Глава седьмая. Majos [57] , фанданго [58] и флагелланты

Глава седьмая. Majos [57], фанданго[58] и флагелланты

На протяжении всего восемнадцатого века, когда трон занимала чужеземная династия — дом Бурбонов — и французские обычаи угрожали погубить все истинно испанское, народ сопротивлялся этому — не аристократия или интеллектуальная элита, но именно народ Испании, с его неистовой гордостью, с его самонадеянным бахвальством, с его склонностью к насилию. Он желал сохранить всего лишь свой традиционный образ жизни, недалеко ушедший от бандитизма и романтики с большой дороги. В конечном счете такая жизнь была обречена на исчезновение под натиском материального прогресса. Но живописное сопротивление иностранщине успело породить популярные представления об Испании яркой, романтичной — Испании majos, majas и chulos[59], которых обессмертил Гойя.

«В личности majo— писал Бланко Уайт,— смешаны были андалусские бахвальство и остроумие, валенсийская веселость, кастильские суровость и красноречие; его отличали своеобразные произношение и жесты, манеры, исполненные мрачной и холодной напыщенности, грозной суровости, которая не смягчалась даже в присутствии любовницы. Он носил характерный наряд: тесно облегающие брюки, туфли на пряжках, короткий камзол, широкий кушак, в котором был спрятан складной нож. Свои длинные волосы он покрывал сеткой и обертывал вокруг шляпы, нередко высокой и остроконечной. Широкий плащ и черная сигара довершали его театральный облик. Его спутница, maja, ходила в пышной юбке, расшитом корсаже с глубоким вырезом, шарфе или кружевной мантилье и с гребнем в высокой прическе. Зачастую за подвязкой своего левого чулка она носила также короткий кинжал в ножнах, поскольку всегда была готова принять участие в ссорах, которые провоцировал majo с его пылкостью и строгим кодексом чести. Majo и maja жили вместе безо всяких брачных формальностей. Они отличались глубоким отвращением к иностранному влиянию и развязным поведением, и их квартал в Мадриде — Ла-вапиэс — был совершенно не похож на другие». Хотя majo и считался ревнивым мужем, иногда maja брала себе в любовники другого majo, а также обзаводилась богатым другом из высших слоев общества, который платил по ее счетам. Молодые аристократы любили посещать трущобы и общаться с majos. Между ними всегда существовала определенная близость. (Народ Испании никогда не пытался подражать знатным особам; все было как раз наоборот. Императрица Евгения велела изобразить себя в платье maja. Один английский путешественник, говоря о небольшом кинжале в разукрашенных ножнах, заткнутом за пояс maja, писал: «Я видел один из них на днях, его отослали из Севильи некоей молодой даме, написав на нем на андалусском диалекте: “Ты не нуждаешься во мне — ибо можешь убивать одними глазами”».)

В то время как в бедных и живописных кварталах столицы majos соблюдали традиционные испанские обычаи, высшие классы подражали французам, порождая манерных petits-maitres[60], или итальянцам с их cicisbeo[61]. Эти поклонники сопровождали замужних дам повсюду, очевидно, давая их мужьям возможность, в свою очередь, также заводить тайные любовные интрижки. Перенимались французские манеры, стиль одежды и косметические средства, из Парижа были позаимствованы балы-маскарады, которые архиепископ Толедский некоторое время запрещал. (Театральные представления были запрещены во многих городах: в Ка-лахорре в 1700 году, в Памплоне — в 1729-м, в Валенсии — в 1748-м и в Андалусии — в 1734-м.)

Оставались ли испанцы все еще ревнивыми? Преподобный Эдуард Кларк в 1760-м и 1761 годах писал, что «с тех самых времен, как на трон взошел дом Бурбонов, ревность тихо дремлет. Можно заметить, что, по мере того как манеры становятся более цивилизованными, эта неистовая страсть всегда теряет свою силу».

Английский офицер Джардин двадцатью годами позже заметил, что, «хотя супружеская ревность, кажется, уже вышла из моды, ее дух все еще жив среди влюбленных, и любовь до сих пор считается в Испании делом первостепенной важности». В том же году Генри Суинберн заявил, что «само упоминание рогов считается оскорблением, и от взгляда на них у мужчин закипает кровь. Поскольку по складу характера они, можно сказать, состоят из самых горючих ингредиентов и склонны к любви до такой степени, о которой не имеют представления обитатели более северных широт, обычай обнимать представительниц противоположного пола, который бытует среди многих иностранцев, воспламеняет испанцев до крайности. Они скорее позволят мужчине провести ночь в постели со своей женой или дочерью, чем потерпят, чтобы тех целовали, и действительно, я думаю, что сами дамы смотрят на эту милость как на некую прелюдию к другим, более серьезным занятиям».

