Перестройка над бездной

Перестройка над бездной

Коренной поворот в перестроечных процессах произошел между выборами в Верховный Совет СССР весной 1989 г. и выборами в Верховные Советы союзных республик весной 1990 г. Общественные движения радикализировались на глазах, дела в социалистической экономике шли все хуже, и можно было ожидать, что в парламентах национальных республик, избранных при таких обстоятельствах, позиции КПСС будут значительно слабее.

Процессы, которые проходили на периферии империи и особенно в национальных республиках, не просто сменили интенсивность, а приобрели новое качество.

Первый серьезный симптом обострения национальной проблемы – политический кризис в Казахстане в декабре 1986 года. Горбачев снял с должности руководителя республики Кунаева и заменил его русским Колбиным, что вызвало в Алма-Ата массовые беспорядки, разгоны демонстраций и первые жертвы Перестройки. По своему характеру это было, можно сказать, протестное проявление трибалистского сознания, соединенное с сопротивлением консервативных национальных коммунистов московским перестроечным инициативам. Команда Кунаева была, вероятно, инициатором акций протеста, но существенным был факт готовности достаточно большого числа людей, в том числе молодых, пойти на демонстрацию солидарности со «своей» компартийной верхушкой, исходя из национальных мотивов. С точки зрения национал-патриотического понимания Перестройки следовало бы оценить эти проявления национальной солидарности как уровень самосознания выше, чем, скажем, национальное самосознание и мотивация протестного поведения в Украине. В действительности это сравнение показывает, что деление социального мира на «своих» и «чужих» на национальной основе поначалу было самой примитивной формой реакции на политические изменения. Участники выступлений мало интересовались демократизацией или экономикой, их занимала национальная принадлежность руководителей. Из событий в Казахстане политбюро сделало только тот вывод, что опираться нужно на национальные кадры.

Демонстрация в Литве. Декабрь 1989 года

Разница между сопротивлением казахов назначению русского губернатора и сопротивлением Балтии была кардинальной: Литва, Латвия и Эстония подчиняли национальное движение демократизации по-западнически, пытались прорваться в Европу, вернувшись к довоенному статусу независимых государств. Национальное движение в этих странах было нацелено на европеизацию режима и потому совмещало правые и левые (национально-коммунистические, которые быстро эволюционировали к социал-демократии) элементы в единых народных фронтах. Наиболее показательной в этом отношении была Литва, национально более однородная; в Латвии дело усложняла огромная Рига, больше русская, чем латвийская, в Эстонии – Таллинн и преимущественно русская промышленная восточная часть страны. Сопротивление русскому коммунизму в Балтии имело широкий политический спектр – от примитивного национализма до либеральной и социалистической демократии. В перестроечном процессе в СССР прибалтийские республики играли ведущую роль и сильно влияли на характер национального самосознания в других регионах. Правые элементы в конечном итоге оказались сильнее везде, но в Литве благодаря тому, что местная компартия под руководством Бразаускаса в большинстве своем поддержала национальное движение и приняла лозунги независимости, левые силы не были разгромлены и вышли из кризиса преобразованными, деятельными и способными к политической конкуренции с правыми. Это обеспечивало равновесие в обществе и демократизм процессов.

Другие национальные регионы демонстрируют промежуточные модели. Трибалистская вражда прорывается в Центральной Азии кровавыми конфликтами, как, например, между узбеками и киргизами в Ошской области или местным населением и ссыльными – турками-месхетинцами. На Закавказье процессы либерализации коммунистической власти были усложнены запущенными национальными болезнями, первой из которых был Нагорный Карабах. Это – тяжелое наследство еще ленинских времен, следствие заигрывания российских коммунистов с Кемалем Ататюрком, по требованию которого этнически армянская территория Карабаха отошла к Азербайджану. В Карабахе отдельные конфликты всегда приобретали этническую интерпретацию и порождали трение между азербайджанцами и армянами, а с началом Перестройки родилось движение за присоединение Карабаха к Армении, страсти вокруг которого затмили проблемы либерализации режима в регионе. В пору, когда Горбачев мог все, можно было полностью спокойно решить проблему, передав Карабах Армении, как когда-то Хрущев передал Украине Крым. Однако, когда началось обострение, Горбачев вполне правильно убеждал членов карабахского комитета Сильву Капутикян и Зория Балаяна, что переход Карабаха к Армении может вызывать непредсказуемые последствия – в Азербайджане обитало полмиллиона армян, которые могли стать жертвами агрессивной толпы. Так и вышло в Сумгаите 27–28 февраля 1988 г., когда, по официальным данным, зверски были убиты азербайджанскими погромщиками 32 человека, в т. ч. 26 армян. Введение прямого московского правления в Карабахе ничего не разрешило. На авансцену вышли криминальные элементы, армяне ответили этнической чисткой, Азербайджан переполнился беженцами, среди которых агрессия находила все большую поддержку, все закончилось страшными армянскими погромами в Баку 13–15 января 1990 г. и в дальнейшем – войной. СССР с ослабленной государственной властью и экономической стагнацией находился накануне социального Чернобыля.

