Читал охотно Апулея

Читал охотно Апулея

Интересный вопрос: кто из поэтов действительно имел видение Музы, а кто писал о Музе просто в рамках поэтической традиции, то есть как об одушевленном, персонифицированном вдохновении? Правда ли видел, например, Пушкин Музу или это для него всего лишь образ?

В те дни, когда в садах Лицея

Я безмятежно расцветал,

Читал охотно Апулея,

А Цицерона не читал,

В те дни, в таинственных долинах,

Весной, при кликах лебединых,

Близ вод, сиявших в тишине,

Являться Муза стала мне.

Моя студенческая келья

Вдруг озарилась: Муза в ней

Открыла пир младых затей,

Воспела детские веселья,

И славу нашей старины,

И сердца трепетные сны.

Далеко не все готовы рассказать о подобном свидании прямо – из целомудрия.

Однако тот, кто имел подобный опыт «реальной» встречи с Музой (или, скажем, с Бабой-ягой), имеет и возможность почувствовать, насколько «реальна» была встреча у другого. В приведенной выше строфе из восьмой главы «Евгения Онегина» слова «близ вод», «при кликах лебединых» и «вдруг озарилась» говорят мне о «реальности» (беру это слово в скобки, так как речь идет все же о виде?нии). Но, с другой стороны, эти слова могли возникнуть у Пушкина и подспудно. Вообще говоря, происходит встреча с Музой «реально» или подспудно – настолько ли это важно? Тем более что подспудная встреча может дать гораздо более сильный творческий результат, чем «реальная».

Но Пушкина мы на этом еще не отпускаем. К нему еще есть вопросы. Читал, видите ли, Апулея…

Римский писатель Апулей (II век н. э.) в последней книге романа «Метаморфозы» приводит воззвание своего главного героя Луция, превращенного в осла, к Изиде[9] о помощи: «Совлеки с меня образ дикий четвероногого животного…» И богиня является Луцию во сне и помогает (говорит, что именно надо делать). Вот это знаменитое описание явления Изиды:

«Излив таким образом душу в молитве, сопровождаемой жалобными воплями, снова опускаюсь я на прежнее место, и утомленную душу мою обнимает сон. Но не успел я окончательно сомкнуть глаза, как вдруг из средины моря медленно поднимается божественный лик, самим богам внушающий почтение. А затем, выйдя мало-помалу из пучины морской, лучезарное изображение всего тела предстало моим взорам. Попытаюсь передать и вам дивное это явленье, если позволит мне рассказать бедность слов человеческих или если само божество ниспошлет мне богатый и изобильный дар могучего красноречья.

Прежде всего густые длинные волосы, незаметно на пряди разобранные, свободно и мягко рассыпались по божественной шее; самую макушку окружал венок из всевозможных пестрых цветов, а как раз посредине, надо лбом, круглая пластинка излучала яркий свет, словно зеркало или, скорее, верный признак богини Луны. Слева и справа круг завершали извивающиеся, тянущиеся вверх змеи, а также хлебные колосья[10], надо всем приподнимавшиеся… многоцветная, из тонкого виссона, то белизной сверкающая, то, как шафран, золотисто-желтая, то пылающая, как алая роза. Но что больше всего поразило мое зрение, так это черный плащ[11], отливавший темным блеском. Обвившись вокруг тела и переходя на спине с правого бедра на левое плечо, как римские тоги, он свешивался густыми складками, а края были красиво обшиты бахромою.

Вдоль каймы и по всей поверхности плаща здесь и там вытканы были мерцающие звезды, а среди них полная луна излучала пламенное сияние. Там же, где волнами ниспадало дивное это покрывало, со всех сторон была вышита сплошная гирлянда из всех цветов и плодов, какие только существуют. И в руках у нее были предметы, один с другим совсем несхожие. В правой держала она медный погремок, узкая основа которого, выгнутая в кольцо, пересекалась тремя маленькими палочками, и они при встряхивании издавали все вместе пронзительный звон. На левой же руке висела золотая чаша в виде лодочки[12], на ручке которой, с лицевой стороны, высоко подымал голову аспид с непомерно вздутой шеей. Благовонные стопы обуты в сандалии, сделанные из победных пальмовых листьев[13]. В таком-то виде, в таком убранстве, дыша ароматами Аравии счастливой, удостоила она меня божественным вещанием:

