В «ПРОМЕЖУТКЕ»: РУССКАЯ ЛИТЕРАТУРА НА ПЕРЕЛОМЕ ЭПОХ
В «ПРОМЕЖУТКЕ»: РУССКАЯ ЛИТЕРАТУРА НА ПЕРЕЛОМЕ ЭПОХ
Размышляя об особенностях сегодняшнего дня русской литературы, необходимо обратить внимание на событие, которое по своей значимости может быть сравнимо только с теми переменами, которые происходили в русской литературе после революции 1917 года (по содержанию же своему оно во многом противоположно тем переменам). Событие это имеет уже свою историю, начавшуюся в середине 1980-х годов, когда новый, еще только обозначившийся поворот в истории страны принес немало нового и в литературную жизнь. Началось возвращение имен и произведений, ранее замалчиваемых — прежде всего, писателей русской эмиграции; писателей, которые были в прежние времена репрессированы, а произведения их не издавались; писателей — таких, как А.Ахматова, Б.Пастернак, М.Булгаков, А.Платонов — далеко не все произведения которых были доступны для широкого читателя. Стали публиковаться и произведения писателей андеграунда.
С тех пор прошло более двух десятилетий, и процессы, начатые тогда, дали свои результаты. Наверно, главная особенность нынешнего этапа литературного развития — это принципиальное изменение самой структуры литературного процесса. Впервые после 1917 года русская литература преодолела ситуацию раскола национальной культуры и снова вошла в свои естественные берега. Если прежде открытый литературный процесс представлял лишь один поток литературы — литературу, разрешенную государством, т.е. то, что называлось «русской советской литературой», а два других литературных потока — литература зарубежья и андеграунд — существовали автономно, были отделены от основного русла литературы, то теперь все три потока литературы, взаимодействуя между собой, равноправно участвуют в едином открытом литературном процессе, обозначая пределы единой русской литературы. Практически исчезла граница между отечественной и эмигрантской литературой: писатели-эмигранты активно публикуются в российских журналах, издают в России свои книги, вступают в российские писательские союзы; в то время, как писатели, живущие в России, все шире печатаются в эмигрантских литературных изданиях. Все больше становится совместных изданий, объединяющих литераторов России и эмиграции. Андеграунд вышел на поверхность литературной жизни, имена писателей бывшего андеграунда постоянно встречаются на страницах нашей литературной периодики, они издают свои книги, имеют собственные периодические издания. Прямой диалог этих двух литературных потоков с той литературой, которая открыто существовала в России и прежде и продолжает развиваться сегодня, апелляция каждого из трех потоков к большой читательской аудитории, неизбежная борьба за места в портфелях издательств и на страницах литературных журналов — эти черты сегодняшнего литературного развития возникли в исторический момент, который можно назвать дважды переломным: это и рубеж столетий, и период глубоких социальных перемен в стране. Все это напоминает литературную ситуацию начала прошлого века и особенно начала 1920-х годов, когда для русской литературы (как и сегодня) было характерно эстетическое и мировоззренческое многообразие, когда (как и сегодня) границы между литературой, оставшейся на родине, и литературой эмиграции были (до 1925 года) прозрачными.