Ключевым элементом всей конструкции СССР была Украина. Выход ее из Союза разрушал Великое Государство. Если бы Перестройка приобрела в Украине такой же характер, как в Балтии и, в частности, в Литве, украинская провинция советской империи могла политически возглавить перестроечные процессы в СССР. Очевидно, что такой поворот событий перехватил бы инициативу из рук Москвы и полностью поменял бы всю модель государственности. Поэтому Горбачев не спешил распространять Перестройку на Украину и менять Щербицкого, невзирая на то, что тот принадлежал к днепропетровскому клану Брежнева.

Баку утром 20 января 1990 года

Владимир Васильевич Щербицкий отметил 70-летие в 1988 г., в следующем году подал в отставку и еще через год умер. Он был, по-видимому, самым сильным из коммунистических руководителей Украины за всю ее историю. Практически вся его жизнь с молодости прошла в партийной работе, и он, человек сильных страстей, привык держать себя в узде и окружению не позволял послаблений в работе и быту. Щербицкий требовал от аппарата открытости и солидарности, но делалось это в такой нервной манере, что результат был противоположным. Ярких личностей в его окружении было немного. Украина была среди наименее коррумпированных республик Союза. Так же дисциплинированно держал себя Щербицкий как руководитель нацкомпартии. Вообще говоря, он умел и рисковать, занимая принципиальную позицию, что чуть ли не стоило ему карьеры (он выступил против самой дикой инициативы Хрущева – деления партии на промышленную и сельскохозяйственную). Если бы Щербицкий нашел свою собственную позицию после Чернобыльской катастрофы, он мог бы стать харизматичным национальным лидером. Однако ни общего видения проблем социализма, ни понимания масштаба трагедии, ни способности на решительный шаг дисциплинированному коммунисту Щербицкому не хватило.

В 1970-х гг. Щербицкий послушно выполнял указания Суслова и терпел инициативы нелюбимого им секретаря ЦК по идеологии Маланчука, способствуя русификации Украины. Однако в вопросах культуры для него большим авторитетом оставался Олесь Гончар, который в свое время подал в отставку с поста руководителя Союза писателей Украины в знак протеста против преследований национальных диссидентов. Перестройку Щербицкий воспринимал так же, как когда-то Брежнев – косыгинские реформы: он был убежден, что нужно просто «лучше работать». Украина была последним островком экономической стабильности в СССР и до 1988 г. оставалась Вандеей Перестройки.

Владимир Щербицкий (справа)

Однако и Щербицкий, в достаточно большой степени под влиянием О. Гончара, предпринимает шаги в направлении, которое напоминало «украинизацию» 1920-х гг. Летом 1987 г. Ю. Мушкетик, Б. Олейник и Д. Павлычко направили письма в Президиум Верховного Совета УССР с предложениями относительно конституционной защиты украинского языка. После 1987 г. оживляется интерес к трагическим страницам прошлого, реабилитации вычеркнутых из истории украинских политических и культурных деятелей. О. Гончар написал письмо в ЦК Компартии Украины, которое было поддержано докладной запиской заведующих отделами ЦК Ю. Ельченко и Л. Кравчука. В записке приводились конкретные данные относительно русификации Украины: на русском языке учится почти половина учеников, фильмы идут почти исключительно на русском языке, книг и брошюр издано на украинском языке 24 %, на русском – 72,5 %. Некоторые цифры подводили к «пятому параграфу», сердцевине, как считалось, национальной политики: в докладной отмечалось, что среди кадров Минвуза украинцев 53,3 %, русских – 40,9 %, в Академии наук украинцев 56,8 %, русских 36,0 %.[832] Политбюро ЦК Компартии Украины в июле 1987-го и в октябре 1988 г. рассматривало эти вопросы и принимало решение, которые напоминают партийные директивы 1920-х гг. об «украинизации». После осуждения статьи Нины Андреевой реабилитации усилились и в Украине, но Щербицкий ставил определенные границы: заговорили о Скрыпнике и Хвылевом, но не был реабилитирован Василий Стус, не позволялось менять оценку М. Грушевского и других национальных лидеров. «Национальное возрождение» должно было оставаться в коммунистических пределах.