Вот я пред тобою, Луций, твоими тронутая мольбами, мать природы, госпожа всех стихий, изначальное порождение времен, высшее из божеств, владычица душ усопших, первая среди небожителей, единый образ всех богов и богинь, мановению которой подвластны небес лазурный свод, моря целительные дуновенья, преисподней плачевное безмолвие. Единую владычицу, чтит меня под многообразными видами, различными обрядами, под разными именами вся вселенная. Там фригийцы, первенцы человечества[14], зовут меня Пессинунтской матерью богов[15], тут исконные обитатели Аттики – Минервой Кекропической[16], здесь кипряне, морем омываемые, – Пафийской Венерой, критские стрелки – Дианой Диктиннской[17], трехъязычные сицилийцы[18] – Стигийской[19] Прозерпиной[20], элевсинцы – Церерой[21], древней богиней, одни – Юноной[22], другие – Беллоной[23], те – Гекатой[24], эти – Рамнузией[25], а эфиопы, которых озаряют первые лучи восходящего солнца[26], арии и богатые древней ученостью египтяне почитают меня так, как должно, называя настоящим моим именем – царственной Изидой. Вот я пред тобою, твоим бедам сострадая, вот я, благожелательная и милосердная. Оставь плач и жалобы, гони прочь тоску – по моему промыслу уже занимается для тебя день спасения. Слушай же со всем вниманием мои наказы».

Луций исполняет все наказы Изиды, превращается обратно в человека, затем становится адептом культа богини, проходит посвящение, в результате чего (как он сообщает) жизнь его складывается благополучно и он достигает успеха в делах: «И, клянусь Геркулесом, не пожалел я о хлопотах и издержках: по щедрому промыслу богов, выступления в суде стали приносить мне изрядный доходец». Я думаю, что эти слова нужно воспринимать не как буквальную радость Апулея по поводу его адвокатской деятельности (в последней главе становится ясно, что он говорит уже не столько о Луции, сколько о себе), а как его шутку. Дело не в успехе, а в том, что посвященность дает чувство радости, которая нет-нет да и пробьется наружу в виде веселой шутки, смеха.

Это свойственно, кстати сказать, и Пушкину. Это по-пушкински. Веселое имя – Пушкин, как сказал Блок в статье «О назначении поэта»:

«Наша память хранит с малолетства веселое имя: Пушкин. Это имя, этот звук наполняет собою многие дни нашей жизни. Сумрачные имена императоров, полководцев, изобретателей орудий убийства, мучителей и мучеников жизни. И рядом с ними – это легкое имя: Пушкин».

В свете есть такие ль дива?

Вот идет молва правдива:

За морем царевна есть,

Что не можно глаз отвесть:

Днем свет Божий затмевает,

Ночью землю освещает,

Месяц под косой блестит,

А во лбу звезда горит.

А сама-то величава,

Выплывает, будто пава;

А как речь-то говорит,

Словно реченька журчит.

Узнаете? Царевна Лебедь из «Сказки о царе Салтане». И, конечно же, Изида. И сама вышла из воды, и речь у нее водяная. У апулеевой Изиды надо лбом – излучающая яркий свет круглая пластинка-зеркало, у пушкинской – «во лбу звезда горит».

Афродита на лебеде. Изображение на чаше. Около 475 года до н. э.

Это понятно: читал Апулея, а когда писал сказку, вспомнил. Но почему мелькнул Апулей в тех строках романа «Евгений Онегин», где речь шла о явлении Музы?

Одно из двух: либо Пушкин имел очную встречу с Изидой и, говоря о Музе, специально приплел Апулея (не надеясь, конечно, что читатель разберется в шифре, а просто для себя самого), либо он сделал это подспудно, неосознанно. Тогда это улыбка (или подмигивание) богини.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.