Комментарии

Комментарии

Воспоминания Д. А. Засосова и В. И. Пызина охватывают почти 20 лет жизни Петербурга перед трагическим поворотом его судьбы. В мае 1914 г.[601], когда петербуржцы, как обычно, разъезжались, никто не знал, что вернутся они не в Петербург, а в Петроград, из XIX в. сразу попадут в XX (Ахматова А. II. 5[602]). По сравнению с этим переломом изменения, происшедшие в предшествовавшие 20 лет, могут казаться несущественными. Но это впечатление неверно.

В середине 90-х гг. оживились торговля и промышленность; был понижен железнодорожный тариф; хлынула в столицу рабочая сила, открылись новые учебные заведения, привлекшие в город массу молодежи. Квартир не хватало, цены на них поднялись, как никогда, зиму 1895/96 г. многим пришлось коротать в пригородах. Началась «строительная горячка». 1903 г.: «Везде леса и леса; два-три года тому назад Пески представляли собой богоспасаемую тихую окраину, еще полную деревянных домиков и таких же заборов. Теперь это столица. Домики почти исчезли, на их местах, как грибы, в одно, много в два лета, повыросли каменные домины». 1904-й: «Старый Петербург все уничтожается… Нет ни одной улицы почти, где бы старые двух- и даже трехэтажные дома не ломались; теперь на их месте возводятся новые кирпичные же громады… Удивительно много построек в этом сезоне, несмотря на тяжелое, военное время» (Минцлов С. 24, 25, 92). Прежде город рос преимущественно на юг. Открытие Троицкого моста дало сильнейший импульс застройке Петербургской стороны. Ее провинциальные улочки превращались в каменные ущелья. В 1897–1913 гг. население Петербурга возросло с 1130 до 1686 тыс. жителей, а его пригородов — со 134 до 332 тыс. Среди европейских городов столица Российской империи уступала только Лондону, Вене и Берлину, продолжая расти на 50–55 тыс. человек в год…

Единственным источником в работе Д. А. Засосова и В. И. Пызина над этой книгой была их память. Материалы тех лет и краеведческая литература убеждают в полной достоверности их воспоминаний. Но авторы не претендовали на всесторонний охват предмета, поэтому, прежде чем перейти к комментированию текста, коснемся тех сторон жизни Петербурга, о которых они не говорят. Интересно в первую очередь то, чем столица выделялась среди других городов России и Европы.

Предреволюционный Петербург принято считать городом с чрезвычайно высокой плотностью населения. В действительности же провинциальный Саратов отставал в этом отношении лишь на 16 %, Москва была заселена в полтора раза плотнее, а Лондон, Париж, Берлин — более чем вдвое плотнее Петербурга. Иллюзия перенаселенности возникала из-за особенностей планировки и застройки Петербурга: кварталы — самые крупные в Европе, в 5–10 раз крупнее, чем в Москве или Саратове; дома, тоже самые большие в Европе, занимали из-за дороговизны земли до 80 % участков; территория площадей и садов в целом по городу была ничтожна. Каменное тело Петербурга было громадно, свободного пространства оставалось мало. Поэтому по числу жителей на единицу уличного пространства столица оставляла позади любой город империи. А людность улиц создавала впечатление перенаселенности города. В противоположность обычным русским городам, чьи обыватели ютились в своих домишках среди обширных огородов, садов и пустырей, Петербург можно назвать «городом-интерьером». Приезжих он поражал обилием зелени не во внешних пространствах, а в вестибюлях, холлах, эркерах, оранжереях.

Тем, кто хранил в душе образ деревянной России как родного и естественного мира и для кого Петербург был «Петрополем» — «камнем-городом» по мифической сути, он мог представляться сплошь каменным («серокаменное тело» — А. Блок) или даже гранитным («гранитный город славы и беды» — А. Ахматова). Но на самом деле каменных домов в нем насчитывалось чуть больше половины, тогда как Тифлис был каменным на 99 %, Одесса — на 96, Варшава — на 82 %.

Хотя Петербург с его почти 700 фабриками и заводами и 119 тыс. рабочих и был крупнейшим наряду с Москвой промышленным центром России, отнюдь не промышленностью определялось лицо столицы. Фабричные рабочие составляли здесь всего лишь 7,6 % населения, тогда как в Москве их было 8,3, в Риге — 14,3, а в Лодзи — 18,3 %. По объему промышленной продукции на душу населения Петербург в 1,6 раза уступал Лодзи, хотя и шел впереди остальных крупных городов России. И по производительности труда он не был первым, уступая на 22 % Одессе и идя вровень с Саратовом.

«В Петербурге наборщик в типографии сносно набирает с таких рукописей, которые в Москве кажутся совсем неразборчивыми; официанты обслуживают большее число посетителей в ресторане; банщики дольше могут мыть; извозчики способны благополучно ездить по улицам с бойким движением; ломовики несут большую тяжесть; городовые способны до некоторой степени разбираться в нарушениях порядка уличной жизни; почта способна выполнять спрос на ее услуги. <…> Мне приходилось наблюдать (в Москве. — А. С.) работу маляров и столяров при ремонте квартиры; их продуктивность труда была в четыре раза ниже такой же работы в Петербурге. <…> В Петербурге… дворники не стали бы жить в таких помещениях, как в Москве, да и полиция не допустила бы даже возможности отведения таких помещений для служащих» (Мертваго А. 183–185). Доходы петербуржцев (включая промышленных рабочих) были выше, чем в других городах России, поэтому Петербург не знал себе равных по концентрации торговли и услуг на улицах, по товарообороту в приведении к версте уличного фронта.