Позже, когда позади был уже ГКЧП, «Матросская тишина» и амнистия, бывший премьер Валентин Павлов писал о «троянском коне под названием “Перестройка”»: «…на местах возникла ситуация, когда центр перестал быть опорой, защитой интересов их руководителей. Напротив, центр стал фактором риска и угрозы… Покинутые центром, республиканские и местные деятели стали поначалу искать опору у себя на месте. Изоляционизм, сепаратизм и национализм были взяты большинством из них на вооружение как единственное средство спасти себя и свою власть, а затем уже переросли в самостоятельную цель – отделение, возвышение и самоутверждение части на базе разрушения и уничтожения целого».[833] Здесь удивительно спутаны реальность и фальсификация. Правда заключается в том, что центр далеко обогнал в политическом развитии периферию, и провинциальная, в том числе национальная, компартийная верхушка всячески пыталась спастись от перестроечных процессов, мобилизируя против них предрассудки и ограниченность глубинки. Неправда заключается в том, что центробежные процессы бывший глава горбачевского правительства относит к инициативам национальной партноменклатуры. Последняя только пыталась приспособиться к центробежным процессам, руководствуясь мотивами, прекрасно объясненными Павловым. И, что главное, виразительнее эта плебейская реакция на Перестройку, ее восприятие через национализм и изоляционизм проходила в России; она же стала социальной и идеологической основой для попытки переворота ГКЧП.

Первые же шаги Горбачева после XIX партконференции демонстрируют его привязанность к идее надфракционности и сверхпартийности. Однако в реальности партийной жизни уже наступил разрыв между двумя политическими группировками «перестроечников» – фундаменталистами и либералами-западниками. Разрыв произошел еще до конференции, весной 1988 г. Ему предшествовал эпизод, который многим показался тогда незначительным чисто личностным конфликтом, – скандальное выступление секретаря МК Ельцина против Лигачева на пленуме ЦК в октябре 1987 г., и единодушное его осуждение и консерваторами, и «перестроечниками».

На протяжении 1987 г. несовместимость фундаменталистской ревизии с прозападной, и лично – Лигачева с Яковлевым крайне обострилась. Конечно, в упрямых попытках Горбачева сохранить единство перестроечной команды была и хитрость царедворца. Как и когда-то Ленин, Горбачев, кажется, придерживался принципа «мягкий и умный инициатор-начальник, жесткий и недалекий исполнитель-заместитель». Нетерпимый и честный Лигачев наживал ему врагов, но он не был, как подтвердило будущее, серьезным соперником и опасным коварным врагом. Невзирая на натиск со стороны его советников и единомышленников, Горбачев держал Лигачева на месте второго человека в партии, объясняя всем, что Лигачев хочет того же, что и он, только действует «другими методами». Самообман, по-видимому, соединялся здесь с лукавством – возможно, Горбачеву казалось, что он выглядит лучше на фоне резкого и непримиримого сибирского воеводы. Действительно, в политбюро такие люди, как глава правительства Рыжков, долго поддерживали Горбачева, потому что ненавидели Лигачева. Но насколько глубоко ошибался Горбачев в общих ориентациях, он мог убедиться в ближайшие месяцы.

Подбодренный разгромом Ельцина, Лигачев взял на себя инициативу фундаменталистского наступления. В контролируемую им газету «Советская Россия» поступило письмо ленинградской сталинистки Нины Андреевой, преподавателя химии, жены преподавателя марксистско-ленинской философии, который вдохновлял и редактировал ее творение. Письмо через редактора газеты Чикина попало к самому Лигачеву, который распорядился тайно направить к ней в Ленинград целую бригаду, чтобы сделать письмо более обоснованным. В результате 13 марта 1988 г. вышла знаменитая статья Нины Андреевой, направленная на защиту коммунистических принципов, которыми нельзя поступиться.