Встреча трех потоков литературы в рамках единого литературного процесса ведет к взаимодействию, а порою и к столкновению различных художественных традиций, которые или составляют своеобразие какого-либо из этих литературных потоков, или объединяют их, создавая значительные векторы развития литературы. Говоря о двух слагаемых новой литературной целостности — как о литературе, открыто существовавшей в нашей стране до середины 1980-х годов и продолжающей развиваться и сегодня, так и о литературе зарубежья — можно заметить, что при всем многообразии художественных поисков и здесь, и там одной из наиболее значительных тенденций развития на этих путях литературы оказывается ориентация на традицию. Не раз звучавшие в прошлом возгласы о кончине русского реализма раздаются и сегодня, оказываясь очередной попыткой реанимации давно культивируемого мифа. Развитие традиции русского реализма остается одной из неизменных черт современной русской прозы, демонстрирует жизненную силу и богатство возможностей реалистического пути в литературе. Продолжает жить и развиваться опыт деревенской и военной прозы — здесь можно было бы назвать последние произведения В.Распутина, вспомнить последнюю прозу В.Астафьева. Эта линия художественных поисков находит сегодня продолжение в творчестве писателей, называющих себя «новыми реалистами» — я имею в виду Владислава Отрошенко, Олега Павлова, Василия Голованова, Светлану Василенко, Василия Килякова, Лидию Павлову и др. Если говорить о стоящей за ними традиции — то это, конечно, сегодняшние наследники деревенской прозы (хотя по тематике произведений могут быть далеки от нее), иными словами — продолжатели линии классического русского реализма. Порою они, пытаясь осмыслить свой путь в литературе, говорят о наличии православного нравственного идеала как об особенности «нового реализма», не замечая, видимо, что и здесь они продолжают традицию, идущую от старших мастеров, от прозы В.Распутина, В.Белова, Евг.Носова и других, унаследовавших, в свою очередь, этот идеал вместе с заветами русской классики. Незаурядным явлением сегодняшней нашей литературы стала проза Алексея Варламова, уверенно демонстрирующего в своих произведениях — в повестях “Здравствуй, князь!”, “Рождение”, в романах “Лох”, “Затонувший ковчег” и др. — богатство возможностей реалистического повествования, укорененного в традиции и обращенного нередко (если не иметь в виду вещей биографического жанра) к современной нашей жизни. Говоря о традиционной реалистической прозе, вдохновляемой православными нравственными ценностями, стоило бы назвать еще два, на мой взгляд, ярких имени — сибиряка Николая Конусова и москвича Сергея Щербакова, в произведениях которых ощутим опыт русской духовной прозы. Возникают сегодня в русской прозе и интереснейшие явления, ставшие результатом того союза народов, каким была наша огромная страна до 1991 года. Вот я читаю рассказы сибирского писателя Арсена Титова, и передо мной возникают полные любви и юмора картины срединной Грузии, увиденной «изнутри», глазами человека, который жил там в детстве и впитал в себя аромат той культуры, обычаи и нравственные основания жизни тех людей. Это, действительно, интереснейшее явление, возникшее на излете ушедшей эпохи — русский прозаик, ставший наследником и продолжателем того пути, который пролагал в грузинской литературе незабвенный Нодар Думбадзе.
В минувшие два десятилетия именно развитие реалистической традиции во многом соединяло пути литературы в России и в зарубежье — здесь стоит вспомнить и о прозе писателей, уехавших из страны зрелыми мастерами (В.Максимов, Г.Владимов, из следующего поколения — например, С.Довлатов), и обратить внимание на новые имена — скажем, на живущую ныне в Финляндии Людмилу Коль, все более серьезно заявляющую о себе как о мастере лаконичной и внутренне емкой, отточенной психологической прозы. Традиционализм и сегодня остается одной из ведущих, если не наиболее значительной тенденцией развития современной русской поэзии, ориентирующейся на традиционный русский стих, на смысловую глубину и ясность поэтического образа, на традиционную систему нравственных ценностей. При этом ориентация на традицию не означает ни единообразия поэзии, ни ее эстетической реакционности. Достаточно назвать лишь некоторые известные имена очень разных поэтов разных поколений, продолжающих идти по этому пути (скажем, Ю.Кузнецов и О.Чухонцев, А.Кушнер и Б.Ахмадулина, Ю.Кублановский и О.Седакова), чтобы убедиться в многообразии художественного поиска, идущего в русле поэтической традиции. Здесь я бы хотел назвать новое, мало кому еще известное имя замечательного русского поэта Светланы Сырневой, живущей в Вятке, в чьих произведениях (в сборниках «Сто стихотворений», «Страна равнин» и других) вырастает полный драматизма, озаренный любовью образ Родины, в чьих стихах естественно соединяются лирическая исповедальность и гражданское чувство. Думаю, что это имя будет звучать в русской поэзии все громче.
