Кое-что о семантике исторических действий

Кое-что о семантике исторических действий

Мы не замечаем, как легко ответы на исторические вопросы подсказываются уже самой их постановкой. Какие силы повлекли к взрыву Первой мировой войны? А почему именно силы? Непосредственно мы наблюдаем совсем не «силы», а действия реальных людей. Мир, населенный абстракциями сил, буржуазий, пролетариатов, капиталов, трудящихся колоний и полуколоний, классовых или национальных интересов, существует лишь в воображении теоретика – политика и историка. Решения, которые приводят к войне, принимают люди, наделенные полномочиями через государственные должности, – опираясь не на «силы», а на других людей, объединенных во влиятельные группы, на подчиненные им государственные структуры, на официальные и неформальные связи, руководствуясь чувствами, амбициями, страхами, хорошей или плохой информацией и тому подобное. Не следует ли анализировать действия этих конкретных людей, учреждений, групп, их прозрения и ошибки, лишь потом пытаясь определить, мог ли тот или иной политик поступить иначе, какие его действия наталкивались на непреодолимое сопротивление? Ведь тогда только и можно говорить о «силах».

С этой точки зрения события и география оживают и получают исторический смысл лишь тогда, когда они становятся предметом заинтересованности политиков.

Президент Соединенных Штатов должен определить, не стал ли какой-нибудь забытый закоулок планеты сферой национальных интересов США. Проблема передается на специальные комиссии парламента, и если они принимают соответствующее решение, в этой «сфере» преступление и убийство может превратиться в специальную операцию. Так мы заканчиваем XX век, и так в сущности было всегда.

Но на самом ли деле события, провозглашаемые как сфера национальных интересов, имеют такой смысл – независимо от того, заметили его политики или нет? Могут ли политики проворонить то обстоятельство, что определенное нарушение стабильности где-то на планете, какое-то научное открытие, частный факт чьей-то сугубо, казалось бы, индивидуальной биографии будут иметь общенациональное или даже общечеловеческое значение? Может ли быть определение смысла события ошибочным? Истинным (правильным)? Создают политики смысл независимых от них мировых событий или только открывают его?

Событие, территория, человеческая жизнь, будущее или прошлое – все приобретало в истории человечества специальный смысл, когда на нем останавливала свой взор Медуза Горгона государственной машины. А если лицо, которое стояло у властного руля, никакими государственными институциями не контролировалась, то его личное «я так хочу» и «я так вижу» превращало всё в «сферу государственных интересов».

В марксистской литературе утверждение об историческом смысле событий всегда звучало очень категорически. В. И. Ленин писал о том, что классовый подход означает ответ на вопрос: qui prodest? кому выгодно? Объективное классовое содержание, таким образом, определялось последствиями определенного события, поступков, деятельности и чаще всего не совпадало с желаниями и намерениями политиков, исторических деятелей. Вот только остается неясным, как определить, каким классам в действительности выгодно то или иное решение проблемы. Класс, как правило, немой, он не может выразить свое одобрение или протест, но если бы и мог, то идеолог или историк всегда может сказать, что настоящие свои интересы класс не осознавал.

Здесь мы встречаемся с проблемой, которую не может обойти никто. В чем смысл нашей жизни? Что мы значим в мире? Признать, что человек есть то, что он сделал в жизни, то есть считать сутью человека совокупность его поступков – значит признать, что смысл жизни можно определить лишь в некрологе. Но и это не конец: наследие человеческой деятельности или бывает искаженным до неузнаваемости следующими поколениями, или вместе с именем исчезает из памяти бесследно через несколько поколений. Ни один итог жизни своими последствиями не может претендовать на исчерпывающую характеристику человека.

Лучше бы сказать: человек есть то, что он может сделать. Однако и это слишком неопределенно: никто точно не знает, на что он способен.

Является ли все действительно выдохом, аколь эвель? Услышит ли кто-то каждого из нас, наши временами тихие, а временами отчаянные вопли к времени, судьбе, Богу, истории?

Для историка и политика не обязательно углубляться в бездну философии жизни и смерти. Не имея возможности определить, qui prodest, он все-таки может очертить социальные силы.

Больше силы у того, у кого больше возможностей. Именно поэтому история разыгрывается дважды: в реальных действиях людей и институций – и в мире тех возможностей, которые данными действиями открываются. Появление и исчезновение «возможных миров» в результате действия и определяют смысл этого действия.

«Сила» как фактор политики – совсем не абстракция. Это – возможность осуществить акции полностью реального характера, возможность, которая зависит от денег, материальных ресурсов, армии и флота, дисциплины и преданности людей – и так далее.

В политике все служит намеком, поощрением или угрозой, символом чего-то совсем иного, чем то, о чем непосредственно говорится, – все имеет непрямой и символический смысл. Политическое пространство весьма условно. Будто формальная система, оно имеет свою собственную семантику или же несколько семантик, несколько возможных интерпретаций. И самой главной семантикой политики XX века является возможная война.

Война как возможность стоит за каждым действием в политическом пространстве. Блеф или реальная угроза? – такова игровая семантика всей политики: никто не должен угадать заранее, не блефует ли политик временами. Дипломатия – это тоже война, но всего лишь война нервов. И временами политики должны повоевать – хоть немножко – только для того, чтобы не оказалось, что они блефуют.

В жизни мировой цивилизации рядом с реальными событиями словно бы разворачивается модальная, возможная жизнь – жизнь через фантомные военные конфликты, которые произойдут, хотя, возможно, так и не произойдут, так и останутся в истории потерянными возможностями, не реализованными, но полностью серьезными и реалистичными намерениями и планами очень серьезных и ответственных господ из генеральных штабов и министерств иностранных дел.