Большинство авторов сходятся не только в вопросе об испанской горячности и страстности, но также и в утверждениях об отсутствии у женщин деликатности, которая, казалось бы, находится в необъяснимом контрасте с их пуританским воспитанием. Бургонь, французский полномочный посол при мадридском дворе, отмечает: «Я слышал, как они ведут между собой такие разговоры, какие допускают лишь очень немногие мужчины, не слишком щепетильные, на самых разнузданных пирушках, и слышал, как они поют самые непристойные песенки, какие только можно вообразить; меня неоднократно шокировали чудовищные рассказы некоторых светских дам. Я слышал, как они, не краснея, рассказывают о самых сокровенных деталях своих любовных похождений; и их очень удивляет, что слушатели обнаруживают при этом какое-то смущение... но благодаря этому здешние дамы не становятся ни более соблазнительными, ни более доступными для соблазнения». Бургонь считал, что такие манеры исчезнут «с приходом более утонченной цивилизации» и лучшего образования. Ведь в то время воспитанием молодых людей всех слоев общества занимались в основном слуги.

Немецкий путешественник Христиан Августус Фишер разделял эту точку зрения: «Испанские женщины очень далеки от деликатности в предметах такого рода. Горячее воображение и бурный темперамент мешают им понять, каким очарованием обладает и какие сладкие иллюзии способен внушить прекрасный пол благодаря своей деликатности. Поэтому самый несдержанный язык и самые сладострастные взгляды не способны вогнать их в краску. Они говорят на эти темы с чисто мужской свободой; их губы, глаза и уши одинаково чужды целомудрию, но гордость не дает им заходить дальше. Самые робкие и холодные из мужчин часто добиваются у них большего успеха, чем самый предприимчивый и страстный любовник».

Считалось, что испанские женщины сохраняют постоянство в своих увлечениях. Бургонь писал, что «страстная влюбленность, которую они вызывают и испытывают сами,— в отличие от всяческих безрассудств, что продолжаются недолго,— часто длится намного дольше обычного; и в этой стране пылких страстей я знал немало влюбленных, умерших от старости. Возможно, это очевидное противоречие объясняется угрызениями их религиозной совести? Разве совесть испанской женщины, уступчивая лишь настолько, чтобы дозволить ей один-единственный выбор в отступление от долга, не придет в ужас от множества измен? Я знавал многих женщин, предавшихся страсти, противной их понятиям о долге. Живя в окружении святых реликвий и монашеских клобуков, они связывают себя самыми бессмысленными обетами и выполняют их со всей тщательностью. Порывистость желаний приводит их к бесстыдству, и нередко мужчины получают авансы от этого пола, который природа предназначила не провоцировать, но принимать самим. Однако молодые женщины, хотя и ведут себя не слишком сдержанно, все же позволяют мужчинам значительно меньше, чем можно судить по их внешнему виду, и очень редко в таких случаях рассчитывают на брак».

Многих иностранцев поражала эта откровенная демонстрация красоты и непосредственности. Фишер находил, что испанские женщины «обладают характером энергичным и возвышенным, который способен увлечь вас, несмотря на все ваши разумные суждения и философию. Лицо испанской женщины несет на себе отпечаток чувственности. В ее изящных формах, величавой походке, звучном голосе, черных и блестящих глазах, живой жестикуляции — одним словом, во всем ее облике проявляется жар ее души». Он считал, что пушок на верхней губе испанок, заставляющий их прибегать к услугам velleras, то есть женщин, занимающихся выщипыванием волос, является признаком пылкости их характера.

«Священная нежность, связанная с религией, безусловно, открывает ее душу порывам любви. Любовь к святым, естественно, возбуждает в ней половое влечение, и поэтому сладострастное служение Богу, начиная с шестнадцатилетнего возраста, становится для нее самым важным в жизни занятием. Лишь с этой точки зрения можно объяснить противоречия в ее поведении. Разрываясь между религиозным долгом и чувственными наслаждениями, испанская женщина, видимо, ощущает постоянный конфликт между собственными совестью и характером. Отнюдь не редко можно увидеть, как красивая женщина вырывается из объятий любовника, чтобы преклонить колени перед Мадонной и, утешившись этим выражением религиозности, снова поспешить предаться наслаждению».

