Ф

Ф

ФАЛЬК Роберт Рафаилович

15(27).10.1886 – 1.10.1958

Художник. Занимался в школах-студиях К. Юона и И. Машкова (1904–1905), а также в Училище живописи, ваяния и зодчества (1905–1909), где особое влияние на него оказали В. Серов и К. Коровин. Участник выставок журнала «Золотое руно» и объединения «Бубновый валет». Автор работ «Московский дворик» (1912), «Церковь Ильи Обыденного» (1912), «Дама в красном» (1918), «Обнаженная в кресле» (1922).

«Работы Фалька не вызывали к себе такого страстного отношения, как произведения его друзей и единомышленников. Они не возбуждали ни восторгов, ни критических замечаний, кипевших и бурливших около картин других основателей „Бубнового валета“.

По природе замкнутый, скованный какими-то внутренними тайнами от посторонних переживаний, Р. Р. Фальк среди других сверстников по выставочной организации казался„не от мира сего“, но он был ближе всех к классике. И в его искусстве чувствовалась тяга к раздумьям» (В. Лобанов. Кануны).

«На первой же выставке „Бубнового валета“ у Фалька купили картину, кажется, за 300 рублей. Сумма по тем временам немаленькая, но и не столь велика, чтобы путешествовать с полным комфортом. Фальк поехал в Италию. Прошел ее пешком, обедал в придорожных трактирах (тратториях), ночевал в дешевых постоялых дворах (альберго). …В Италии он ничего не писал, не рисовал, просто наслаждался свободным своим странствием по прекрасным городам, бродил по улицам и переулкам, вдоль каналов, по берегам рек, по голубым холмам. Даже музеи его привлекали менее, чем живая жизнь среди веселого, доброго народа. …Интересно, что мастеров Высокого Возрождения он словно бы, по его словам, там не заметил. Привлек его внимание Джотто своей тяжеловатой простотой и наивностью (ведь это было время бубнововалетских вкусов Фалька). Огромное впечатление произвели мозаики Равенны, и оно осталось у него на всю жизнь, он сам стремился к „драгоценной“ живописи и ценил художников, обладающих тайной сияющего цвета: Сезанна, Руо» (А. Щекин-Кротова. Становление художника).

«Странный это был человек. Впрочем, эпитет „странный“ я выбрал неподходящий и малоубедительный, потому что к кому только он ни приложим, особенно среди племени живописцев, и лишь теперь, чуть ли не четверть века после его кончины, я более выпукло ощущаю в нем те черты, которые это прилагательное продиктовало.

Вспоминаю, что были у него две излюбленные темы, которые он изо дня в день развивал перед своим слушателем, кем бы тот ни был. Первая вызывалась его непреходящей уязвленностью, его обидой на все и всех, на того, кто с ним сидел, и заодно и на его соседа, за то, что он, в Москве такой, мол, прославленный и знаменитый художник, ученик самого Серова, профессор Вхутемаса, здесь очутился чуть ли не у разбитого корыта. В колыбели и кормилице художников никто на него не обращает должного внимания, и свою художественную карьеру он должен начинать с нуля. Для чего же нужно было ему прилагать невероятные усилия, чтобы с превеликим трудом исхлопотать десятилетнюю „творческую командировку“ для изучения французского искусства?

Закончив эту часть своей огненной речи, он – и это опять-таки было изо дня в день – переходил на изъявления любви к Парижу. Он рассказывал о том, как много путешествовал, как когда-то, за отсутствием „разменной монеты“, пешком исходил пол-Италии – Тоскану с Умбрией, Венецию с Римом, но более прекрасного города, чем Париж, нигде не приметил. При этом он неизменно добавлял, что Париж в этом отношении сравним с одним только Петербургом, и он не знает, кому отдать предпочтение, и свой панегирик всегда заканчивал словами: „Оба лучше“.

Любопытно, что ему нравилась не столько французская столица в целом, сколько каждый парижский округ, взятый „сам по себе“, и он настаивал на том, что ни один из них не похож на соседний, что в каждом своя особенная душа и своя жизнь. Этим и объясняется, что за время своего пребывания в Париже он переменил чуть ли не полтора десятка обиталищ, причем каждое из них находилось в другой части города.

Он поистине боготворил Сезанна, а из своих современников, кажется, питал глубокое уважение к одному только Сутину, что, по его же словам, по-видимому, не было взаимным. Но, как известно, Сутин в каком-то смысле был медведем и скуп на комплименты, а Фальк любил профессорским тоном – педагогические навыки не мог изжить – объяснять своим слушателям, вероятно и Сутину, в чем величие Сезанна, словно он открыл в нем что-то, о чем его собеседники не могли и подозревать, что лучше сезанновского „Мальчика в красном жилете“ он ни одной картины не видал, и при этом добавлял, что сверкание сезанновских красок только показывает, в каком болезненном состоянии находится современное искусство.

Фальк рассказывал, что специально ездил в Прованс, чтобы присмотреться к тому пейзажу, который прельщал его кумира, увидеть своими глазами прозрачность того света, который на своих полотнах сумел передать Сезанн, но со скорбью в голосе признавался, что специфический свет и аромат Прованса, как он ни старался, ему передать не удалось.

Фальк, который начинал свою художественную карьеру, примкнув к группе „Бубнового валета“, в зрелые годы всячески отрекался от каких-либо крайностей в искусстве, от абстрактной живописи, уверяя, что все эти модные „наваждения“ в лучшем случае ведут к случайной даче, но исповедующие эти теории художники остаются глухими к цвету. Я вспоминаю, как при мне он однажды чуть не рассвирепел, когда кто-то, возражая ему, назвал его представителем изобразительного искусства. С не свойственной ему резкостью он оборвал своего собеседника, прошипев: „Я ничего не изображаю, я творю“…» (А. Бахрах. Роберт Фальк).

Данный текст является ознакомительным фрагментом.