Егор Лигачев

Характерно, что Горбачев глянул на статью перед отъездом в Югославию, но она его не заинтересовала, и он ее прочитал по возвращении. Прочитав, Горбачев, по его словам, «задумался, но еще не «дозрел», чтобы поговорить с коллегами».[834] В то время как на массового сторонника Перестройки статья Нины Андреевой подействовала сразу, как красная тряпка на быка, Горбачев не отреагировал немедленно. И только то обстоятельство, что статья уже была представлена местным парторганизациям как формулировка официальной партийной позиции, заставило его перечесть статью и «задуматься».

Перечитав и задумавшись, Горбачев пришел к полностью правильному выводу, что сформулированная платформа абсолютно несовместима с его пребыванием во главе партии и государства. На политбюро в марте 1988 г. он поставил вопрос ребром, и его поддержали Яковлев, Рыжков, Шеварднадзе, Медведев, Слюньков, Маслюков; на стороне «Нины Андреевой» оказались, кроме Лигачева, Громыко, Воротников, Никонов, неожиданно для Горбачева – Лукьянов, а также – неуверенно – новый секретарь МК Зайков. Горбачев настоял на своем и в три приема в апреле провел совещания с секретарями обкомов и ЦК нацкомпартий, где идейно уничтожалась «Нина Андреева» и готовилась идейно-политическая база к XIX партийной конференции.

Идеологически, таким образом, корабли были сожжены. Но организационные выводы не свидетельствовали о том, что Горбачев сделал выбор. Лигачева он перевел на руководство сельским хозяйством, но и Яковлева не оставил на идеологии – Яковлеву поручается Международный отдел ЦК, а секретарем ЦК по идеологии стал Вадим Медведев, «Барклай де Толли Перестройки», по выражению Черняева, когда-то – вольнодумный идеологический партработник, серый и невыразительный, но верный сторонник Горбачева.

Александр Яковлев

После XIX партконференции и особенно после выборов в Верховный Совет СССР в партии и вне партии усиливаются настроения коммунистического консерватизма, связанные со своеобразным российским изоляционизмом. В середине 1989 г. рядом с вызывающе сталинистской группой «Единство – за ленинизм и коммунистические идеалы» Нины Андреевой возникает оппозиционный к Горбачеву Объединенный фронт трудящихся (ОФТ) с лозунгом образования республиканской компартии Российской Федерации. В 1990 г. состоялось несколько инициативных съездов Российской КП, которые не увенчались успехом, но идея оказалась очень живучей. Движение российских коммунистов поддерживал Лигачев; в конечном итоге Горбачев вынужден был найти компромиссное решение – КП РФ была создана, но во главе с умеренно консервативным Иваном Кузьмичем Полозковым, бывшим секретарем сельского райкома, на лояльность которого Горбачев рассчитывал, поскольку знал его еще по Ставрополю. В Компартии России собрались представители российской провинциальной глубинки, более примитивные, чем столичные консервативно-коммунистические аристократы, и склонные к простым антиинтеллигентским, антисемитским и истинно русским решениям. Здесь восходит звезда Зюганова.

Настроения ксенофобии и изоляционизма, которые незадолго до этого сделали возможным голосование российских коммунистов за Беловежские решения, шли из националистических кругов вне партии. Впервые громко сказал о желательности для России выхода из СССР русский национал-патриотический писатель Валентин Распутин, чрезвычайно активный в то время. Еще в июне 1989 г., обращаясь на I Съезде народных депутатов СССР к представителям национальных республик и в первую очередь Балтии, он говорил: «А может, России выйти из состава Союза, если во всех своих бедах вы обвиняете ее и если ее слаборазвитость и неуклюжесть отягощают ваши прогрессивные устремления?»[835] Настроение «обиды» на «неблагодарных» националов охватывает и круги националистически настроенных русских коммунистов.

Характерно, что еще в июне 1987 г. Лигачев, Яковлев и председатель КГБ Чебриков возглавили комиссию политбюро, которой было поручено разобраться с «Памятью». Эта организация открыто провозглашала Яковлева «жидом» и масоном, но он смог скрепя сердце во имя партийного единства подписать докладную записку, на которой настаивали Лигачев и Чебриков и в которой «Память» оценивалась очень снисходительно. Когда Ельцин был выведен из политбюро, представители «Памяти» предложили на заседании клуба «Перестройка» союз в защиту Ельцина и против «банды, которую вы, демократы, называете коммунистами и номенклатурой, а мы, патриоты, – масонами и сионистами, но это одни и те же люди».[836]

Какое решение принимает Горбачев в кризисной ситуации 1989–1990 годов?

