Петербурско-немецкие академики

Петербурско-немецкие академики

Открытие на брегах Невы собственной Академии наук составляло любимую мечту Петра Великого, ее торжественное открытие стало одним из ярких эпизодов царствования Екатерины I – что же касалось успехов, достигнутых трудами ее членов в эпоху Елизаветы Петровны, то они были впечатляющими. «С первых дней Академии с нею так или иначе были связаны все важнейшие начинания в научной жизни страны…» – справедливо подчеркивал петербургский историк Г.С.Лебедев. Распространенное описание деятельности «петербургских академиков» увело бы нас слишком далеко от основного русла повествования. Достаточно будет отметить тот факт, что петербургская Академия наук в течение всего первого века своего существования была вотчиной немецких ученых, от первого своего президента, лейб-медика Петра I, Лаврентия Лаврентьевича (Лоренца) Блюментроста и его деятельных преемников, от Германа Карла фон Кейзерлинга и Иоганна Альбрехта фон Корфа – до снискавшего мировую известность математика Леонарда Эйлера.

«Петербургские академики» составляли собой профессиональную корпорацию, члены которой получили солидную подготовку в европейских, чаще всего немецких, университетах, читали свои доклады коллегам и печатали их почти исключительно на немецком или латинском языке, и сохраняли многообразные связи с немецким ученым миром на всю жизнь. Достаточно упомянуть о том, что Петр I еще только успел сделать пометки на проекте устава Академии наук и наложить на него утверждающую резолюцию – а члены этой, пока еще не открытой, Академии в том же, 1724 году, уже переслали проект на предмет публикации на немецком языке, в лейпцигской «Гелерте Цайтунг», что и было безотлагательно сделано (в извлечениях, не вполне, впрочем, наших профессоров удовлетворивших). Каждый из академиков был сильным профессионалом в своей области, однако обязан был разбираться в других науках, иной раз совсем не смежных – так, что участие математика Эйлера в экспертизе географических трудов, возглавление математиком Бернулли кафедры физиологии, составление профессором химии Ломоносовым курса древней российской истории, или же собирание и издание ботаником и зоологом Палласом образцов лексики 272 языков России и мира было делом никого не удивлявшим, вполне даже повседневным для любого профессора Академии наук.

«Также долженствовала оная воспитывать способнейших из Российских уроженцев, дабы оных во всех частях учителями употреблять можно было», – отметил И.Г.Георги, рассказывая об основных задачах, стоявших перед петербургской Академией наук со времени ее основания. Если мы добавим к сказанному, что пользовавшаяся постоянным вниманием читающей публики газета, издававшаяся в Петербурге с 1728 года на немецком языке (и бывшая, кстати, второй по времени газетой, появившейся в России) – мы говорим, разумеется, о знаменитой «St.-Petersburgische Zeitung» – до середины XIX столетия издавалась исключительно трудами «петербургских академиков», то сможем оценить всю степень занятости рядового профессора Академии. Полное же представление о ней нам могла бы дать лишь история принципиальных дискуссий и столкновений по второстепенным вопросам, которыми изобиловала деятельность петербургской Kayserlichen Academie der Wissenschaften. Среди этих «академических баталий» была одна знаменитая, затронувшая тему, с тех пор неизменно находившуюся в фокусе внимания как профессиональных историков, так и широкой общественности. Мы, говорим, разумеется, о дискуссии сторонников и противников так называемой «норманской теории», потрясшей стены Академии в елизаветинскую эпоху.