Если искать специфически петербургские причины близкой катастрофы, то в глаза бросаются нищета и нравственная ущемленность 80-тысячной армии домовой прислуги — дворников, прачек, сторожей. Для петербургских домовладельцев эти люди были едва ли не самым дешевым (сравнительно с другими городами) «предметом» первой необходимости. В Варшаве им платили в 1,6 раза больше, в Саратове — в 1,9, в Тифлисе и Харькове — вдвое, в Киеве — в 2,3 раза, в Москве — в 2,5, в Одессе — в 2,9, в Риге даже вчетверо больше, чем в Петербурге. За их счет владельцы недвижимости умножали прибыль от сдачи квартир. Беспечное благополучие хозяев не могло не вызвать зависти и озлобления у тех, кто прислуживал им за гроши. Да и в съемщиках квартир, плативших в Петербурге сравнительно недорого, домовая прислуга видела косвенных виновников своей нищеты: ведь чем меньше домовладелец брал с жильцов, тем меньше давал он прислуге. Между тем отстаивать свои интересы с таким успехом, как это удавалось фабричным рабочим, эти обездоленные люди не могли. Будучи рассеяны по всему городу, они не способны были организоваться. Любое проявление недовольства грозило каждому из них мгновенной потерей места, потому что в Питере всегда был избыток неквалифицированных работников. Нет ничего опаснее злобы, годами не находящей выхода. Для «бывших» самой страшной бытовой фигурой первых послеоктябрьских лет станет прежний дворник — отныне истинный вершитель их судеб.

Другая темная сторона петербургской действительности, несовместимая с красотой и европейским лоском столицы, — это чудовищная насыщенность почв и вод нечистотами. В столице Российской империи не было нормально устроенной канализации. Фекалии скапливались в выгребных ямах, откуда их по ночам вывозили за город. Иногда ассенизационного обоза ждали месяцами. Выгребы не были герметичными; почва была так насыщена нечистотами и газами, что приходилось опасаться за здоровье землекопов. С грунтовыми водами все это попадало в реки и каналы. Фекалии проникали и в деревянные трубы для сточных вод, причем некоторые стоки располагались в берегах Невы выше пунктов забора воды. Местами на реках стояли, распространяя зловоние, баржи для вывоза нечистот в залив. Бывало, баржи, еженощно наполнявшиеся до отказа, месяцами не трогались с места, потому что их хозяева тайком выпускали нечистоты в реку. «Петербург стоит на исполинском нужнике», — заметил один врач в Городской думе (Мережковский Д. 118). Между тем водопроводов не хватало для снабжения всего города питьевой водой. Местами ее приходилось брать прямо из Невы или ее рукавов.

Надо ли удивляться тому, что постоянным фоном петербургской жизни были эпидемии холеры? «Каждый день на страницах „Нового времени“ печатается Memento mori:[603] „Заболело 17 человек, умерло 9“. Кажется, на всем Петербурге, как на склянке с ядом, появилась мертвая голова. Сведущие люди уверяют, будто бы холера никогда не кончится и устье Невы сделается необитаемым, как устье Ганга: „Петербургу быть пусту“» (Мережковский Д. 114).

По смертности (28,5–30,4 человека в год на 1000 жителей) Петербург прочно держал первое место не только среди крупных городов империи, но и в сравнении с европейскими столицами: в Лондоне, Вене, Париже она держалась на уровне 19,0, в Стокгольме — 18,0, в Копенгагене — 16,8, в Берлине — 16,3. Самым страшным бичом Петербурга был туберкулез (до 20 % умерших). Почти столько же петербуржцев умирало от желудочно-кишечных расстройств. Корь, дифтерит и тиф давали в сумме около 18 % смертей. Помимо скверного климата и ужасающих санитарных условий — причин множества смертей среди непривычного пришлого населения — высокая смертность была вызвана еще и очень большой долей детей в возрастной структуре столичного населения (Енакиев Ф. 30, 31; Чериковер С. 108; Раевский Ф. 35).

Приходится признать, что ни в каком другом городе империи человеческая жизнь не подвергалась ежечасно такой опасности, как в Петербурге. Поэтому ни один из крупных городов не нес и таких расходов, как Петербург, по медицинской и санитарной части в расчете на 1 жителя. Обеспеченности петербуржцев больничными койками мог позавидовать любой город России, но это была борьба с последствиями, а не с причинами экологического неблагополучия.

На то, чтобы избавиться от самих причин, у города не хватало денег. Как ни парадоксально, Петербург с его богатым населением впятеро (!) уступал Москве по размеру муниципальных капиталов на душу населения. Это было вызвано тем, что до революции Петербург так и не успел воспользоваться в полной мере теми преимуществами, какие сулила происходившая в те годы перестройка городского хозяйства. К 1910 г. Петербург в основном завершил выкуп у концессионеров предприятий городской инфраструктуры — водопровода, трамвая, телефонной сети, типографий, скотобойни, Сенного и Андреевского рынков, складов, ассенизационного обоза и проч. Раньше львиную долю дохода давал городу оценочный сбор — двухпроцентный налог с частнособственнической недвижимости. Выжать из земле- и домовладельцев лишнюю копейку на нужды города было невозможно. А теперь основным, и притом постоянно растущим, источником муниципальных доходов становились указанные предприятия. Петербург обрел известную независимость от частного капитала, и впервые в истории города расходная часть бюджета перестала превышать доходную.