Если партия в целом не в состоянии овладеть ситуацией, то напрашивается вывод: нужно готовить новую партию. Объективно именно такая задача встала перед командой Горбачева уже в начале 1988 года. Кое-кто из партийного руководства осмеливался артикулировать ее самому себе, но никто не сказал этого вслух.

В дальнейшем Горбачев пришел к партийной программе, которую с полным правом можно назвать социал-демократической. И потому может показаться абсолютно непонятным, почему же Горбачев не избрал путь создания новой, социал-демократической партии и упрямо пытался сохранить политического монстра, которым была КПСС.

На протяжении 1989–1990 гг. усиливается напряжение между Горбачевым и демократической московской элитой. Горбачев как будто заворожен консерваторами. Большую и растущую роль в поправении Горбачева играли, начиная с 1988 г., события в национальных республиках, но в Москве нервом политической жизни верхов остается проблема: новая партия или попытки сохранить старую. В начале 1990 г. Яковлев предложил Горбачеву полностью сосредоточиться на президентской власти и покончить с политбюро и ЦК, то есть в сущности с партией. Горбачев, подумав, в конечном итоге отказался.

В канун нового 1989 г. влиятельные лидеры интеллигенции Ульянов, Бакланов, Гельман, Климов, Гранин, Сагдеев печатают открытое письмо Горбачеву, требуя отстранить от руководства противников Перестройки. У Горбачева это вызывает ярость. В ответ демократам-интеллигентам Горбачев созывает совещание с «представителями рабочего класса», на котором отчетливо звучат угрожающие сталинистские нотки.

Горбачеву нелегко дался ответ на вопрос, стоит ли ему сохранять пост генерального секретаря. Ведь, оставаясь на должности партийного вождя, Горбачев обрекался на новые и новые компромиссы с коммунистической реакцией, которые не могли спасти и не спасли его от разрыва с ней и от попытки консервативного коммунистического переворота. И политологи из лагеря демократов считают эти решения Горбачева огромной и трагической ошибкой, из-за которой он окончательно потерял влияние на события.

Горбачев пережил огромные унижения в июле 1990 г. на XXVIII съезде партии, на котором он получил очередную пиррову победу, а Ельцин вышел из партии. Еще более унизительным стало его участие в черносотенном учредительном съезде Компартии России Полозкова – Зюганова. И он все это выдерживал, чтобы сохранить какой-то контроль над процессами в партии. Характерный состав президентского Совета Безопасности, предложенный им II съезду народных депутатов в марте 1991 г.: Павлов, Яковлев, Пуго, Крючков, Язов, Бессмертных, Примаков, Бакатин, Болдин. Пятеро из них уже тогда были готовы к заговору против него, четверо – Яковлев, Бессмертных, Примаков, Бакатин – были сторонниками, за которыми, однако, не стояли серьезные политические силы.

И тем не менее, в целом позицию Горбачева можно считать не только последовательной, но и по-своему – с его политической точки зрения – единственно правильной.

Начиная с XIX партконференции, партийное руководство постепенно перебирается из партии в государство. Горбачев подает этому пример. Невзирая на рискованность этого шага, на его неодобрение коллегами, Горбачев становится сначала Председателем Президиума Верховного Совета и в конечном итоге Президентом СССР.

Переползание партийного актива из партии в государство, начатое Горбачевым, сохраняет наследственность и постепенно отстраняет партию, ее политбюро и другие руководящие учреждения от судьбоносных решений.

В этой переориентации из партии на государство, прикрытой якобы ленинской идеей «Вся власть Советам», видно радикальное изменение стратегии и политических целей Перестройки. Горбачев отныне стремится как можно осторожнее развалить систему однопартийной диктатуры, заменив ее достаточно авторитарной президентской республикой, допустив многопартийность и опираясь на реформированную в социал-демократическом направлении партию, от которой должна была отколоться маловлиятельная, казалось бы, сталинистская фракция.

В 1990 г. коммунистическая партия уже не была «руководящей и направляющей силой». Реальная власть сосредоточивалась в государственных институциях. Президент концентрирует огромные властные полномочия, пытаясь лавировать между политическими группками противоположных политических направлений, а во главе еще вчера всевластной компартийной структуры ставит все более жалкие фигуры.

Наверное, ретроспективно эту стратегию можно критиковать. Но она стала единственно возможным бескровным путем от посттоталитаризма к демократии.