Вместе с тем здесь, на путях развития традиции, в литературе происходят многозначительные перемены, воплотившие в себе сегодняшнее время с его чересполосицей взглядов и разительными переменами в жизненном укладе людей в нашей стране. Расширяется содержательный план произведений, вызывающих споры по сей день: в России появляется жесткая проза, обращенная к временам минувшим («Прокляты и убиты» В.Астафьева); в зарубежье — историческая проза В.Максимова («Звезда адмирала Колчака») и Г.Владимова («Генерал и его армия» — повесть о генерале Власове), по-новому рассказывающая о событиях Гражданской войны и войны с фашизмом; сатирические произведения С.Довлатова. Несомненно, чертой времени стали повесть В.Маканина «Кавказский пленный» и его роман «Андеграунд, или Герой нашего времени» (1997), где речь идет, в частности, и о новых реалиях, о которых я говорил, — о выходе вчерашнего андеграунда на «поверхность» литературной жизни и о связанных с этим нравственных проблемах, встающих перед героем повествования. Значительной тенденцией литературного развития остается и продолжение линии мифологического реализма в русской прозе — я имею в виду последние произведения Анатолия Кима («Будем кроткими, как дети», «Остров Ионы» и др.); здесь же я назову опять-таки новое для многих имя Леонида Костомарова, который пришел в литературу в конце 1990-х годов и романами своими («Земля и Небо», 1998; трилогией «Огонь и вода») сразу заявил о себе как о зрелом, незаурядном художнике, создающем свой эпос современной жизни, где миф, философская притча и жесткая проза слиты воедино.
Былой и переживаемый ныне трагический опыт народа, глубинные перемены в народном сознании породили неслучайные, перекликающиеся с сегодняшними поисками в русской прозе, черты обновления в современной русской поэзии — такие, как поворот ряда поэтов к гражданской теме (поздние произведения А.Жигулина. В.Корнилова и др.), возрождение традиции русской духовной поэзии, ярко проявившееся в позднем творчестве Ю. Кузнецова — в его стихотворениях 1980-1990-х годов, в последних его поэмах: «Путь Христа», «Сошествие в ад», «Рай».
Обновление литературы в последние 15-20 лет происходило и на глубинном уровне, затрагивая ее художественный строй, усложняя эстетический «ландшафт» новой литературной эпохи. Появились произведения, авторы которых заняли пограничное, положение в отношении традиции. Здесь опять-таки соединялись пути России и зарубежья. В «Пушкинском Доме» А. Битова и в других его произведениях последних лет («Кавказский пленник», «Оглашенные», «Неизбежность ненаписанного: Годовые кольца» и др.), в рассказах и сказках Л.Петрушевской, в прозе Ю.Мамлеева, Т.Толстой, Л.Улицкой, в эмигрантском творчестве В.Аксенова («Ожог», «Московская сага», «Новый сладостный стиль»), «Школе для дураков» Саши Соколова и др. дали знать о себе черты взаимодействия реализма с опытом модернизма. Сами писатели, да и некоторые литературные критики дают свои определения этим поискам: то возникает термин «метафизический реализм» (как у Ю.Мамлеева), то «неосентиментализм» (как у Л.Улицкой). За этой, пользуясь определением Блока, «ребяческой» игрой в терминологию открывается важная черта творчества, объединяющая многих из этих писателей: их проза с ее и психологизмом, и нередко зашифрованностью, с усложненными сюжетными решениями, порой с ее выходом в метафизику, в антиутопию — как бы балансирует на грани между реалистической традицией и модернизмом и отчасти современным постмодернизмом, оказывается промежуточным звеном между этими полюсами. Близкие этому явления возникали с 1980-х годов и в поэзии — в частности, в творчестве поэтов так называемой московской метафорической школы: И.Жданова, А.Парщикова, А.Еременко и др., развивающих опыт зашифрованной поэзии О.Мандельштама 1921-1925 годов, пошедших по пути резкого усложнения поэтического образа, основанного на непривычной метафоре, соединяющей предметы, очень далекие друг другу, кажущиеся несовместимыми.
