. В середине делалась маленькая круглая дырка, края слегка закруглялись ножницами – и такую пластинку можно был слушать на обычном патефоне. Почему для изготовления гибких пластинок выбрали именно рентгеновские снимки? Рентгенограммы были самым дешевым и доступным материалом. Их можно было дешево купить, а то и получить бесплатно в поликлиниках и больницах.

Начиная с первых послевоенных лет в крупных городах СССР – особенно в Москве и Ленинграде – создается целая “индустрия” по изготовлению и продаже пластинок на “костях”. Продавались они, естественно, на черном рынке, и, как рассказывают очевидцы, порой пластинки содержали сюрпризы: через несколько секунд запись американской музыки могла прерваться и кто-то с издевкой, на чистом русском языке спрашивал: “Что, музыки модной захотелось послушать?” Потом следовало еще какое-то количество непечатных выражений в адрес любителя иностранной музыки, и на этом запись заканчивалась.

Несколько лет индустрия музыки на “костях” существовала, избегая репрессий со стороны властей, но в середине пятидесятых расплата наконец наступила, и многие изготовители пластинок на рентгенограммах отправились в лагеря. Но некоторые продолжали заниматься их изготовлением. И только к концу пятидесятых, когда появившиеся в продаже катушечные магнитофоны стали наконец общедоступными, пластинки на “костях” ушли в небытие.

Но сам факт существования подпольной “индустрии”, выпускающей пластинки на “ребрах” и тиражирующей таким образом практически любую музыку, значил достаточно много. Тиражирование записей, недоступных в советских магазинах, продолжалось с помощью магнитофонов все шестидесятые, семидесятые и восьмидесятые годы, пока исполнители не получили возможность легально тиражировать свои записи на пластинках и компакт-дисках.

Борис Павлинов:

Рентгеновских снимков во всех поликлиниках, во всех больницах было навалом. Их было предписано уничтожать, поскольку они огнеопасны. Но вместо уничтожения врачи нам их передавали, а мы им, так сказать, давали вторую жизнь.

Были специальные звукозаписывающие аппараты. Они имели внешний вид патефона, только вместо мембраны – иголки – там вставлялся резец, и он при вращении диска вел музыкальную нарезку. Такую же, как на обыкновенных пластинках. Если в лупу посмотреть – один к одному. В Германии резцами пользовались на нормальных пластиночных фабриках, чтобы не сразу отливать пластинки под прессом, а предварительно прослушать исполнение – где-то, может быть, сделать замечание музыканту или солисту. Для этого в единственном экземпляре делалась нарезка, два-три экземпляра. Пока не утвердят, что именно так должен диск звучать. А потом уже делалась нормальная пластинка. Это – промежуточный этап.

Кто-то привез звукозаписывающий аппарат после войны, кто-то здесь уже, сняв чертежи, сам его изготовил. Я знал трех человек, которые их имели. Но, конечно, были еще люди, которые пытались изготовить аппараты кустарным образом – может, не очень качественно. Поэтому там были шипы и хрипы и все что угодно. Но если аппарат сделан качественно, то пластинка, записанная на нем, ничем не отличается по звучанию от настоящей.

Копировались обычные пластинки, но можно было еще самому с микрофона что-то сыграть, спеть. Тогда вместо пластинки включался микрофон.

Цена различалась в зависимости от качества, от пленки и от того, откуда записано. Были и по пять рублей, и по пятнадцать, и особый заказ, когда пластинка делалась специально для одного человека.

Преследовали нас. Сажали, давали от трех до пяти.

Мы продержались с конца сорок шестого, весь сорок седьмой, сорок восьмой, сорок девятый и немножко в пятидесятом. И уже тогда нас изловили. Однако наши пластинки прозвучали на всю Россию. Очень многие их имели. Наша “студия звукозаписи” без простоя работала.

В конце пятидесятого прошли по городу повальные аресты. И потом люди занялись другой работой – лесоповалом под винтовками. А когда освобождались, кто-то возвращался к своей деятельности, а кто-то занимался уже чем-то другим.