Что же касается судорожного цепляния Горбачева за партийные посты, то здесь его намерения были полностью очевидными: Горбачев боялся, что силу партии, все еще могучую, консерваторы используют для того, чтобы сорвать демократизацию СССР. Он этих мотивов и не скрывал. Не случайно Лигачев – как и Яковлев! – предложил Горбачеву «сосредоточиться на работе президента» и передать работу генсека «другому товарищу». Трудно оценить эту линию борьбы Горбачева иначе, чем трагический героизм. Возможно, он и не предвидел своего форосского плена, но что рискует смертельно – не мог не видеть. Нетрудно представить, насколько сильнее были бы позиции гэкачепистов, если бы во главе их стоял новый генеральный секретарь ЦК КПСС.

Курс Горбачева заключался в том, чтобы спасти государство СССР, превратив его в конфедерацию независимых республик, и сохранить КПСС, добившись, чтобы твердолобые вышли из партии и образовали свою. Явные признаки этого курса видим уже в начале 1990 г., а критическая зима 1990/91 г., поставив страну перед реальной угрозой экономического краха, обострила необходимость выбора. Горбачев из последних сил держался этой линии, молчаливо отдав инициативу «наведения порядка» в Прибалтике и на Закавказье «гориллам» из армии и силовых структур. Он на объединенном пленуме ЦК и ЦКК 24 апреля 1991 г. даже серьезно подал в отставку, насмерть испугав консерваторов, которые боялись потерять его прикрытие и очутиться в одиночестве перед разъяренной толпой.

Основным политическим оппонентом Горбачева в это время стал не Лигачев или кто-либо другой из старой андроповской фундаменталистской команды начала Перестройки, а Ельцин.

Борис Ельцин

Борис Ельцин всегда отмечался независимостью и строптивостью. И дома, в простой рабочей семье, и в школе он рос в обстановке деспотизма, его пороли, он был упрям и всегда готов к вызову. По своему характеру, как и по «медвежьей» внешности, Ельцин принадлежит к лидерам, которые нравятся на Руси, и не удивительно, что его называли российским национальным типом. Ельцин бывал мужественным и жестоким бойцом, но не злобным и не мстительным – он никогда не добивал соперников и вообще терял интерес к событиям, когда вырисовывалась победа. Как у человека крутого нрава, способного к непредсказуемым и даже авантюрным решениям, за твердостью в конфликтных ситуациях у Ельцина скрывалась истерическая натура – он нуждался в арене, громком одобрении публики и легко впадал в депрессию, из которой выходил в чисто русской манере – через безудержное пьянство. По-человечески Ельцин симпатичен, невзирая на отчетливо эгоцентрические черты – тем более, что он человек очень способный, хотя и лишен хорошего образования. Однако для такого масштаба, который продиктован грандиозностью исторического значения России и эпохальным характером изменений, которые выпали в это время на ее судьбу, жизненная и политическая стратегия Ельцина выглядит слишком мелкой.

Очень долго он чувствовал себя в кабинетах обкома и ЦК, как на строительной площадке, где началась его деятельная жизнь. Главный прораб страны – зав. строительным отделом ЦК – не сразу начал задумываться над большими вопросами, которыми давно проникался Горбачев. Тем не менее, придя в перестроечную команду, Ельцин в душе считал несправедливостью то, что дистанция между генсеком и им столь велика. «Приходилось общаться с генеральным, но только по телефону. Честно признаюсь, меня удивило, что он не захотел со мной встретиться, поговорить. Во-первых, все же у нас были нормальные отношения, а во-вторых, Горбачев прекрасно понимал, что он, как и я, тоже перешел в ЦК с должности первого секретаря крайкома. Причем таким, который по экономическому потенциалу значительно ниже, чем Свердовская область, но он пришел секретарем ЦК. Я думаю, что Горбачев знал, конечно, что у меня на душе, но мы оба вида не подавали».[837]

Ельцин ухватил ситуацию скорее нутром, каким-то политическим инстинктом, который позволял ему наощупь определять направления движения к решающим точкам властного равновесия. В Москве он правил так же трудно и круто, как и на Урале, с московской интеллигенцией ему было не проще, чем Лигачеву, но он способен был к неожиданным резким поворотам, как водится «кадровым». Пятым чувством Ельцин почувствовал, каким должен быть протест, и приспособил свое провинциальное недовольство высокой московской партийной аристократией к московским же оппозиционным настроениям.