В целом же ряде случаев художественный выбор поэтов бывшего андеграунда еще более радикален: подчеркнуто отказываясь от классической традиции, они обращаются к возможностям авангарда. Порою это дает знать о себе в ориентации на опыт словотворчества русских футуристов начала XX века, на открытия обэриутов — здесь можно вспомнить и тех же метаметафористов, и группу поэтов-конкретистов (Игоря Холина, Генриха Сапгира, Всеволода Некрасова), и заумные тексты Сергея Бирюкова, основавшего в 1990-х годах в Тамбове «Академию зауми».
Можно по-разному относиться к подобным авангардистским экспериментам поэтов бывшего андеграунда, но надо обратить внимание на то, что их творчество принципиально отличается от русского авангарда первой трети XX века. Если тогда борьба с традицией была для русского авангарда бунтом, разрушением канонов, открытием нового мира, то теперь авангардистский формальный эксперимент сам стал одной из поэтических традиций, это уже не бунт, а школа, не открытие нового мира, а сумма формальных технологий. Эта новая традиционность сегодняшних последователей авангарда очевидна не только на формальном уровне (как, например, у С.Бирюкова), но и на уровне содержательном. Когда, например, Алина Витухновская в одном из своих стихотворений восклицает. «Замечательна смерть молодых женщин!» — в этом шокирующем восклицании слышится не столько искреннее отрицание традиционной морали, сколько филологическое образование поэтессы, напоминающее ей о словах сказанных В.Маяковским еще в начале прошлого века: «Я люблю смотреть, как умирают дети…» Опять перед нами — бунт и школа, живой огонь поэтического слова (у Маяковского) и желание прикурить от того огня (у Витухновской).
Размышления об этих новых чертах литературного процесса приближают нас к необходимости осознания переживаемого нами сегодня значительного поворота современной литературной истории, определяющего многое в том, что происходит в наши дни в литературе и литературной жизни. Русская литература, в очередной раз оказавшись на разломе эпох, вступила в полосу кризисного развития, вышла к тому этапу, который можно определить тыняновским словом «промежуток» — т.е. к тому пространству, где очертания нового литературного периода еще «плывут», еще только начинают вырисовываться, где значительнейшие открытия новейшей литературы еще зреют в глубине литературного процесса, ожидая своего часа, а на авансцену не литературы, но литературной жизни чаще всего выходят громко заявляющие о себе пустоцветы, тем не менее неизбежно запечатлевающие в себе черты кризисного времени. Так происходит и сегодня, когда на подмостках литературной жизни вроде бы торжествует не литература духа , всегда бывшая основой, сердцевиной нашей культуры, но литература приема ; когда на авансцене этих, как бы «литературных», подмостков перед нами мелькают лица не писателей, а литературных игрунов, стремящихся поразить читателя ухищрениями словесной и, я бы сказал, мыслительной и нравственной эквилибристики. Разумеется, все эти явления, о которых я сейчас говорил, живут и процветают на стремительно расширяющемся пространстве массовой культуры. Сегодня она широко представлена громко заявляющей о себе прозой постмодернизма (книги В.Пелевина. В.Пьецуха, Евг. Попова, В.Сорокина и др.) и стихотворениями вышедших из андеграунда так называемых концептуалистов (Д.Пригова, И.Иртеньева, С.Гандлевского и др.), часто выполненными в духе искусства «соцарта». Центральной идеей этой беллетристики и ее движущей силой оказывается ироническое отрицание предшествующих культурных эпох (далеко не только советской эпохи), попытка разрушения сложившейся в прошлом (и в недавнем, и далеком) иерархии художественных, духовных ценностей. Порой это делается достаточно мягко и занятно — как, скажем в прозе Виктора Пелевина, в его романах «Чапаев и Пустота», «Священная книга оборотня» и др., где автор находит, как неосторожно заметил один из сочувствующих ему критиков, «приятное сочетание и “развлекаловки”, и негорькой "пищи для ума”»[625]. В наиболее радикальных