«Ни одна испанская женщина, какой бы распущенной она ни была,— писал Казанова,— не забудет прикрыть висящий в комнате образ Христа или Пресвятой Девы, прежде чем уступить желанию любовника». А куда же смотрела Святая Инквизиция? Она, как обычно, была сурова и неэффективна. «Чем более всего интересуется Святая Инквизиция?» — вопрошает Казанова. «Да всем,— сам же и отвечает он.— Она желает знать, не едите ли вы мясо в постные дни, не живут ли люди разного пола в одной комнате, спит ли женщина одна или с мужчиной, а если спит, то состоит ли с ним в законном браке; Инквизиция бросает женщин в тюрьму, если они не могут предъявить необходимые тому свидетельства. Если вы ужинаете наедине с дамой в отдельном кабинете мадридской таверны, официант будет бдительно следить за вами, чтобы удостовериться, что вы только едите и пьете — и ничего более. Несмотря на такое обилие предосторожностей, в столице процветает libertinage[62]».

Типичным проявлением отвращения испанца к женщинам, уступающим плотскому желанию — даже если в данном случае его вызывают глубокие чувства,— являются образы женщин в Disparates{115} Гойи. На одной гравюре гиппогриф[63] с ухмылкой взмывает в воздух; он уносит с собой мужчину, одетого в черное платье и держащего женщину в белом. Гиппогриф — это символ творческой деятельности. Женщина в белом отбивается; она не желает взлетать на крыльях духа. На другой гравюре белый жеребец ухватил зубами белое платье женщины и тянет ее за собой. На лице женщины — улыбка сладострастного экстаза.

«Мадрид,— писал другой немецкий путешественник,— крайне беден на развлечения, и их заменяют религиозность и родственная ей любовная страсть».

Смесь этих двух чувств можно обнаружить в испанском характере и по сей день. Один испанец рассказывал мне, что его товарищ во время гражданской войны 1936 года имел любовную связь с наваррской девушкой. Та заставляла возлюбленного опускаться в деревенской церкви на колени и вместе с ней молиться Мадонне, после чего они занимались любовью за алтарем!

Остроумие и находчивость испанских женщин, даже более, чем красота, делали их особенно привлекательными для мужчин. Как отмечал в своих Путешествиях Уааль ап Рис: «Не менее замечательны их женщины своею живостью и вежливостью, своей красотой и своим умом, которые делают их такими очаровательными и привлекательными, что страсть испанца доходит почти до поклонения. Нет такого риска, на который он не пойдет ради того, чтобы увидеть свою госпожу, и нет таких преград, которые она не преодолеет, лишь бы встретиться с ним. А после того как оба они поклянутся в верности друг другу, нет таких лишений, на которые они не пойдут, чтобы соблюсти свою клятву. Их представления о чести таковы, что даже галантность бывает у них в какой-то степени героической».

В Андалусии Джардин обнаружил, что «местные грации, хотя и не отличаются особой красотой, пожалуй, слишком могущественны даже для самого дьявола; ибо, несмотря на постоянно внушаемый ужас перед ним и все увещевания своих набожных и невежественных отцов, они, вероятно, являются самыми веселыми, самыми живыми и приятными женщинами в Европе...» И он восхищается «романтической силой их страстей, их крепкой и нерушимой верностью, особенно возрастающими при возникновении препятствий».

Фрэнсис Уиллоби, путешествовавший по Андалусии в 1737 году, был более суров. Он писал, что «по своей любви к совокуплению и нечистоте они являются наихудшим изо всех народов, во всяком случае в Европе; почти во всех кабачках в Андалусии, Кастилии, Гранаде, Мурсии и так далее имеются шлюхи, которые подают мясо и ведут все дела. Их можно нанять за очень низкую плату. Неловко даже и говорить об их бесстыдстве, похотливости, нескромном поведении и грязных делишках. (Но в Каталонии, Гипускоа и некоторых других местах они не так уж плохи.)»

Майор Далримпль был настроен менее пуритански. Завидев, как на андалусском постоялом дворе служанка спала с хозяином, он записал в дневнике: «Резвитесь, о любвеобильные кастильцы! И не позволяйте неразумной осторожности мрачного англичанина лишать вас тех радостей, которыми он не может насладиться сам».

