Заключение

Заключение

Мы хотели бы теперь суммировать некоторые результаты в отношении рассмотренных выше трех общин и оценить сходство и различие между ними. Как ясно из предшествующего изложения, сходства между Походском и Русским Устьем больше, чем между Марковом и любым из двух других поселков. Первая и самая очевидная причина этого – географическая: Марково расположено в полосе лесотундры, в то время как Русское Устье и Походск – типичные тундровые поселки. Кроме того, Марково расположено в среднем течении Анадыря, а Походск и Русское Устье – в устьях рек, неподалеку от моря. Эти различия в географическом положении определяют и различия в хозяйственном укладе: походчане и русскоустьинцы живут в условиях изобилия рыбы, марковцы кроме рыболовства занимаются еще и огородничеством. Кроме того, Марково – райцентр, имеющий всю обычную инфраструктуру, Походск и Русское Устье – небольшие и труднодоступные поселки. Русское Устье даже более изолировано, чем Походск (в который, несмотря на довольно хорошее развитие транспорта, тоже бывает непросто попасть, особенно весной и осенью). Наконец, Марково административно относится к Чукотке, Походск и Русское Устье – к Республике Саха (Якутия). Якутия – относительно богатый регион (по сравнению с другими северными территориями), обладающий также своими особенностями в законодательном и административном отношении.

Необходимо отметить также, что Походск и Русское Устье, хотя и имеют много сходного, все же демонстрируют и некоторые различия. В экономическом отношении различия на первый взгляд довольно существенные: в Походске сохраняется совхоз, в Русском Устье создана родовая община. Однако эти различия при более внимательном анализе оказываются не более чем различиями в названиях: экономическая организация и уровень экономического благосостояния в этих двух поселках очень близки. Более важно, что в Походске живет больше молодежи и людей среднего возраста, чем в Русском Устье, что может иметь значение для будущего этих поселков. (Интересно, что из Походска в райцентр Черский уезжают преимущественно пожилые люди, а в Русском Устье ситуация обратная: в райцентр Чокурдах стремятся уехать молодые и люди среднего возраста.) Кроме того, Походск – один из немногих северных поселков, население которого на протяжении 1990-х годов постоянно росло. В Русском Устье больший процент браков между своими – по-видимому, по причине большей изоляции поселка. В Походске, с другой стороны, меньший процент официально зарегистрированных браков. Наконец, в советской истории были попытки переселить или закрыть Походск, в отношении же Русского Устья подобных намерений никогда не было (мы не считаем перенос поселка на другое место, чуть ниже по течению Индигирки).

Возвращаясь к сравнению трех групп, можно сказать, что Русское Устье – «более русский» поселок, чем Походск или Марково. С другой стороны, в Походске контакты с коренным северным населением были всегда несколько интенсивнее, чем в Русском Устье. С исторической точки зрения важно, что район Марково – это этнически очень пестрая территория, где присутствие русского населения постоянно находилось под угрозой, а в некоторые периоды (в конце XVIII века, например) становилось и вовсе невозможным из-за настойчивого сопротивления чукчей. В районе Походска жили в основном русские и якуты (последние – выше по течению Колымы), при этом чукчи составляли небольшую, но активную группу. В окрестностях же Русского Устья чукчей не было никогда: здесь жили русские и – южнее – якуты, а также редкие представители небольших этнических групп, таких как эвены.

Как ясно из предшествующих глав, для выявления различий между интересующими нас группами существенным является вопрос о «групповой номинации». Походчане и русскоустьинцы не имели «настоящих» (т. е. признанных в регионе или в масштабе страны) самоназваний, в то время как марковские старожилы называли себя чуванцами. Существует прямая связь между самоназваниями, использовавшимися в различные периоды истории, и тем, как эти группы смотрят на себя сегодня. Ни походчан, ни русскоустьинцев никогда официально не относили к нерусским, поэтому у них никогда не было и возможности определять себя как коренное население. С другой стороны, марковских старожилов никогда не записывали русскими, а называли последовательно чуванцами, камчадалами и вновь чуванцами.