своих вариантах постмодернизм становится откровенно агрессивен; смеясь над предшествующей литературой, культурой, он стремится взорвать сложившуюся веками традиционную нравственную систему координат. Здесь, конечно, нельзя не вспомнить об эпатирующих произведениях Владимира Сорокина, о его «поэтике шока», о таких его вещах, как роман «Голубое сало», как «Пир», «Лед» и др. Не стану приводить наиболее одиозные примеры подобной продукции, назову лишь не самую нашумевшую, но вполне характерную для этого ряда произведений повесть «Настя» (2001), где на фоне повествования, подчеркнуто стилизованного под русскую прозу конца XIX — начала XX вв., на фоне традиционной усадьбы, под благодушные разговоры о Шлегеле и Ницше, под традиционные переходы на французскую речь хозяева усадьбы, пригласив друзей, угощают их свежезажаренной дочерью. Изображено все это со смакованием, с наслаждением от сладко хрустящей корочки, с непременным комментированием того, кто какой кусочек выбрал и почему. Развернутая здесь картина устремлена, конечно, к мысли о прогнившей сущности традиционной культуры, о звериной ее природе; непомерная претензия на уничтожение предшествующей литературы оборачивается тотальным отрицанием основ национальной культуры. Вот приведенный в статье Вяч. Куприянова в «Литературной газете»[626] фрагмент авторского вечера В.Сорокина в Германии, в Мюнстере. Вопрос: «Господин Сорокин, вы обещали похоронить русскую литературу, когда вы ее похороните?» Следует вполне прямой ответ, где автор «Насти» с восхитительной самоуверенностью утверждает, что – да действительно обещал, и непременно похоронит. На вопрос: «Кого вы имеете в виду?» следует ответ: ну, этих, Пушкина, Достоевского Толстого… И еще один вопрос: а что вы думаете о русском языке? Ответ вполне четкий: русский язык устарел. И когда естественно возникает следующий вопрос: а что же тогда не устарело? — звучит опять-таки прямой, как пуля, ответ: язык телевидения. Читая подобные откровения (не говоря уж о стоящих за ними произведениях вроде «Насти»), я невольно вспоминаю другие признания, прозвучавшие давно, в самом начале 1920-х годов, — знаменитую «Переписку из двух углов» Вяч.Иванова и М.Гершензона, вспоминаю, с каким трепетом писал там Вяч.Иванов о «Памяти, матери Муз», о том, что «ни один шаг по лестнице духовного восхождения не возможен без шага вниз, по ступеням, ведущим в ее подземные сокровища: чем выше ветви, тем глубже корни», что «пуста свобода, украденная Забвением» [627]. Возвращаясь же к В.Сорокину, замечу, что все это пишет и говорит автор, удостоенный в 2001 году сразу двух литературных премий: «Народный Букер» и премии Андрея Белого «За особые заслуги перед российской литературой». Это тоже черта времени. Обратив внимание и на другое — те же книги В.Сорокина наглядно свидетельствуют о том, что и здесь, и в других постмодернистских произведениях перед нами — «гидропонная» литература, оплодотворенная не жизнью, но исключительно созданными ранее «текстами» — «текстами» в широком смысле, т.е. отрицаемыми ею же предшествующими литературными, культурными ценностями. Высокомерное презрение к традиции вполне органично соединяется здесь с откровенным паразитированием на ней. Отсюда — и лежащие в основе поэтики постмодернизма понятия «интертекстуальность» и «диалогизм», оборачивающиеся в данном случае запрограммированной вторичностью, цитатностью, осваиванием территорий, давно уже освоенных литературой. Отсюда — и культивируемая в постмодернистских текстах игра формой, словом, приемом. Возводимое в творческий принцип отношение к литературе как к игре во многом предопределяет вненациональный характер постмодернистских произведений. Это сказывается и на основе творчества — на языке подобных текстов: не говоря уже о наиболее крайних вариантах постмодернистской литературной игры с обилием ненормативной лексики, даже наиболее «спокойные» образцы подобного «творчества» отличаются, чаще всего, усредненным, внеличностным, скудным языком, нередко — адаптированным жаргоном форумов Интернета. Часто в подобных текстах кириллица смешана с латиницей в пределах одного слова, происходит это или на уровне буквы (как в названии рассказа В.