Конечно, и в других провинциях тоже существовали проститутки. Майор Далримпль видел, как в Ферроле в Галисии с позором изгоняют из города за противозаконные деяния пятнадцать шлюх: «Сбрив им волосы с голов и брови, их посадили на ступеньки лестниц, которые мужчины несли, положив горизонтально на плечи».

В Мадриде после наступления темноты, по словам Августу-са Фишера, «третьеразрядные куртизанки бросались на шею мужчинам и покрывали их поцелуями, спрашивая, не хотят ли они «заглянуть в мою маленькую постельку», и сопровождая это жестами, от которых можно покраснеть даже в темноте. И все же эти женщины зачастую не лишены ума и таланта, они нередко читают наизусть стихи, которых знают великое множество». Любовь к поэзии — а может быть, к стихам и гиперболам? — внутренне присуща всем испанцам и всегда была их характерной чертой. В Испании десятого века, захваченной арабами, один автор-мавр как-то заметил, что стихи сочиняют даже поденщики на полях, а в одном из недавно вышедших романов (La Colmena, написанном Хосе Марией Села{116} в 1942 году) мадридская проститутка просит своего любовника почитать ей написанные им стихи.

Фишер считал, что пылкий темперамент андалусцев во многом объясняется климатом их провинции. «В Андалусии все несет на себе отпечаток обжигающего климата, любое желание сильно и порывисто, все доводится до крайности, все неумеренно и ничем не ограничено, и прежде всего это касается отношений между полами. Но когда дует soland[64], этот порыв становится неодолимым (нигде более влияние климата так легко не обезоруживает самых суровых моралистов); ибо тогда сам воздух, которым они дышат, горит огнем, и все чувства невольно обостряются; воображение воспламеняется, и неудержимый инстинкт находит оправдание в чужом примере и возбуждается соблазном. Это брожение крови могут несколько остудить разве что морские ванны, которые часто принимают оба пола». Женщины купались на отдельном участке пляжа, охраняемом кавалерией, но любовники, по словам Фишера, легко обманывали стражу. Он видел, как молодые люди обоего пола купаются нагими на мелководье. Впрочем, зная традиционную испанскую стыдливость, этому трудно поверить.

В Кадисе дамы также были пылкими и любили приключения. Отец Лаба, чье любопытство к дамским делам часто вынуждало его делать разного рода нескромные заявления, рассказывает в своих Путешествиях, что женщины надевали капюшоны, оставлявшие открытым лишь один глаз, «для того чтобы вести себя с превеликим бесстыдством, хорошо зная, что никто их не узнает и не посмеет снять с них вуаль. Они считают, что в такой маскировке им дозволено все. Они заговаривают с понравившимися им прохожими, заводят беседы и даже интрижки; об этом можно написать многие тома. Поскольку дамы эти остроумны, разговор их приятен, изящен, весел».

Когда к святому отцу также обратилась tapada, как называют даму под вуалью, он заподозрил в ней собственную домохозяйку и отправил вслед соглядатая, чтобы в этом убедиться. «Это было бесполезно, потому что такие женщины обычно заходят в первую попавшуюся на пути церковь. Они присоединяются к другим молящимся женщинам и, немного помолившись или посплетничав, вдруг встают по пять-шесть человек одновременно, разговаривают друг с другом, меняются местами, снова садятся, снова встают, так что из-за этих передвижений, однообразия одежды и темноты в церкви вскоре теряешь ту даму, которую желаешь выследить».

Святой отец в конце концов добился успеха благодаря хитрой уловке: когда его домохозяйка отвернулась, он подхватил ее мантилью и сделал на ней маленькую пометку. Позже в тот же вечер эта дама пристала к нему на улице — уже не в первый раз, как он правильно догадался,— и он сумел ее опознать. Поначалу взбешенная женщина решила, что ее выдала служанка. «Она бы в гневе съела свою служанку, если бы я не рассказал ей о том, что придумал все это сам»,— пишет шаловливый падре.

Генри Суинберн в меньшей степени, чем другие англичане, писавшие об испанских женщинах, восторгался ими и менее восхищался их внешними чарами. «Их характеры, которые никогда не обтесывались в вежливой беседе и не смягчались неизбежными возражениями, до крайности мелочны и необузданны. Они постоянно дуются на что-либо, и сущая ерунда может вывести их из себя. Во рту у них всегда что-нибудь есть — изюм или дорогие засахаренные фрукты. Уже оставив монастырь, но еще не обзаведясь постоянным любовником, чтобы проводить время более приятно, они поздно встают и убивают остаток утра в болтовне со слугами или в церкви, за длинной чередой привычных, ничего не значащих молитв; они обильно обедают, спят, а затем одеваются, чтобы погулять пару часов по Прадо».