Внешне канва событий была достаточно простой. Весной 1749 года, руководство Академического собрания (Конференции) поручило профессору Федору Ивановичу Миллеру подготовить к осеннему заседанию речь на тему «О начале народа и имени российского». Приступив к разработке своей темы, почтенный историк, в согласии с известным рассказом нашей Начальной летописи, обратился ко временам призвания на Русь варягов – и отнес таковых к скандинавам. При этом он, в частности, сослался и на статью, напечатанную на латинском языке, под титулом «De Varagis» («О Варягах»), в IV томе Комментариев петербургской Академии наук, одним из своих ученых коллег – умершим за десять лет до того Готлибом Зигфридом Байером. Надо ли говорить, что ничего нового Миллер коллегам открывать не собирался, хотя перестановка акцентов и переоценка источников – вещь для историка всегда интересная. Как бы то ни было, к концу лета текст речи был представлен на предварительное обсуждение коллег. Обсуждение прошло довольно спокойно, решено было внести несколько поправок и направить текст речи в печать. «Отношение Ломоносова к подготовленной Миллером речи резко изменилось после того, как Шумахер обратил внимание на возможное отрицательное отношение к ней будущих слушателей. Ломоносов, давно враждовавший с Миллером, сразу же кинулся в бой. Он возглавил группу академиков и адъюнктов (Н.И.Попов, С.П.Крашенинников, И.Фишер и Ф.Г.Штрубе-де-Пирмонт), которые критиковали речь Миллера с патриотических, гражданских позиций, считая, что истина в таком случае должна отойти на второй план. Дискуссия продолжалась в течение 1749–1750 гг. и заняла 29 занятий Академической конференции», – заметил современный исследователь Э.П.Карпеев.

По причине дискуссии, деятельность Академической конференции с осени 1749 года по весну 1750-го оказалась практически парализованной. Непосредственным ее результатом явилось оформление двух партий – «немецкой» и «русской», вступивших в борьбу за первенство в Академии наук в целом. К чести ее руководства – и против подсознательного ожидания современного российского интеллигента, которому доводилось читать о прошедшей у нас в сталинские годы кампании по «борьбе с преклонением перед иностранщиной», а то и встречаться с ее участниками или жертвами – никаких серьезных оргвыводов, помимо таких частных эпизодов, как временное запрещение на распространение уже напечатанной речи Миллера, академическими властями, тем более государственными органами, сделано не было. Сразу же после завершения активного этапа дискуссии, М.В.Ломоносов принялся за углубленное изучение наличных источников, и к концу пятидесятых годов XVIII столетия выпустил в свет свою «Древнюю российскую историю». В ней – прежде всего в главе 8 первой части, которая так и была озаглавлена «О варягах-россах» – ученый развернул собранные им аргументы в защиту того положения, что Рюрик с варяжской дружиной пришли с территории древней Пруссии, а древние пруссы и россы были одним народом. Таким образом, получалось, что началом своей государственности русский народ был обязан исключительно своим собственным силам.

Служебное положение нашего борца с «норманистами» также упрочилось. Достаточно будет сказать, что такой закаленный боец и интриган, каким был И.Д.Шумахер, железной рукой проведший петербургскую Академию наук через множество бурь свого времени, к концу своей жизни начал старательно обходить Ломоносова стороной. В свою очередь, Ф.И.Миллер остался при мнении, что первая правящая династия на Руси была все-таки германского, скорее всего – скандинавского происхождения. Что же касалось государственного строительства, то роль в нем славянского населения Восточной Европы он и не собирался отрицать. Напротив, вслед за Г.З.Байером и в согласии с древними источниками сопредельных народов, он отмечал почтенную древность и славную историю древних россов. Заметим, что российский патриотизм как Байера, так и самого Миллера не мог подвергаться сомнению. Первый очень дружил с Татищевым, и много способствовал пополнению изданной этим ученым «Истории Российской». Что же касалось второго, то в 1747 году он принял российское подданство, с главным намерением отдать свои силы составлению истории государства российского. Через несколько лет после завершения «норманской дискуссии», Миллер был назначен конференц-секретарем Академии, сосредоточив таким образом в своих руках организационное руководство ее научной частью. Ну, а практически одновременно с выходом ломоносовской «Древней российской истории», Миллер возобновил напечатание своего «Собрания по российской истории».

