ЩУКИН Сергей Иванович
ЩУКИН Сергей Иванович
15(27).5.1854 – 10.1.1936
Московский коллекционер и меценат. После 1917 его коллекция западноевропейской живописи была национализирована и в настоящее время находится в составе Государственного музея изобразительных искусств им. А. С. Пушкина (Москва), частично – в Эрмитаже (Петербург).
«Среди передовых русских художников еще в то время установилось мнение, что не Петербургская Академия художеств является высшей художественной школой у нас, а галерея С. И. Щукина.
И это действительно так. Такой блестящей живописи, таких сверкающих красок никто еще не видел из художников наших, не побывавших во Франции. Великие импрессионисты: Эдуард Мане, Клод Моне, Ренуар, Дега и другие; пуантилисты Синьяк, Кросс; затем Поль Сезанн, Гоген, Ван Гог, Ван Донген; кубисты Брак, Дерен, Пикассо и многие другие замечательные художники, интерьеры Лобра, картины и панно Боннара и Мориса Дени.
…Сергей Иванович каждый выставочный сезон откладывал свои коммерческие дела, ездил за границу и посещал там не только выставки, но и мастерские художников, которых он знал. Сергей Иванович знал иностранные языки. Нас удивляла его смелость и понимание в выборе картин – ведь он не был художником, и потом оказалось, что им руководил при покупках старик-художник Дега, которого Сергей Иванович называл своим другом. Между прочим, Сергей Иванович говорил, что многие неправильно называют Дегаза – Дега: Дегаз не француз, а испанец.
Откуда у Сергея Ивановича такая любовь к искусству? Оказалось, он сам нам об этом говорил, что жена его, урожденная Боткина, была художница (Боткины культурные купцы, некоторые из них были художники, и неплохие); она умерла, и, чтя ее память, Сергей Иванович пристрастился к искусству и, не будучи художником, начал коллекционировать [мемуарист ошибается, жена С. И. Щукина не Боткина, а Л. Г. Коренева. – Сост.]» (И. Клюн. Мой путь в искусстве).
«Небольшого роста, коренастый, с хитрыми узкими глазками, необыкновенно живой и, несмотря на то что был заикой, чрезвычайно говорливый, – Сергей Иванович привлекал и заражал всех своим горячим темпераментом, который он изливал в своей страсти коллекционера. Тут он достигал подлинного пафоса и убеждал своей искренностью и даже жертвенностью. Искренность этой страсти была несомненна, и это подкупало.
Насколько отношение к самим произведениям искусства, а не к „идее их собирания“ и их внутренняя оценка были искренними, – это подлежало нередко сомнению.
Думается, что, попадая в Париж, куда Щукин ездил ежегодно и откуда он вывозил всякий раз очень ценные, нередко первоклассные картины… он не столько руководился внутренней потребностью избрать для себя на основании личного критерия, личной искренней оценки и непосредственного чувства ту или другую вещь, сколько учитывал значение ее на основании признания ее качеств и значительности в художественных и художественно-торговых сферах Парижа.
…Я любил посещать богатейшее собрание Щукина и беседовать с владельцем, когда никого не было – с глазу на глаз, что позволяло искренне делиться мнениями и высказывать свободно мои мысли и недоумения.
По воскресениям я иногда тоже ходил к Щукину, интересуясь уже не столько картинами, сколько контактом с молодым художественным миром Москвы.
В галерее с утра толпились ученики Школы живописи и ваяния, критики, журналисты, любители и молодые художники.
Тут Сергей Иванович выступал уже не в качестве хозяина, а в качестве лектора и наставника, поясняющего, руководящего, просвещающего Москву, знатока и пропагандиста.
Перед каждым холстом он читал лекцию о той или другой парижской знаменитости, и доминирующей идеей была ex occidente lux [свет с запада. – Сост.]» (С. Щербатов. Художник в ушедшей России).
«Щукин, начав с очень скромных французов и других иностранцев, выставлявшихся в Париже, в салоне Марсова поля, вроде норвежца Фрица Таулова, „левея“ из года в год, быстро перешел на крайние модернистские позиции. Благодаря тому что он сравнительно долго ориентировался на знаменитого парижского торговца картинами старика Дюран-Рюэля, он успел составить замечательное по полноте собрание картин Клода Моне и отчасти Дега. Гораздо хуже представил он у себя Ренуара, еще хуже Сислея и совсем упустил Мане. Это случилось оттого, что, перейдя к Сезанну и собрав его отлично, он уже считал ниже своего достоинства возиться с какими-то импрессионистами, людьми „безнадежно отсталыми“ по сравнению с Сезанном. Но вот он переходит к Гогену, и Сезанн тоже отходит на второй план. Из-за Гогена он проглядел Ван Гога, которого мог в свое время купить несколько десятков при своей настойчивости и средствах, притом еще за сравнительно небольшие деньги. Но после Гогена пришли новые увлечения, по очереди сменившие одно другое, – сперва Матисс, которым он заполнил всю галерею, а позднее Пикассо, который оттеснил и Матисса. Его картинами собрание было буквально наводнено. Получилась невероятная перегрузка его этими двумя последними мастерами, дававшими повод называть щукинское собрание музеем Матисса и Пикассо.
В оправдание Щукина надо сказать, что он, по натуре и темпераменту, был собирателем искусства живого, активного, действенного, искусства сегодняшнего или, еще вернее, завтрашнего, а не вчерашнего дня. Его тешило при этом сознание, что картины, которые он покупал, – еще не музейные, еще не „омузеены“, поэтому очень дешевы. Утешение это диктовалось не скупостью, а спортсменской складкой этого человека, любившего позлорадствовать над толстосумами, берущими деньгой, а не умением высмотреть вещь. Он любил говорить, потирая руки:
– Хорошие картины дешевы.
Он был прав: картины величайших мастеров XIX века стоили пустяки при жизни их авторов – сотни франков, чтобы после их смерти подняться до сотен тысяч и миллионов. И, конечно, интереснее, не только в смысле денег, но и в смысле чести, купить вещь, дошедшую до 100000 франков, тогда когда она стоила только триста.
Щукин составил совершенно исключительное по своей художественной ценности собрание, равного которому нет в мире. Даже в Америке, где собирали и собирают не люди, а их капиталы, могущие собирать все, что только мыслимо на свете, нет галереи новейшего французского искусства такой высокой ценности, как щукинская. Ее воспитательное значение было и есть огромно, а тем самым огромна и роль самого Щукина, с каких бы сторон его ни критиковать. Можно только жалеть, что, одержимый настоящей страстью ошеломлять мещан и падкий на „последний крик моды“, он не всегда отдавал себе отчет в сравнительной ценности отдельных явлений в искусстве, принимая нередко зыбкое за прочное, преходящее за вечное» (И. Грабарь. Моя жизнь).
«Однажды Серов и я были одни у Щукина. „А вот я покажу вам“ – приоткрывая тяжелую оконную портьеру, проговорил он и вынул оттуда первого своего Гогена (маоританскую Венеру с веером), и, смеясь и заикаясь, добавил: „Вот – су… су… сумасшедший писал, и су… су… сумасшедший купил“» (Л. Пастернак. Записки разных лет).
Данный текст является ознакомительным фрагментом.