Перспективы обнадеживали, но городская казна была опустошена выкупом предприятий, и на значительное ее пополнение в ближайшие годы рассчитывать не приходилось. Во-первых, потому, что содержание и развитие инфраструктуры требовало колоссальных средств. Отныне это была самая большая расходная статья столичного бюджета, по ее весу в структуре расходов Петербург опережал все крупные города империи. Во-вторых, предстояло выплачивать долги петербуржцам, ибо выкуп предприятий оказался возможен лишь благодаря специальным займам. В-третьих, Городской думе никак не удавалось облегчить бремя расходов на содержание расположенных в городе правительственных учреждений. Законом они были освобождены от уплаты городу налогов на занимаемые ими здания. А ведь в стоимостном выражении они владели половиной всей столичной недвижимости. Будь они обложены оценочным сбором, как и частновладельческие имущества, — бюджет Петербурга возрос бы, в оценках 1912 г., на 18 %! Мало того, за счет города обеспечивалось квартирное довольствие огромного контингента войск и содержалась городская полиция (Енакиев Ф. 77, 78).

Побочным следствием муниципализации инфраструктурных предприятий оказалось то, что Петербург лишился источника дохода, за счет которого города обычно окупают затраты на преобразование земель, — дохода от их перепродажи по ценам, превышающим цену их выкупа у частных владельцев (Енакиев Ф. 58). Вся выручка от таких земельных операций и от сдачи в аренду принадлежавших городу строений, садов и парков, пристаней, вместо того чтобы снова быть пущенной на выкуп частных земель, пошла на «латание дыр» в бюджете. Муниципальной недвижимости становилось все меньше (Степанов А. 1993, 295–303).

Вероятно, в мирных условиях Петербург все-таки поправил бы понемногу свои хозяйственные дела. Но разразилась война, и у великого города вскоре не оказалось средств даже для нормального продовольственного снабжения.

Юношески жизнерадостная интонация, звучащая в воспоминаниях Д. А. Засосова и В. И. Пызина, вряд ли встретила бы сочувствие у властителей дум серебряного века — петербургских мыслителей, писателей, поэтов, общественных деятелей предыдущего поколения. «Мы живем на вулкане» — вот чувство, которым была охвачена культурная элита. «Кругом перебегали странные токи от жажды самоубийства до чаяния всемирного конца» (Мандельштам О. 40). Это освобождало от ответственности за сохранение ценностей текущей жизни. Привязанность к настоящему, трезвая озабоченность сиюминутными практическими делами казались этим людям нестерпимой пошлостью. «Отчужденность от жизни, презрение к „здравому смыслу“, мифотворчество, игра ума, любующегося призраками, неприятие реализма» — так охарактеризовал редактор ведущего петербургского литературно-художественного журнала «Аполлон» духовную атмосферу, которой дышали его единомышленники (Маковский С. 128). Отсюда готовность воплощать в жизнь беспочвенные идеи, политическая слепота, неспособность предвидеть реальные последствия назревавшей революции. Оглядываясь на последнюю предвоенную зиму, Анна Ахматова скажет: «Не знали мы, что скоро / В тоске предельной поглядим назад».

Реки, каналы и жизнь на них

Д. А. Засосов и В. И. Пызин не случайно начинают книгу главой о реках и каналах. Ведь в гербе Петербурга скрещиваются с царским скипетром два якоря — речной и морской. Когда город не был еще охвачен гигантской «подковой» районов-спален, увеличивших его территорию более чем вшестеро, весь он был ближе к Неве, казавшейся тогда еще более грандиозной. Водные пространства занимали не 4 %, как ныне, а 20 % площади города, протяженность рек и каналов составляла в городской черте 135 верст (в Париже, например, всего лишь 14 верст), и вся эта необъятная водная сеть использовалась Петербургом, Россией и Европой несравненно интенсивнее, чем нынче. За 70 лет, отделивших годы работы над книгой от рубежа веков, город отошел от реки, и хозяйственная жизнь на ней замерла, оживляясь лишь по ночам. На фоне «сухопутного» Ленинграда воспоминания о речном Петербурге обладают живописной привлекательностью, в свете которой отходят на второй план раздражавшие современников эстетические издержки бурной речной жизни столицы.

В 1914 г. среди рек России Нева занимала второе место по количеству перевозимых грузов, уступая первенство Волге, и третье место по числу плотов и судов с грузом, уступая второе место Западной Двине. Вся эта армада устремлялась в Петербург, в его реки и каналы. За 1912 г. в Неву вошло 14 242 судна с грузом 276 млн. пудов и вышло 499 судов с грузом 6 млн. пудов. Первое место среди привезенных по Неве грузов занимали дрова, затем кирпич, лес, хлебные продукты, керосин. Около 130 млн. пудов грузов было доставлено в Петербург морем и около 90 млн. пудов отправлено с его морских причалов. Главные статьи ввоза морем — каменный уголь и кокс, затем хлопок-сырец, металлы и машины, химические продукты, фрукты, виноградные вина, рыба, сало, бревна, дрова, краски и столярные изделия; в вывозе преобладали хлеб и лес, масло, сало, деготь, смола, пенька и лен (ПЖ. 42, 43).

«Красивую картину представляет Нева, усеянная множеством судов из далеких и близких стран, пришедших сюда. Разноцветные флаги пестрят реку, то и дело доносятся крики матросов, в воздухе слышны французские, английские, немецкие слова. <…> Верфи, доки, пакгаузы, мастерские полны народа, суеты, шума; визжат цепи, блоки, лебедки. То здесь, то там мелькают лодки и пассажирские небольшие пароходы. А с верхнего течения реки неустанно, одни за другими, плывут неуклюжие, неповоротливые баржи, баркасы, изредка паровые суда… Они торопятся поскорее свезти сюда, к морю, свой груз, так как времени мало, навигационный период невелик; того и гляди, река станет и дней на 150 затянется льдом» (Чериковер С. 115, 116).