Невзирая на увещевания Горбачева, который на него очень рассчитывал, Ельцин пошел на открытый конфликт с Лигачевым и на торжественном юбилейном пленуме ЦК 1987 г. рванул к неслыханному непослушанию. Лютость фундаменталистов, поддержанных раздраженным Горбачевым, не имела пределов. Испугав других и испугавшись сам, Ельцин переболел, пересидел, вел себя достаточно позорно, но быстро понял, что стал центром тяжести для протестных кругов в партии и вне партии.

Доклад Ельцина на городской партийной конференции 26 января 1986 г. был настолько остро критическим в отношении центральной власти, что его в Москве сравнивали с докладом Хрущева на XX съезде КПСС.

В письме-заявлении на имя Горбачева от 12 сентября 1987 г., в котором Ельцин подавал в отставку с должности первого секретаря МК партии и кандидата в члены политбюро, он писал между прочим: «… несмотря на Ваши невероятные усилия, борьба за стабильность приведет к застою, к той обстановке (скорее подобной), которая уже была. А это недопустимо».[838] Здесь, по-видимому, искренне сказано о настоящих политических мотивах его поступков на протяжении всей Перестройки: Ельцин как деятель был психологически абсолютно несовместим с «застоем». В Горбачеве он видел потенциального Брежнева. И это, по-видимому, все, что можно сказать о его политической идеологии.

Проявив твердость в борьбе за участие в XIX партконференции, за право выступления на ней, за депутатский мандат на выборах в Верховный Совет СССР в 1989 г., Ельцин оказался в парламенте и стал одним из пяти сопредседателей Межрегиональной депутатской группы вместе с Сахаровым и Юрием Афанасьевым. Если в 1989 г. Ельцин был “enfent terrible” перестроечной партийной элиты, то летом 1990 г. он уже – главный конкурент Горбачева. На XXVIII съезде партии он торжественно выходит из КПСС, а на I съезде народных депутатов Российской Федерации избирается Президентом России. Российский парламент и Президент России становятся параллельным к Президенту СССР властным центром в стране. Когда наконец Союз развалился и Россия стала суверенным государством, для Ельцина это значило всего лишь, что он сбросил власть Горбачева. Его ближайший советник в то время Г. Бурбулис сказал откровенно: «Это был самый счастливый день в моей жизни. Ведь над нами теперь никого больше не было».[839] Трудно сомневаться в том, что Ельцин не переживал подобные чувства. И по сравнению с принципиальностью Горбачева в реализации продуманной политической концепции, верной или нет, поведение Ельцина, невзирая на его личное мужество и решительность, выглядит эгоистичным и не слишком принципиальным.

Каковы были убеждения Ельцина в это время смятения, смутное время?

Ельцин выбрал путь в либерально-демократическом лагере, в Межрегиональной группе, среди соратников Сахарова и «прорабов Перестройки». Для них превращение российского парламента во властный центр, который противостоит Горбачеву и консерваторам, было тактическим решением, предопределенным тем, что позиции либеральной демократии в российском парламенте были сильнее, чем позиции в избранном на год раньше Верховном Совете СССР. Для Ельцина это также было тактическим шагом в борьбе за власть против команды Горбачева. Но у него не было той политической программы, которая вдохновляла либеральных демократов. Правда, среди его единомышленников преобладали такие люди, как свердловский философ Геннадий Бурбулис, который с начала 1989 г. очень сблизился с Ельциным и после Беловежской Пущи некоторое время был вторым лицом в Российском государстве. Но и Бурбулис не был каким-то выдающимся политическим мыслителем, а скорее случайной фигурой, которую Ельцин легко сдал, – и Ельцин идейно не ориентировался на него уж так серьезно. В ближайшее окружение Ельцина входил тогда Михаил Полторанин, антисемит и скорее русский националист, чем либерал. Ельцин сдал позже и Полторанина. Можно сказать, что по-настоящему близким к Ельцину был лишь его бывший охранник, лично искренне преданный ему Коржаков, с которым президент жил душа в душу и который взращивал незаурядные политические амбиции. В конечном итоге, Ельцин сдал позже и Коржакова. Сам Ельцин делал заявления, которые могут быть истолкованы как проявления русского национализма и даже антисемитизма, – так, он обвинял газету «Известия» в сионизме. В начале 1991 г. Руслан Хазбулатов, на ту пору – близкий к Ельцину человек, встречался с Янаевым и прощупывал обстановку. Он доложил о резко антигорбачевских настроениях Янаева Ельцину, но тот ничего об этом Горбачеву не рассказал. С другой стороны, национал-коммунисты из партии Зюганова так же голосовали за ратификацию Беловежских соглашений, как и их противники – либералы из лагеря Ельцина.