Любопытно и то, как относятся к этим трем группам «настоящие русские». О походчанах и русскоустьинцах, как правило, говорят, что, хотя те и называются русскими, они тем не менее отличаются от «настоящих русских» и являются всего лишь местнорусскими. С другой стороны, по отношению к марковцам, которые называют себя чуванцами, приезжие русские ведут себя иначе, утверждая, что те все-таки русские. В обоих случаях приезжие русские как социальная и политически доминирующая группа создают иерархию, в которой оставляют для себя место наверху, помещают старожилов на вторую ступеньку, а коренных жителей – на третью. Эта практика – отграничение марковцев от коренного населения, а походчан и русскоустьинцев, в свою очередь, от «настоящих русских» – поддерживает региональную этническую иерархию.

В противовес социальной классификации, создаваемой и поддерживаемой приезжими (ср. наши рассуждения выше об эволюционистском дискурсе), в советские времена существовала и другая иерархия – иерархия экономических привилегий: коренные жители имели право на определенные льготы, включая рыболовные и охотничьи квоты. В постсоветские времена появилось еще одно обстоятельство: принадлежность к «коренным» увеличивала социальный капитал группы, главным образом на международной арене. Поэтому марковцы имеют возможность добиваться привилегий в пределах обеих иерархий: они одновременно и «коренные», и в какой-то мере русские. Напротив, русскоустьинцы и походчане никогда не имели возможности добиваться привилегий как коренное население (хотя в последние годы и были попытки включить их в список «коренных малочисленных народов Севера»).

То, что мы наблюдаем сегодня, – это, с одной стороны, результат непрекращающегося воздействия государства, которое обладает властью давать определения. С другой стороны, индивиды и группы – не просто глина, из которой государство лепит что ему вздумается: какие бы ярлыки ни изобретало государство, они либо принимаются, либо отвергаются самой группой и ее окружением; только конкретная деятельность индивидов и групп превращает государственные схемы в социальную реальность.

Известный американский специалист по социологии языка Джошуа Фишман следующей блестящей метафорой описывает понятие этнической преемственности: «Во все времена существует много способов соблюдать преемственность (или видимость преемственности) как desideratum социокультурной жизни. Подобно „дедушкиному молотку“ (про который дедушка говорит, что он получил его в подарок ребенком – несмотря на то что если начать расспрашивать, то выяснится, что рукоятку молотка меняли на новую пять раз, да и саму головку – дважды), субъективная этнокультурная преемственность может сохраняться несмотря на то, что большинство ее составляющих меняется» (Fishman 1992: 401).

Отдельная группа, будь то марковцы, русскоустьинцы или Походчане, постоянно самовоспроизводится как отдельная группа, сохраняя свое этническое самосознание и не дрейфуя необратимо ни в одну из двух возможных сторон; происходит сохранение традиции путем постоянного ее воссоздания. При этом в разные периоды возможны колебания – больший или меньший уклон то в одну, то в другую сторону.

Причиной этой устойчивости является действие некоего культурного механизма, который препятствует скатыванию группы в сторону одного из двух «родителей»: такое скатывание привело бы к потере отдельности и к растворению в одной из двух соседних групп, превращению старожильческой культуры либо в вариант русской, либо в вариант местной.

Дело осложняется еще и тем, что нескатывание ни к русским, ни к «коренным» – это только половина дела. Старожильческая группа должна не только устоять против слияния с одним из «родителей», но одновременно и не утратить связи с обоими – это было бы равнозначно превращению в новую группу, лишенную истории.

Следует помнить, что в случае со старожильческими группами мы имеем дело не с ситуацией одномоментного появления и последующего изолированного существования такой группы: группа продолжает существовать на некоей территории и постоянно входит в более интенсивный контакт то с одним «родителем», то с другим. Это положение усложняет задачу старожильческой группы по сохранению своего самосознания в сравнении с просто коренной группой: у той задача по поддержанию этнической границы сводится, в общем, к сопротивлению внешнему давлению со стороны русской культуры, в то время как старожилам приходится постоянно оборонять свою отдельность от давления с двух сторон. [112]

Если в какой-то момент прекратится контакт такой группы с одним или вторым «родителем», она, возможно, консолидируется и превратится в новую этническую группу с новым самосознанием. Однако в реальности контакт с обоими «родителями» не прекращался и не прекращается ни на день. В разные периоды истории давление со стороны то одной, то второй «родительской» группы может то увеличиваться, то уменьшаться. Если возрастает давление со стороны «коренной составляющей», старожильческая группа, чтобы сохранить свою отдельность, формирует из русских культурных практик культурные символы, маркеры своей особости, ценность которых в эти периоды резко возрастает. Если же в какой-то период времени активизируется давление со стороны русских, старожильческая группа начинает сопротивляться и этому (« Какие мы юские, мы так, юдиски ») и начинает подчеркивать свои отличия от русских, свою традиционность. Старожильческая группа, таким образом, постоянно воспроизводит себя как смешанная, не давая ни себе, ни окружающим забыть о своей этнической необычности.