Таким образом, елизаветинский переворот и связанное с ним общее оживление русского национального чувства весьма сильно затронули петербургскую академическую жизнь. Подчеркивание роли германцев как организующего и ведущего начала в строительстве государства российского, от Рюрика – до Бирона, стало уже невозможным. Однако и распространившиеся среди иностранцев опасения репрессий, приведшие к эмиграции из России вскоре после елизаветинского переворота части профессоров немецкого происхождения, включая великого Эйлера, оказались в общем лишенными оснований (выждав известное время, и сам он вернулся в Россию). Как следствие, немецкой профессуре удалось в основном сохранить свое положение в академической жизни Петербурга и после падения режима Бирона. При этом в ее психологии существенно укрепилась установка если не на последовательную ассимиляцию, то на подчеркивание респекта по отношению к своей новой родине, ее традициям, общественным институтам – как, впрочем, и предрассудкам.

Подспудно соперничество «немецкой» и «русской» партий сохранилось, и иногда выходило на поверхность в дальнейшем, хотя и в гораздо более сдержанных формах. К примеру, историки вспоминают о письме, поданном несколькими профессорами русского происхождения на имя государя в 1801 году, в котором они сетовали на кризисную обстановку в Академии вообще, засилье иностранцев в частности, и предлагали принять новый устав Академии. Комитет для его разработки был создан, в состав его между прочими был включен непременный секретарь императорской Академии наук, выходец из немецкоязычной части Швейцарии, по имени Николай Иванович Фукс. В записке, поданной на имя министра народного просвещения, в ведении которого находилась тогда Академия, Фукс согласился с критическими замечаниями авторов письма и необходимостью реформ. Что же касалось выпадов в адрес «академических немцев», то здесь ученый высказался с большим достоинством. «В ряду неприятностей, переживаемых Академией, Фукс называет „патриотизм, ложно понятый отдельными академиками, которые поддерживали идею о том, чтобы впредь Академия пополнялась только за счет местных ученых, и противилась зачислению на службу любого ученого, рожденного вне России, каковыми бы ни были его заслуги и репутация – принцип, не свободный и не достойный ученого сообщества, нигде более не принятый, даже в странах, где созданы все возможные условия для формирования национальной научной среды“», – заметил С.Ю.Трохачев. Ознакомившись с обоими письмами, которые могут рассматриваться в качестве программных документов соперничавших партий, власти пересмотрели устав Академии, прибавили финансирования и, так же, как в ломоносовские времена, спустили дело «на тормозах». Как следствие этого разумного решения, Академия вошла вскоре в новую фазу успехов, которые сообщили неуместность выяснению отношений по признаку национальной принадлежности соперников.

Ну, а целый отрезок в начале Университетской набережной, от дома 1 – до дома 3, остался для петербуржцев связанным с деятельностью «петербургских академиков». Дело ведь было в том, что Академия наук, формально открытая в 1725 году в доме Шафирова на Петербургской стороне, помещалась во дворце царицы Прасковьи Федоровны, стоявшем на месте теперешнего Зоологического музея, затем переехала в соседнее здание Кунсткамеры, в которой прошла научная деятельность поколения Ломоносова – и, наконец, к 1789 году на соседнем участке было построено величественное здание в стиле классицизма, в котором с тех пор Академия и помещалась. В силу неоценимой роли, которую немецкие ученые сыграли в становлении петербургской Академии наук и ее деятельности в первые два столетия, мы безусловно должны включить начальный участок Университетской набережной в число важнейших точек на карте «немецкого Петербурга». Что же до сути «норманской дискуссии», то сегодняшнее отношение к ней нашло себе убедительное воплощение в словах видного современного историка М.Б.Свердлова: «Отрицание присутствия скандинавов на Руси или принижение их значения вело к искусственной изоляции восточнославянских племен Руси от общеевропейских процессов в так называемую эпоху викингов, тогда как преувеличение их роли приводило к недоказанному принижению значения внутренней социально-экономической и политической эволюции, которая вела к образованию Древнерусского государства». Не претендуя на точность, можно заметить, что первое слово, выделенное нами курсивом, представляет собой камешек в огород сторонников Ломоносова, второе – Миллера.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.