Борис Алексеев:

Записи на “костях” – замечательное изобретение. У меня приятель делал записи на “костях”. По-моему, пять рублей каждая запись. Но если ты приносил пленку, то тебе он бесплатно одну делал. Такая пластинка довольно хорошо играла, качество хорошее. Где-то они у меня до сих пор лежат, но уже не на чем играть – нет у меня на семьдесят восемь оборотов проигрывателя. Хранятся на память. Продавались они также в ГУМе – там был отдел музыкальный, и какие-то люди стояли, продавали по пять рублей. А также был тогда Коптевский рынок, там по воскресеньям можно было купить абсолютно все. И все было сделано на “ребрах”. Можно было и настоящую пластинку купить, но она стоила больших денег. Потому что запрещено было ввозить любые западные пластинки. Запрещали не только Петра Лещенко и Вертинского, но и любую западную пластинку отбирали. Но наш народ может провезти все что угодно. Так что провозили несмотря ни на что. В основном дипломаты, а также спортсмены. Я помню, у футболиста Всеволода Боброва мы брали переписать пластинки.

Виктор Лебедев:

Доставали записи на “ребрах” – на рентгеновских снимках, ездили на Обводный канал на барахолку, покупали там все эти записи, они выдерживали три-четыре исполнения на жутких этих патефонах. Но парадоксальным образом, несмотря на железный занавес, мы знали практически всю американскую классику джаза. Мы знали и Бенни Гудмена, и оркестр Гленна Миллера, и Чарли Паркера, и Оскара Питерсона, и Диззи Гилеспи, и бибоп, и диксиленды, и все американские популярные мелодии. Мы знали все ньюпортские фестивали джаза, все новинки, все течения. При отсутствии информации мы обладали фундаментальными знаниями. Когда я приехал в первый раз в Америку, выяснилось, что мы ничего не пропустили. Этот пласт культуры знали досконально. Как грибы сквозь асфальт прорастают, так все доходило до нас. Обменивались какими-то пластинками, записями. Те редкие люди, кто бывал на Западе, что-то привозили.

Олег Яцкевич:

Мой приятель, пианист доморощенный, играл с музыкантами. И он где-то достал пластинку, и мы пошли к девушкам с этой пластинкой. Пластинка – натуральная американская. С одной стороны – Билли Мэй, трубач, он исполнял “My Darling Suzette” – “Моя дорогая Сюзетт”, а что с другой, уже не помню. И вот в разгар нашей вечеринки – там какое-то винцо, музыка играет – входит папа девушки. Такой богатый еврей, артельщик. Он послушал и говорит: “Сколько стоит эта пластинка?” – “Это очень дорогая пластинка. Мне ее дали просто на вечер”. – “Ну, сколько она стоит?” – “Двести пятьдесят рублей”. – “О чем вы говорите?” Вынимает деньги – и дочке: “Это тебе, козочка”. Мы обалдели: чтобы за пластинку – двести пятьдесят рублей? Причем если бы там было что-то действительно такое. А тут – Билли Мэй, хороший музыкант, но не более того: мы уже могли отделить Эллу Фицджералд от Билли Мэя. Нам это казалось заоблачно. Мы выходим, и я говорю: вот это жизнь. Взять и купить пластинку за двести пятьдесят рублей.

Не было еще магнитофонов. А записи на “костях” были ужасающего качества. Это не музыка, это пародия на музыку. Сейчас, если я что-то включаю, мне сын по слуху говорит: убери низкие частоты, пожалуйста. А там – ни низких, ни высоких, идет такая мешанина, с трудом различаешь.

Борис Дышленко:

Первое время были пластинки на рентгеновских снимках, а потом все обзавелись магнитофонами. Такие огромные тяжелые штуки – “Днепр-11”. Они были не очень удобными, потому что в них был такой пассик – резиновая штучка от одного колесика к другому, он быстро растягивался, и музыка начинала плыть. Записывали музыку и с “глушилок”, но старались, конечно, записать с привезенных пластинок. Кто-то развивался и начинал собирать настоящий хороший джаз. А кто-то ограничивался довольно примитивной музыкой.

Борис Павлинов:

Пока не придумали магнитофоны, пластинки на “костях” были единственным средством распространения музыкальной культуры. А магнитофоны практически убили “ребра”. Магнитофоны очень быстро заполонили молодежную среду, поскольку они были долговечнее – пока пленка не порвется, играй сколько угодно, взад-вперед перематывай. Включил, нажал на кнопочку – и уже сорок пять минут не подходи к магнитофону, песни друг за другом идут. А пластинку ведь каждый раз надо ставить (речь идет о старых пластинках, где на одной стороне была записана одна композиция. – Г. Л.). Магнитофоны были удобнее, они постепенно вытеснили из обращения “рентгеновскую запись”. И она уступила место следующей технике.