Важную роль в самовоспроизводстве группы играет включение всех вновь поселяющихся в поселке и особенно их детей в круг «своих». Видимо, этот процесс должен активизироваться в ситуации, когда лодку старожильческой группы начинает раскачивать особенно сильно, т. е. когда возникает угроза скатывания в одну из двух крайностей – либо в русскую, либо в коренную, – тогда группа вынуждена реагировать, интенсивно впуская в себя новых людей, прежде всего в форме пополнения ее рядов людьми первого и второго поколения рожденных в данной местности. Эти люди осваивают формы хозяйствования, практики (пищу, одежду и т. д.), формы социальных отношений, исторические предания и анекдоты, знания о территории, представления о себе как группе, даже говор – и становятся марковцами, русскоустьинцами или походчанами. Для этого, по мнению одних, нужно здесь родиться, по мнению других – достаточно приехать в детском возрасте.

В этом, видимо, одно из важных отличий старожильческой группы от других: в старожильческую (смешанную) группу может влиться практически любой человек, который выполнил минимум обязательных требований. Достаточно родиться в данном поселке и (иногда или) освоить некоторые обязательные культурные практики, которые считаются культурными признаками «наших». Стать марковцем или русскоустьинцем можно, и это происходит постоянно и в довольно больших масштабах. Причем можно, видимо, стать старожилом и без полного отказа от своего предыдущего состояния, если это – состояние одного из «родителей»: старожильческая группа допускает определенную вариативность культурных практик.

Старожильческие общности, описанные в этой книге, представляют собой смешанные группы, которые можно представить как расположенные на шкале от «коренных» к «русским». Крайние точки шкалы, впрочем, являются сегодня не более чем идеальными возможностями и скорее всего никогда и не были ничем иным. Современная этническая и культурная реальность на российском Севере и во всем циркумполярном регионе – это, несомненно, смешение. Распространенные до сих пор бинарные классификационные схемы (коренной – некоренной) представляют собой – в лучшем случае – добросовестное заблуждение. Не спасают и альтернативные «тернарные» схемы (типа канадской), поскольку также базируются на расовых предрассудках и в конечном итоге сводятся все к той же бинарной оппозиции: так, канадские метисы (M?tis) сегодня считаются коренным населением (подробнее см.: Alberta Federation 1978; Slobodin 1978; The New Peoples 1985; Pocklington 1991; Kennedy 2002; Searles 2002).

В своей недавней работе британский антрополог Тим Инголд (Ingold 2000) предложил «реляционный» подход к понятию «коренное население». В противовес традиционному «генеалогическому» подходу, основанному на идее происхождения и являющемуся, по Инголду, колониалистским, реляционный подход предполагает неотделимость населения от жизни на конкретной территории (Ingold 2000: 132—151). Отталкиваясь от идеи Инголда, можно попытаться поместить три рассмотренные в этой книге старожильческие общности еще на одной шкале, на которой культурные формы располагаются между двумя идеальными состояниями – «реализуемой» и «заявленной» культуры («culture as lived» и «culture as declared»).

Походчане в этой схеме займут позицию ближе к «реализуемому» концу шкалы, марковцы – ближе к «заявленному», русскоустьинцы расположатся где-то между ними. Те результаты, которых походчане достигают за счет своей географической изолированности, марковцы получают путем постоянного «заявления» своих культурных особенностей. При этом русскоустьинцы успешно реализуют обе стратегии: «реализуемые» культурные практики составляют важную часть их существования, притом что «заявление» остается на долю внешних сил: телевидение, радио и газеты успешно выполняют эту роль, декларируя особую «исконную русскость» этой группы.