Особенно оживленно выглядели набережные Васильевского острова: «Начиная от Николаевского моста, видна бесконечная перспектива русских и иностранных судов, которые тянутся до самого взморья. Целый лес мачт вырисовывается на синеве неба, теряясь мало-помалу на горизонте. Одни суда стоят на пристани и разгружаются, другие стоят посреди Невы — в ожидании очереди. <…> В 1885 г. открыт был Морской канал из Кронштадта в Петербург, в устье Невы — на Гутуевский остров. Канал этот имеет в длину 26 верст, в ширину от 30 до 50 сажен (и в глубину более трех сажен. — А. С.). При входе канала в Неву, у Гутуевского острова, устроена гавань, или „ковш“, как называют его местные жители, — для остановки иностранных судов. Эта гавань может вместить в себе самые большие океанские пароходы» (Бахтиаров А. 1903. 102). Гавань обеспечивала одновременную стоянку до 100 пароходов (Енакиев Ф. 71).

На улицах и площадях столицы

Центром города считалась полоса между Невой и линией Невский — Садовая, ограниченная на западе Английским пр., на востоке Таврической ул. (за вычетом неблагоустроенного района Казанской — Подьяческих улиц); на Васильевском острове границами центра были 7-я линия и Средний пр. После открытия Троицкого моста функции центра распространились по Каменноостровскому и Большому пр. П. С. К центру примыкал торгово-ремесленный район, ограниченный на западе Английским пр., на юге — Фонтанкой, Гороховой, Звенигородской ул., на востоке — Лиговским пр. Занимая около 1/8 территории Петербурга, эти две зоны были окружены широким кольцом окраин (Юхнёва Н. 1984. 111), где у железнодорожных и водных путей и водозаборов располагались промышленные предприятия с тяготевшими к ним рабочими кварталами.

К концу описываемого периода сформировалась «культурная топография» Петербурга. На левом берегу Невы в соседстве с императорскими дворцами и особняками знати Мейерхольд экспериментировал на Александрийской и Мариинской сценах; взыскательная публика спешила на Офицерскую ул. в театр Комиссаржевской и в Соляной городок в Старинный театр Евреинова; культурная элита обеих столиц стекалась на Таврическую в «Башню» к Вяч. Иванову или на Литейный в «Дом Мурузи» к Мережковским; на Троицкой ул. у Павловой вели публичные диспуты Бурлюк и Маяковский; рядом с Эрмитажем и Русским музеем сменялись выставки молодых художников; в зале городской думы выступал Малевич; молодежь полуночничала в артистических кабаре.

Васильевский остров — вершина академической и университетской науки: Академия наук с Пушкинским Домом и Библиотекой, Университет, Бестужевские курсы, Академия художеств и… почти нет театров. На Петербургскую сторону ехали за развлечениями — кто в Народный дом и Зоологический сад; кто в синематографы Большого пр.; кто в «Аквариум» и подобные ему злачные места по Каменноостровскому пр. и далее, на острова (Лихачев Д. 73–76).

Наиболее плотно были населены кварталы между Мойкой, Фонтанкой и Крюковым кан. и в полосе за Фонтанкой от Невы до Забалканского пр., ограниченной на юге Обводным, на востоке — Лиговским пр. и Таврическим садом. Наименьшей была плотность населения на Выборгской стороне и на южной окраине от Забалканского пр. до Невы. Из-за дороговизны земли (в 1909 г. закладная цена на Невском — до 800 руб. за кв. саж. — Тилинский А. 110–155) застройка устремилась ввысь. Поскольку строить выше карниза Зимнего дворца не дозволялось, верхний этаж делали мансардным.

Столица выделялась на фоне всей России благоустроенностью улиц и площадей. Расходы из городского бюджета по этой статье в приведении к версте улиц были здесь в 2,4 раза больше, чем в Одессе, и в 2,8 раза больше, чем в Москве. Все улицы были замощены. Фонари стояли в среднем через каждые 11 саженей (Степанов А. 1993. 297).

И все-таки… «надо прожить несколько лет в Европе, чтобы почувствовать, что Петербург все еще не европейский город, а какая-то огромная каменная чухонская деревня. Невытанцевавшаяся и уже запакощенная Европа. Ежели он и похож на город иностранный, то разве в том смысле, как лакей Смердяков «похож на самого благородного иностранца». Как в частушке поется:

Если барин при цепочке,

Это значит — без часов.

Если барин при галошах,

Это значит — без сапог».

(Мережковский Д. 115)

Схожее впечатление у Блока в 1915 г.: «Я проехал как-то вверх по Неве на пароходе и убедился, что Пет<ербург>, собственно, только в центре… немецкий: окраины — очень грандиозные и русские и по грандиозности и по нелепости, с ней соединенной» (Блок А. VIII. 447).

Городской транспорт: извозчики, конка, трамвай

В 1914 г. Петербург занимал территорию площадью 88 кв. верст, простираясь с севера на юг на 12 и с запада на восток на 11 верст. При таких расстояниях остро чувствовалась потребность в средствах транспорта, которые давали бы жителям окраин возможность быстро, дешево и удобно сообщаться с центром города. «К сожалению, эта задача разрешена более или менее удовлетворительно пока только для города в собственном смысле слова; пригороды же остаются при прежних первобытных путях сообщения, что несомненно сильно тормозит их развитие», — писал в 1914 г. К. Н. Пажитнов (ПЖ. 52), имея в виду переход на городских железных дорогах с конной тяги на электрическую, который в столице происходил позднее, чем в других крупных городах империи. К этому времени протяженность линий с электрической тягой составляла 112 верст, с конной — 66 верст, с паровой — 9 верст. Пассажиров было перевезено в 1912 г. трамваем 252 млн. человек, на конке 21,6 млн., паровой тягой 8,4 млн. Трамвай сразу стал излюбленным способом передвижения петербуржцев. Транспортная подвижность их быстро возросла: если в 1905 г. приходилось 58 поездок на одного жителя, то в 1914 г. — около 140. Этот взрыв мобильности лишь отчасти может быть объяснен вытеснением жилья из центра и ростом территории города. До появления трамвая петербуржцы больше ходили пешком. Трамвай высвободил давно возраставшую потребность в быстрых и дальних поездках по городу. Поэтому работал он в чрезвычайно интенсивном режиме. Вагоны были переполнены, несмотря на то что зачастую трамваи следовали один за другим почти непрерывно, тем самым стесняя переходы и переезды через улицы. Особенно затруднительно было движение по Невскому пр. на участке от Адмиралтейского пр. до Гостиного двора (Енакиев Ф. 39, 41).