Это описание совпадает с доверительными признаниями графа Фернана-Нуньеса, содержащимися в его переписке с немецким другом, в которой он описывает свою жену-галисийку и ее недостатки. «Если бы моя жена родилась в стране, где людей воспитывают, давая им определенное образование, то она была бы совершенством,— писал он,— но ей в этом не посчастливилось, и я боюсь, что, до такой степени привыкнув к безделью, она вряд ли сумеет исправить этот недостаток. Привычка никогда ни на чем не сосредоточиваться и поступать так, как заблагорассудится, не обращая внимания на окружающих, очень мешает человеку, который хотел бы предложить ей иной образ жизни. К этому следует добавить великое самомнение и не меньшую склонность легко обижаться».

Французским путешественникам было с испанскими женщинами откровенно скучно. «У них бывают tertulias, то есть вечеринки,— писал Морель-Фатио, но это не salons в полном смысле слова.— Танцы и флирт — единственные цели этих собраний. Дамы-аристократки конца века устраивали вечера чтения или декламации, но никто и никогда там не разговаривал». Шарль-Пьер Кост писал о скучных вечеринках в Памплоне, в Наварре, во время которых мужчины косили глазами на дам, сидевших в дальнем конце комнаты; не слишком высокого мнения был он и насчет обычая петь серенады: «Любовник всю ночь тренькает на расстроенной гитаре под окном возлюбленной, и даже если от мороза трещат камни, ему и в голову не придет уйти до наступления рассвета, когда солнце восходит, ревниво пытаясь прервать это прелестное времяпрепровождение». Он добавил, что многие молодые студенты и семинаристы нанимались слугами в лучшие дома и что любовники часто проникали туда в этом обличье, хотя их смелость почти всегда приводила к какой-нибудь ужасной катастрофе.

«Ничто не может быть более обременительно, чем тяготы, связанные со званием любовника,— писал Фишер.— Это сплошная непрерывная череда мелких забот и знаков внимания. На Прадо, на мессе, в театре и в исповедальне — никогда он не имеет права оставить даму одну, и весь груз ее дел падает на его плечи. Никогда не должен он появляться у нее с пустыми руками, особенно в праздничные дни; одним словом, во всем он должен быть пассивным орудием женщины. Однако, вступив в брак, из раба он превращается в хозяина — отсюда и враждебные отношения, и cortejos[65]».

То была эпоха вееров, и манипуляции этим красивым предметом в ловких руках испанских женщин превратились в настоящее искусство. По словам Бланко Уайта, «дорогого друга на самом дальнем конце тротуара приветствуют и подбадривают быстрым, трепетным движением веера, сопровождаемым несколькими многозначительными кивками. Ухажера, безразличного даме, отгоняют медленным, церемонным наклоном веера, от которого стынет кровь в жилах несчастного. Веер то скрывает хихиканье и шепот, то позволяет видеть лишь улыбку черных сверкающих глаз, которые прямо над его кромкой нацеливаются на свою жертву; легкий удар веером требует внимания от рассеянного собеседника; волнообразное движение призывает далеко стоящего человека. Пальцы, теребящие веер определенным образом, выдают сомнение или тревогу; быстрое его закрытие или открытие означает нетерпение или радость».

Были и другие движения веера (их мне показывала моя андалусская бабушка): быстрые и нервные «приди ко мне, приди ко мне» незанятой девушки, которая имела право завести возлюбленного, и более медленные и нежные движения дамы, означавшие «он пришел, он пришел!»

Веер используется до сих пор, но уже не в любовных целях. Легкий, воздушный шелест черных вееров в церквах летом и веселое потрескивание цветных в театре — чуть ли не самые характерные для Испании звуки; в магазинах вееров на Плаза Сан Херонимо в Мадриде имеется огромный выбор вееров шелковых и атласных, из слоновой кости и кружев, которые энергично разыскивают и раскупают туристы. Ни одна женщина не может владеть веером столь же изящно или придавать его движениям такие разнообразные значения, как испанка. С помощью веера и четок она способна выразить любые оттенки своих чувств.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.