Цель есть что-то существенно субъективное. Как намерение или мотив, она живет в конкретных человеческих душах, мыслях, переживаниях и воле индивидов, а не в весомой сотворимой материальности «объективных значений». Более-менее выразительной, но все же достаточно условной репрезентацией цели могут служить ее закрепления в официальных решениях и документах ответственных государственных институций. И уж совсем малоадекватной – реальные последствия действий: ведь чаще всего они не отвечают намерениям.

Неадекватность разных попыток определить смысл исторических акций через их последствия коренится в том, что исследователи стремятся зримо и материально представлять такую неуловимую вещь, как цель, – то ли через ее ощутимые последствия, то ли через конструирование больших социальных групп, которым эти цели якобы должны объективно служить.

Репрезентация цели социального действия через новые возможности, которые это действие открывает, тоже останется не более чем репрезентацией и, следовательно, будет неполной и односторонней. Цель связана с действием и явлением как целостностью. В точных науках, которые используют математический аппарат, мы только учимся учитывать фактор целостности. Социальный анализ может остаться качественным, но, как минимум, нужно осознание ограниченности попыток свести цель и целостность к причинно-следственным звеньям, к объективным измерениям через следствия действия, к репрезентации целого вещественной совокупностью его составляющих.

Мировой социально-политический порядок можно представить, в первую очередь, как определенное стабильное соотношение сил и его юридическое закрепление в системе договоров и международных организаций. Однако это не совсем и так. Можно исходить из структур – договоров, институций, обычаев и норм, которые должны регулировать жизнедеятельность народов. А можно, напротив, исходить из реальной жизнедеятельности людей. И тогда окажется, что некоторые структуры существуют только на бумаге, а реально никогда не функционируют; в некоторых областях структуры вообще просто не существуют, но в ходе «игры без правил» как-то достигаются компромиссы. Важны не сами по себе структуры – важно, как структуры используются при решении реальных конфликтов.

Международный, мировой порядок – это и структура, и целое. Это значит, что каждый из дискретных участков мира человека, его культурно-политического поля отображает в себе всю систему человеческого знания, человеческих норм деятельности и человеческого чувственного опыта. Каждое государство как целое, как субъект мирового порядка будто точка в силовом поле государств, монада «без окон», источник сил, которые распространяются на все мировое поле. Оно пытается занять как можно более высокую позицию, изменить свои координаты в военно-политическом пространстве, и для этого использует отдаленные территории, экономическую конкуренцию, открытия в математике, победы в футболе и так далее – все, что угодно. Усиление влияния одного государства за счет другого в любой точке планеты означает изменение мирового порядка.

Геополитика пытается охарактеризовать соревнование в силовом поле государств через понятие «контроль над территорией». При этом геополитика абстрагируется от ценностного смысла тех национально-государственных целостностей, вокруг которых формируются большие сферы государственных интересов. Например, с геополитической точки зрения несущественно, складывались ли Антанта и Центральный блок государств вокруг каких-то политических и моральных ценностей. Скорее, геополитики будут относиться к подобным ценностям иронически, как к идеологическим декларациям, которые имеют целью укрепить позиции государственной структуры в мире. Не будем так уж циничны. Признаем лишь, что описываемый геополитикой механизм повышения ранга государства в мировом порядке от скромных политических амбиций вплоть до борьбы за мировую гегемонию существует.

Одним из проявлений символического характера мировой политики есть ее двойная география – действительная география политических конфликтов и модальная география их смыслов, в первую очередь военных.

Создается впечатление, что такая разница в важности возникает на мировой периферии – в Марокко, на Ближнем Востоке, в верховьях Нила, в Сараево и так далее – и там, на периферии, конфликт должен развязаться. В действительности обострение франко-немецкого конфликта в Марокко началось с того, что Вильгельму дали кусок земли в Конго. Если кусок Марокко эквивалентен куску Конго, значит, каждый из них в отдельности равняется чему-то третьему, и дело совсем не в них.

Глобальная география конфликтов создает впечатление, что войной непримиримых интересов охвачен весь мир. В действительности конфликт оставался европейским, и военных разрешений его искали на европейской территории, потому что именно там «соотносились силы». Правительства выражали недовольство ситуацией где-то в тропических болотах бассейна реки Конго, а угрожали войной на полях Шампани и в долине Рейна, в Украине и в Придунавье.

Жизнь крутого и самонадеянного австро-немецкого националиста – эрцгерцога Франца Фердинанда и его милой жены были приравнены к чему-то гигантскому и всемирно-историческому, по сравнению с чем почти никакого значения не имеет жизнь их мальчишки-убийцы, который незаметно для мира умер от туберкулеза в тюрьме, пока государства определяли цену его выстрелов.

Мировая периферия – пространство, где словно отражается энергия цивилизационных центров. А происходит все здесь, в центрах, и получает от них свой смысл. Политические события на европейской периферии, в пустынях и болотах Африки, в водах Тихого океана вблизи экзотичных азиатских берегов, таких далеких от Европы, имели военную семантику на территориях основных больших государств.

Мировая война в сущности оставалась европейской. Это хорошо видно на данных о ее жертвах: потери народов Европы составляли 86,7 % всех погибших.[113] Военные действия на мировой колониальной периферии были вспомогательными акциями, следствием планетарного расширения геополитического влияния Европы, ее глобального контроля над отдаленными территориями мира.

Вся внешняя политика больших государств начала XX века скорее напоминала ходы в огромной шахматной партии, где будто ничего особенного на доске не происходило, но фигуры создавали одну отдаленную угрозу за другой. С той существенной разницей, что каждый ход стоил миллионных денег и угрожал, как оказалось, совсем не теми последствиями, которые любой игрок мог предусмотреть.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.