По числу поездок наземным транспортом Петербург благодаря трамваю встал вровень с европейскими столицами. Но в Берлине, например, к 150 поездкам в год, совершавшимся на трамвае, добавлялось еще 100 поездок в метро, а в Париже к 100 трамвайным поездкам добавлялось 160 поездок в метро. Это сравнение говорит не о каком-то особенном удобстве планировочно-функциональной организации российской столицы, которое избавляло бы ее жителей от необходимости частых поездок. Очевидно другое: в городе с населением почти 2 млн. человек трамвай в качестве основного транспортного средства уже становился анахронизмом, потому что, как и до его появления, потребность в поездках возрастала быстрее тех возможностей, которые предоставляла сеть трамвайных линий. К 1913 г., когда в Лондоне, Париже, Берлине и даже в Будапеште, не говоря уж о крупнейших североамериканских городах, существовал метрополитен, а в Гамбурге и Буэнос-Айресе строительство метро подходило к концу, люди инженерного склада ума видели в метрополитене «своего рода патент на признание за городом мирового значения» (Енакиев Ф. 16). Вызревали первые проекты петербургского метрополитена. По предложению инженера Ф. Е. Енакиева первая линия должна была пройти по трассе, близкой направлению нынешней Кировско-Выборгской линии, но большей частью на эстакадах по уже существовавшим улицам с уходом под мостовую только на Знаменской пл. (Енакиев Ф. 41–58). Если бы Петербург обзавелся в те годы метрополитеном, подвижность его населения быстро достигла бы берлинско-парижского уровня — 250 поездок в год на одного жителя.

В прозорливых головах — проекты метро, а на улицах наряду с переполненными трамваями — конки и бесконечные вереницы извозчиков, создававшие впечатление, будто в столице еще не кончился XIX век. Поскольку же извозчики были очень дорогим транспортом, то технический консерватизм столицы отдавал к тому же и выветривавшейся в других российских городах барственностью. Изредка встречавшиеся авто вносили в эту картину черточки европейской цивилизованности, экстравагантности, спортивности. Прогресс и отсталость сосуществовали рядом, удивляя российских провинциалов и гостей из Европы.

Быт старого петербургского дома

В этой и следующей главах изображены типы из разных слоев населения. Дополним эту картину перечнем социальных групп.

В партере и ложах императорских театров, в клубах, в часы фланера на престижных улицах тон задавали родовая знать и высшее чиновничество. Их отпрыски наполняли привилегированные учебные заведения. Возглавляемыми ими учреждениями практически руководили люди помельче — вице-директора, столоначальники, как правило потомственные дворяне. Часам к 11–12 они являлись в свои департаменты; после нескольких часов работы над различными докладами и отношениями выходили на Невский пр. «нагуливать аппетит», а затем ехали обедать домой или в ресторан; вечером — посещение клуба, театра и неизменная игра в карты. Им старались подражать средние чиновники, а за средними тянулись мелкие, на которых ложилась основная масса бумажной работы. Эти уже не без труда сводили концы с концами.

Много чиновников работало в частных акционерных компаниях, банках, страховых фирмах, правлениях частных железных дорог и т. п. Во главе их стояла финансовая аристократия, которая в погоне за почетом и роскошью стремилась не отставать от родовой знати.

Лиц свободных профессий было в Петербурге больше, чем в любом другом городе России. Литераторов, ученых, художников, артистов привлекали сюда многочисленные издательства, научные и культурные учреждения. На адвокатов был большой спрос в столичных официальных и деловых кругах. Педагогов столица притягивала множеством учебных заведений и семейств, приглашавших воспитателей и учителей на дом. Врачи, фельдшера, дантисты легко находили работу в городе, отличавшемся нездоровым климатом и санитарным неблагополучием, а акушерки были необходимы в силу высокой рождаемости.

Все упомянутые группы составляли, с семьями, около 1/7 численности населения столицы. Занятые же торгово-промышленной деятельностью (тоже с семьями) — 62,6 %. При этом 38,7 % населения были дворянами, купцами, почетными гражданами, мещанами и цеховыми, а остальные крестьянами (Чериковер С. 89–103).

«Ярославль, Тверь, Рязань и Тула направляют в Петербург свои лучшие силы… обладающие такими качествами, как сила, ловкость, сообразительность. Даже сама Московская губерния из своих наиболее грамотных волостей посылает население в отхожие промыслы не в Москву, а в Петербург. То же делают и другие губернии России. Этот отбор совершается как на местах в виде родового тяготения к Петербургу, так и в этом последнем, производящем сортировку пришлого элемента, причем наиболее трудоспособные лица находят себе дело, а остальные, долгое время перебиваясь со дня на день, в конце концов уходят в Москву» (Мертваго А. 184).

Приток мужской рабочей силы привел к преобладанию в столице мужского населения над женским. Этим Петербург был непохож на европейские столицы, где женщин было больше. Впрочем, эта разница понемногу сглаживалась: в 1896 г. на 100 мужчин приходилось здесь 77 женщин, а в 1900-м — 84.

Легче всего крестьянам было устроиться на поденную работу. В 1897 г. поденщиков было в Питере около 40 тыс. Привыкнув к городу, большинство находило постоянные места в качестве дворников, чернорабочих или домашней прислуги, уступая поденные работы следующим волнам мигрантов.