Являются ли старожильческие группы изолированными явлениями, свойственными только России и только данному региону? Не углубляясь в подробное сопоставление, следует подчеркнуть, что этнический ландшафт Сибири и Дальнего Востока изобилует сходными случаями. Несмотря на очевидные региональные отличия (в особенности между районами Западной и Центральной Сибири, с одной стороны, и малонаселенными просторами тундры на северо-востоке – с другой), общая картина кажется сопоставимой: между русскими и коренным населением расположен целый спектр смешанных групп, характеризующихся разнообразными наборами этнических маркеров). В таких параллелях между старожильческими общностями северо-востока и других частей Сибири нет ничего необычного, поскольку в основе их появления лежат одни и те же колонизационные процессы.

Одно явление, впрочем, стоит особняком: так называемые креолы Русской Америки, которые составляли особую этническую и сословную категорию, введенную, чтобы отличить их и от русских, и от коренных. Тем не менее, в отличие от алеутов, креолы не сумели сформировать долговременной этнической общности, хотя и создали (на острове Медном) собственный «смешанный язык».

На более высоком уровне анализа можно утверждать, что в процессе русской колонизации государство довольно терпимо относилось к появлению смешанных групп, хотя и, оставаясь приверженным бинарной этнической классификации, пыталось приписать их или к одной («русские») или к другой («коренные») группе населения. Напротив, британская колониальная политика в Америке не только строилась на четком противопоставлении «белых» и «небелых», но, как кажется, сумела вообще не допустить появления смешанных групп. Если вспомнить французскую колонизацию Севера американского континента, то перед нами оказывается третья из возможных моделей: случай с группой метис (M?tis) подтверждает, что смешанные общности здесь возникали, однако терминологически их стремились противопоставить группам, на базе которых они формировались.

Здесь не место для тщательного анализа упомянутых случаев. Мы коснулись их лишь для того, чтобы показать, что старожильческие группы северо-востока Сибири – не единственные примеры такого рода, а также чтобы подчеркнуть насущность анализа различных способов ведения колониальной политики на Севере.

В заключение мы хотели бы вернуться к сопоставлению различных колониальных идеологий и политик, упомянутых во Введении. Сейчас уже очевидно, что британский подход к классификации потомков туземного и нетуземного населения, в соответствии с которым полутуземцы считались все-таки туземцами, поскольку смешение влекло за собой потерю статуса англо-американца, отличается от ситуации на арктическом Севере. Даже датская колониальная политика, препятствовавшая союзам между датчанами и гренландцами, породила смешанные общности (Thuesen 1999; Thuesen 2000). Возможно, британская модель отношения к смешению является результатом отторжения земель: включить полукровок в круг колонистов или признать за ними некие особые права означало бы увеличить число тех, кто претендует на землю, – отсюда, видимо, стремление воздвигнуть барьер между чистокровными колонистами и всеми остальными.

Колонизационная модель русских в Сибири, как и французов в Канаде, заметно отличалась от британской. Никаких препятствий на пути возникновения смешанных групп не было, даже если их и не всегда признавали отдельными группами (так, группа метисов – M?tis – в Канаде сформировалась как отдельная группа гораздо позже, чем завершилось французское правление на территории Компании Гудзонова залива). И русских, и французов интересовали прежде всего меха, а это значит, что нужно было иметь население, умевшее их добывать и готовое торговать ими с представителями колониального государства. Потомки смешанных браков идеально подходили для этой цели: они считали северные леса и тундры своей родиной и одновременно воспринимали Российское государство как свое – иначе говоря, они умели жить и в той, и в другой культуре.

Ситуация на Аляске во времена русского правления, видимо, соответствовала общей картине русской колонизации Сибири, хотя и с некоторыми существенными отличиями. Российско-американская компания не только ввела социально-юридическую категорию креолов (которая нигде за пределами Русской Америки не использовалась); нужно помнить также, что добыча морских котиков и каланов, составлявшая экономическую основу Русской Америки, осуществлялась только коренным населением (алеутами и кадьякскими эскимосами). Зависимость промышленников от туземной рабочей силы (иногда приводившая почти к рабским условиям труда, см.: Гринев 2000: 79) в Русской Америке была значительно заметнее, чем в Сибири или в Канаде. Не предлагая признать прямую причинно-следственную связь между этими двумя явлениями, мы хотели бы высказать предположение, что существует корреляция между введением статуса креолов и нехваткой рабочей силы в Русской Америке (и шире – между возникновением смешанных общностей и использованием туземного труда).

Данный текст является ознакомительным фрагментом.