Сорокина «Зеркаlо» с латинским l), или на уровне значимых частей слова, — такого, скажем, как «Духlеss» («Бездуховный») в названии повести Сергея Минаева или название рассказа того же В.Сорокина «Соnсrеtные», где кириллицей написаны лишь три последние буквы. Порой, как в тех же «Соnсrеtных» или в «Зеркаlе» В.Сорокина, даются целые абзацы, написанные латиницей или кириллицей, имитирующей ломаную английскую или китайскую речь. Так на разных уровнях, от мельчайших языковых единиц до значимых фрагментов текста, «выветривается», или, более того, подвергается осмеянию национальная основа творчества. Уже здесь, на языковом уровне, в такого рода произведениях дает знать о себе, если воспользоваться опять определениями Вяч.Иванова, сознание «не помнящих родства — беглых рабов или вольноотпущенников, а не свободнорожденных»[628].
Ситуация литературного «промежутка» дает знать о себе и в другой особенности современного литературного развития. С одной стороны, падение разделительных линий, приведшее к соединению трех потоков литературного развития, расширило возможности взаимодействия русской литературы с иными национальными литературами, культурами, с теми художественными мирами, которые прежде не были предметом подобного взаимодействия. Мы видим это на примерах очевидного присутствия в современной нашей прозе опыта западных модернистских течений; в том, как в развитии, например, линии мифологического реализма, при всей самостоятельности этого феномена, прочитываются и открытия латиноамериканского романа; в появлении многочисленных поэтических групп (типа куртуазных маньеристов), ориентированных на невостребованный прежде опыт европейских литератур. Эти примеры можно продолжать. С другой стороны — к большому сожалению, надо констатировать и резкое сужение поля взаимодействия русской литературы с теми национальными литературами, культурами, которые на протяжении нескольких столетий были активнейшими участниками такого взаимодействия — понятно, что я имею в виду литературы народов, живущих и в России, и на пространствах бывшего Советского Союза. Нельзя не признать, что в последние 15-20 лет резко упала значимость русской литературы (если иметь в виду современную русскую литературу) как объединяющего начала на некогда едином культурном пространстве; русского языка как прибежища национальных литератур бывшего нашего великого отечества, как духовной опоры, необходимой для их взаимодействия, как той двери, из которой они выходили на огромные пространства мирового художественного творчества. Причины этому известны — они существуют и вовне литературы (прежде всего), они, вместе с тем, связаны и с особенностями того «промежутка», той кризисной полосы, через которую проходит русская литература сегодня.
Итак, современная русская литература развивается в ситуации, принципиально новой по сравнению с предыдущими (до середины 1980-х гг.) десятилетиями. Сегодняшнее литературное развитие, при всем своем многообразии и при плодотворности многого, что возникало в последнее двадцатилетие, несет в себе и ясно просматриваемые кризисные черты, о которых шла уже речь. Другая же принципиально важная черта современной русской литературы — это соединение трех потоков литературного развития — открытой и прежде литературы, литературного творчества русской эмиграции, бывшего андеграунда — в рамках единого литературного процесса. Конечно, встреча этих трех потоков литературы не означает их слияния, но открывает возможность для их свободного взаимодействия. Каждый из них несет в себе свой опыт, свои традиции, и открытый диалог этих традиций усложняет, делает более интересным эстетическое «лицо» нашей литературы. Встреча трех литературных потоков, разделенных между собой в течение многих десятилетий, стала фундаментальным событием в современной истории русской литературы, это событие во многом будет определять дальнейшие направления литературного развития.