Домашней прислуги было в Петербурге свыше 100 тыс., преимущественно женщин, — больше, чем в любом городе Западной Европы. Так, из 1000 петербурженок состояло в прислуге 189, из 1000 мужчин — 59 (считая вместе домовую и домашнюю прислугу), в Лондоне же, соответственно, 42 и 7. Колоссальное количество прислуги в Петербурге было вызвано ее дешевизной, обусловленной огромным предложением; нетребовательностью ищущих такой работы; наличием множества семейств с достатком, а если и без надлежащего достатка, то воспитанием приученных пользоваться прислугой (Чериковер С. 104). Личной прислуги больше всего было в Литейной, Адмиралтейской и 3-м участке Казанской части: 16,3–18,5 чел. на 1000 жителей (Брокгауз I. XXVIII A. 284). Особенно завидными считались места швейцаров в богатых домах, отелях, ресторанах; кучеров; поваров и даже лакеев в дорогих ресторанах и кафе. Швейцары и дворники имели хоть небольшую квартирку, где могли жить с семьей. Кто мог, сам был готов платить немалые деньги тем, от кого зависел прием на такую службу. Прислуги другого типа — курьеров, сторожей, низших служащих в казенных, общественных и частных учреждениях, а также при больницах и лечебницах — насчитывалось 15 тыс. Перечисленные занятия давали заработок 150 тыс. неквалифицированных пришлых работников. Остальная масса крестьян шла в торгово-промышленные отрасли и в строительство (в 1900 г. в последнем было занято около 66 тыс. человек) (Чериковер С. 106, 107).

Жители доходного дома

Спрос на жилье в той или иной части города формировался типичными для данного места группами населения. Заказывая проект дома, владелец участка ориентировал архитектора на соответствующие цены найма квартир и аренды нежилых помещений. Рост населения столицы обеспечивал неуклонный рост доходов с недвижимости, не требуя от ее собственников забот о процветании города. В городском управлении они успешно тормозили инициативы представителей торгово-промышленного капитала («обновленцев»), пытавшихся проводить прогрессивные реформы.

Петербург превосходил крупнейшие города Европы размером и населенностью домов, о чем дает представление следующая таблица (Брокгауз. II. XVII, стб. 882, 883).

Отношение петербуржцев к новым каменным громадам в 4, 5, 6 этажей не было единодушным. «Иные дома стоят еще без дверей и окон, из них тянет, как из погребов, сыростью и холодом, а уже в газетах пестреют объявления о сдаче квартир в них. Нарасхват идут!» (Минцлов С. 92). Со своей стороны, специалисты по санитарии и гигиене находили условия жизни в больших доходных домах крайне нездоровыми, особенно ввиду постоянно возобновлявшихся эпидемий (ПЖ. 57). Литературно-художественная элита была охвачена предчувствием гибели всего, что еще оставалось в столице человечного, под натиском антигуманной стихии, олицетворяемой брандмауэрами, сжимающими хрупкий мир старого города (Каганов Г. 159–161). Под мнимой угрозой буржуазной дегуманизации и утраты прежних основ и ценностей жизни в кругу художников «Мира искусства» возник эстетский культ петровского и пушкинского Петербурга. Наконец, в либерально настроенных кругах судили о доходных домах не по строительным их достоинствам, а по отрицательным социальным последствиям слишком плотного их заселения, вызванного дороговизной квартир. Основанием для таких суждений служило сравнение цен квартир в Петербурге и в европейских столицах. Получалось, что петербургские домовладельцы — самые бесчеловечные в Европе (ПЖ. 57).

Сопоставление с отечественными городами дает иную картину. Хотя за квартиры свыше 6 комнат в Петербурге приходилось платить в 3,5 раза дороже, чем в Саратове, и на 18 % дороже, чем в Москве, зато это было на 10 % дешевле, чем в Киеве, и на 40 % дешевле, чем в Лодзи. Квартиры в 4–6 комнат были в 2,4 раза дороже саратовских и всего лишь на 14 % дороже московских, тогда как в Киеве они стоили в 2,3 раза, а в Варшаве и Лодзи почти вдвое дороже, чем в Петербурге. Наконец, 1–3-комнатные квартиры во всех крупных городах империи, кроме Харькова, Саратова и Риги, были дороже петербургских (например, в Лодзи — в 2,3 раза). Итак, на российском фоне цены на квартиры в столице были умеренные, причем особенно благоприятными были условия найма небольших квартир — как раз тех, которые приходилось снимать наименее обеспеченным петербуржцам. Добавим к этому, что дрова здесь были дешевле, нежели в каком-либо из крупных городов, — в полтора раза дешевле, чем в Москве, а за электричество приходилось платить так же, как в Москве или Саратове (Степанов А. 1993. 299, 300), — и нас уже не удивит жизнерадостный тон этой главы, резко противоречащий суждениям сангигиенистов и экономистов, прилагавших к петербургской действительности европейские критерии и тем самым получавших неутешительные выводы, какие они и хотели получить.

По уровню комфорта столичные квартиры были ближе к европейскому стандарту, чем в каком-либо ином городе России. Строительные нормативы предписывали иметь в квартире средней величины «переднюю — 3 кв. саж; кабинет — 6 кв. саж.; зал и гостиную — 12 кв. саж.; столовую — 10 кв. саж.; спальню и будуар (разгороженные драпировкой) — 6 кв. саж.; детскую — 6 кв. саж.; комнату для гувернантки — 6 кв. саж.; комнату для прислуги — 8 кв. саж.; кухню с кладовой — 6 кв. саж. Итого 63 кв. саж. Нормативная годовая плата за такую квартиру составляла 750 руб. (без дров). На самом же деле она была выше — от большого спроса на такие квартиры» (Тилинский А. Ч. II. Отд. 2. 25, 26).

В среднем петербургская квартира состояла из 4–5 комнат, из коих 3 комнаты были чисто жилыми. На каждую жилую комнату (т. е. не считая кухонь и прихожих) приходилось в 1900 г. 2,4 человека. Последний показатель имел тенденцию расти (Енакиев Ф. 34).

Обитатели ночлежек и сиротских домов

Чем богаче город, тем легче в нем прожить без работы. Нищие в центре города — признак его благополучия. В этом отношении Петербург, где нищие составляли 1 % населения, сильно уступал Москве (7 %). Мест в ночлежках здесь было вдвое меньше, чем в Москве, но на место в Питере приходилось 5 бездомных, а в Москве — 16. Причина популярности «белокаменной» у всероссийской нищей братии не только в богатстве и радушии москвичей, но и в особенностях методов, какими действовала в обеих столицах полиция и «Особое присутствие по разбору и призрению нищих».

Московская полиция была бессильна держать под контролем более чем сотню тысяч лиц, предпочитавших побираться, но не работать. Там ежегодно доставляли в «Особое присутствие» всего лишь около 8 % имевшихся в городе нищих. И хотя московское «Присутствие» имело право определять их на принудительные работы и располагало несравненно большей, чем в Петербурге, емкостью рабочих мест для них, Москва предпочитала предоставлять свой работный дом и дома трудолюбия не нищим, а тем из бедняков, кто действительно искал работу. По существу, борьбу с нищенством подменили в Москве приносившей доход благотворительностью, а нищих предоставили самим себе (что, судя по их количеству, вполне их устраивало).

В Петербурге все было иначе. Здесь в «Особом присутствии» в течение года оказывался едва ли не каждый бродяга, а иные даже по нескольку раз. Рабочих мест для них было очень мало, к тому же здешнее «Присутствие» не обладало правом принуждать их к работе. Подавляющее большинство нищенствующих высылали, а остальных устраивали в небольшие мастерские трудовой помощи, не стараясь перехватить у благотворительных учреждений попечительство над ищущими работу бедняками.

Однако бродяги сумели и высылки превратить в постоянный источник существования, вновь и вновь возвращаясь в столицу. Мужик, вернувшийся в 19-й раз, рассказывал: «Если бы нас не высылали — хоть с голоду помирай. Я нарочно не беру паспорта из волости… Без паспорта нас заберут, посадят в тепло, накормят, обуют, оденут, а с паспортом хоть с голоду помирай… Вот примерно теперь, мы идем в Питер, все без паспорта, все высланные. Значит, нас сейчас же заберут. И хорошо. Недели две мы посидим, отдохнем, поправимся, потом недели две, а то и месяц подержат нас в пересыльной; здесь каждому дадут по полушубку, теплые валенки и отправят на родину этапом… Доставят на место, спросят: „Шубу хочешь отдать?“ Зачем отдавать?! „Нет, мол, не хочу“. Ну, и оставят тебе шубу… Эту шубу сейчас „по боку“. Выручишь рублей пять, и обратно в Питер, за другой шубой. <…> Только и живу этим. Летом нам вместо шуб армяки дают; те дешевле, а тоже хорошие, новые армяки» (Животов Н. II. 44, 45).

«Целые деревни в Себежском уезде Витебской губернии переселяются на осень и зиму в Петербург нищенствовать. В Макарьевском уезде Костромской губернии целые волости нищенствуют. Это их отхожий промысел. В волости имеются мастера, фабрикующие паспорта, свидетельства о пожарах, градобитиях, даже дозволения на сборы на построение храмов» (Бахтиаров А. 1903. 61).

По подсчетам публициста — сторонника замены высылки принудительным трудом в работном доме — бродяги стоили Петербургу более 1 млн. руб. в год (Животов Н. II. 45). Приходится признать, что за безалаберностью московской полиции крылась экономическая и нравственная мудрость: бюджет города освобождался от миллионных трат, которые превращались в акты милосердия москвичей, к обоюдному удовлетворению имущих и неимущих (Степанов А. 1993. 301).

Сознавать это ныне особенно досадно ввиду того, что сохранилось свидетельство отменного здоровья тогдашних обитателей петербургского дна: «Что достойно внимания из быта бродяжек-попрошаек — это долголетие их! Здесь есть юбиляры, по 50–60 лет занимающиеся нищенством, есть старики и старухи 80–90 лет, еще в молодости впавшие в бедность… И какие все бодрые, молодцеватые!.. Кровь с молоком, хотя едят они какую-то падаль, и то не ежедневно, ночуют, случается, под открытым небом… В трех ночных приютах, где я ночевал за время своего интервью, было 239 бродяжек; из них 170 седых старцев, из этих 170 самый молодой 58 лет, а самый старый 103 лет. <…> Нищие и бродяжки ведут сравнительно спокойную от душевных волнений и забот жизнь… Их потребности — грошовые, удовлетворяемые подаянием; их заботы ограничиваются тощим желудком и полицейским обходом. Между тем сколько волнений и тревог приходится переживать нам с вами, читатель, особенно имеющим семью?! У бродяжек не бывает ни порока сердца, ни нервных ударов, апоплексии, подагры и т. п… нет сидячей жизни, развивающей хронические болезни, нет простудных болезней, потому что организм их привык ко всему; нет у них и ожирения… Громадное большинство (бродяжек. — А. С.)… счастливо своим положением, не желая ничего лучшего и бегая от всяких богаделен и приютов» (Животов Н. II. 18, 19).

В 1902 г. в Петербурге под эгидой Министерства внутренних дел действовало 93 благотворительных общества. К ним надо прибавить общества, имевшиеся в каждом приходе. Обширную благотворительную работу вела Собственная е. и. в. канцелярия по учреждениям императрицы Марии. Лица, вносившие пожертвования в фонд этого ведомства, имели право носить мундир, великолепие коего соответствовало размеру пожертвования. Это сделало филантропами многих купцов-толстосумов из числа почетных граждан (Ривош Я. 196). Самостоятельно действовало Императорское Человеколюбивое общество. Свою сеть приютов, инвалидных домов, лечебниц, амбулаторий имело Российское общество Красного Креста. В 1896 г. всех благотворительных обществ, братств, попечительств, комитетов и корпораций насчитывалось в Петербурге 334 (в Москве 164). Сумма их капиталов составляла 157 млн. руб. (в Москве 46 млн.). На эти средства и на добровольные частные пожертвования (около 2 млн. в год как в Петербурге, так и в Москве) содержалось в Петербурге (в скобках данные по Москве): 90 (120) богаделен, 146 (56) детских приютов, 79 (61) учреждений медицинской помощи, 197 (123) школ благотворительного характера, 35 (10) дешевых столовых, 6 (3) ночлежных домов, 19 (5) домов трудолюбия, 23 (12) яслей, 34 (40) дешевые квартиры, 9 (19) народных читален; странноприимных домов в Петербурге не было (в Москве — 4). Всего в столице насчитывалось 638 таких учреждений (в Москве 453). В том же году в Петербурге смогло воспользоваться благотворительностью 615 тыс. человек (в Москве 438 тыс.) (Россия. 421–423).

Религиозная жизнь горожан

В 1910 г. в Петербурге на 1,5 млн. русского населения приходилось примерно по 70 тыс. белорусов и поляков, около 50 тыс. немцев, 35 тыс. евреев, 25 тыс. эстонцев, по 17–18 тыс. финнов, латышей и украинцев, 11 тыс. литовцев, 7 тыс. татар, по нескольку тысяч французов, шведов и англичан, около тысячи армян, по нескольку сотен карелов, итальянцев, чехов, словаков, греков, грузин — всего около 60 национальностей (Юхнёва Н. 1982. 10, 12). Национальные общины держались веры своих предков и стремились не отступать от завещанных ими обрядов. Каждая община выполняла миссию заступничества за своих единоплеменников, рассеянных по необъятному пространству Российской империи. Именно здесь велась ими неустанная работа по выработке начал веротерпимости. В результате столица отнюдь не либерального режима, особо покровительствовавшего русской православной церкви, столица государства, в котором не только государь, но и наследник, и императрица, и супруга наследника могли быть только православными (Айвазов И. 45), — Петербург стал образцом веротерпимости не только для России, но и, как неоднократно отмечали приезжие иностранцы, — для всего мира. Вершиной этой традиции стало утвержденное Николаем II 17 апреля 1905 г. положение «Об укреплении начал веротерпимости». Государство объявило себя чисто правовым институтом, чуждым интересов какой-либо конфессии. Каждому подданному гарантировалась полная свобода исповедания его веры, отправления богослужения и духовных треб по обрядам этой веры, перехода из одного христианского вероисповедания в другое христианское же (переход из христианства в нехристианскую веру узаконивался для тех, кто сам или чьи предки были прежде нехристианами); всем верующим давалась свобода обращения иноверцев путем убеждения; значительно облегчалось строительство неправославных храмов. Благодаря этому законодательному акту в Петербурге успели построить до революции крупнейшие в Европе соборную мечеть и буддийский храм.

Как в обычном русском городе, в 1910 г. 86 % населения Петербурга были православными, но магометан здесь было меньше, а иудеев, католиков и особенно протестантов — гораздо больше обычного (католиков 59 тыс., протестантов 90 тыс. — соответственно в 3,5 и в 4 раза больше, чем в Москве (ГР)). Накануне революции в столице было 477 православных, 8 единоверческих, 14 старообрядческих, 31 римско-католический, 27 лютеранских, 3 реформатских, 3 англиканских, 2 армяно-грегорианских храма, дом баптистов, часовни методистов и ирвингиан, а также указанные авторами нехристианские храмы и молельные дома. В царствование Николая II число храмов в Петербурге выросло на треть (Антонов В. 1994. 20, 249–264).

Православная церковь зависела от государства в большей степени, чем неправославные общины. Общественная роль православного духовенства по существу сводилась к богослужению. Обязанности по регистрации рождений и браков и участие в системе образования не обеспечивали ему желаемого влияния в жизни, но лишь подчеркивали его отчужденность. В начале 1905 г. митрополит Антоний в «Памятной записке» просил царя созвать совещание иерархов церкви с участием компетентных лиц из клириков и мирян (но без официальных представителей государства) для выработки предложений об автономии церкви и ее «праве на инициативу»; о гарантиях свободы церкви от какой бы то ни было прямой государственной или политической миссии и ее свободы во «внутренних делах»; о предоставлении приходу статуса юридического лица с правом владения собственностью; о допущении духовенства к участию в земской деятельности; о предоставлении епископам мест в Государственном совете и прямого доступа в Совет Министров, минуя посредство обер-прокурора Святейшего Синода.

Либеральные профессора духовных академий в своей «Памятной записке», подписанной председателем Комитета министров С. Ю. Витте и представленной на совещание по церковным делам при этом комитете, называли существовавший церковный режим «незаконным», поскольку он держал церковь «в состоянии паралича»; отстаивали принцип соборности, требуя полного участия мирян в предполагавшемся Соборе и даже избрания кандидатов от духовенства общинами мирян.

Тогда же 32 петербургских священника опубликовали манифест с требованием созыва Собора с широкой повесткой дня, включавшей вопрос избрания епископов их епархиями.