Гавриил Попов, Борис Ельцин, Андрей Сахаров на митинге

Идеология не была, скажем так, сильным местом Ельцина-политика. Он стал во главе российского либерализма, благодаря легкости мысли необыкновенной, сделав более радикальный поворот, чем его коллеги по перестроечной команде и осмелившись полностью порвать с коммунистическим прошлым, когда почувствовал бесперспективность коммунизма как средства борьбы за власть. Исходные коммунистические убеждения он оставил на уральских строительных площадках и в кабинетах, которые высокие партийные функционеры так грубо заставили его покинуть. Либерализм Ельцина оказался в конечном итоге таким же коротким, как и его православие, и в конце концов этот одаренный и храбрый политик вошел в историю своим десятилетним царством, запятнанным неслыханной коррупцией его «семьи» и своими нетрезвыми выходками.

Остается вопрос: почему же все-таки среди тогдашних лидеров, выдвинутых Перестройкой, ни один из новых политиков, интеллигентных и ярких – таких как Анатолий Собчак, Егор Гайдар, Юрий Афанасьев, Гавриил Попов и так далее – не выдвинулся на наивысшие государственные посты, а именно Борис Ельцин, вчерашний «партократ», стал избранником и любимцем русского народа или наиболее политически активной его части?

В феномене Ельцина заметны черты старинного российского самозванства. Самозванство есть там, где живет представление о блуждающей харизме, которая не может прижиться в царских палатах потому, что царь «ненастоящий». Конечно, это в наше время лишь метафора, никто не утверждал, что генсека «подменили», но оценки Горбачева как «князя тьмы» (Борис Олейник), обвинения его в связях с таинственными «масонами» или евреями, немцами и американцами свидетельствуют об именно такого пошиба недоверия к нему, каким было в русском народе недоверие к монархам вплоть до эпохи Александра II. Так, Ельцин, можно сказать, украл властную харизму, которая «по закону» должна была принадлежать генеральному секретарю Горбачеву. В глазах народа он был изгнан боярами-бюрократами из руководства за то, что хотел справедливости и осмелился бросить власти вызов. Горбачев чем дальше, тем больше воспринимался как «ненастоящий» властитель. Неудачи в хозяйственной политике свидетельствовали об отсутствии у него именно той силы, которая должна быть у «законного царя». Ельцин был падшим ангелом Перестройки, и именно он смог стать преемником первого лица империи. Потому что он принадлежал к тому же небесному воинству, к которому принадлежали другие члены политбюро.

Бориса Ельцина французский еженедельник «Экспресс» окрестил царем, порочным и коррумпированным

Уже во времена противостояния Горбачева и Ельцина повергнутый московский лидер не раз был осмеян как пьяница и вообще несерьезный мужчина, что могло бы уничтожить его в глазах общественности. Но превращение Ельцина в объект насмешки, как оказалось, ничуть не подорвало его авторитет. Он как бы представлял властный антимир, «политбюро наизнанку», отражая Кремль в параметрах «нижнего мира», и становился для масс еще более «своим» и привлекательным. В растущей на то время популярности Ельцина есть что-то общее с немного более поздней вспышкой популярности «героя-клоуна» Жириновского. Затаив дыхание, люди определенного сословия смотрели на выходки крутых политиков, которые не боялись показаться смешными и тем помогали избавиться от подсознательного страха перед реальностью. Конечно, это было реакцией не «народных масс», а лишь части электората, но части достаточно влиятельной и симптомом достаточно характерным.

Однако не стоит ограничиваться психологией лидеров и социальной психологией масс. За игрой личностей в решающие месяцы Перестройки уже чувствуются могучие глубинные течения политической стихии.

В глаза в первую очередь бросается различие отношения Горбачева и Ельцина к дезинтеграции империи.

Горбачев возлагал все надежды на «Новоогаревский процесс», который должен был сохранить трансформируемый в конфедерацию Союз; Ельцин согласился подписать новый Союзный договор, но его подозрительно легко убедили не слушать имперских консерваторов тайные советы Бурбулиса и публичные выступления Юрия Афанасьева и Галины Старовойтовой, и, отправляясь в Беловежскую Пущу подписывать смертный приговор СССР, Ельцин ни слова не сказал Горбачеву о намерениях участников встречи. Заявив Кравчуку, что он поставит свою подпись только после подписи украинского лидера, Ельцин услышал желаемый ответ: Украина подписывать союзный договор не будет. Следовательно, создается впечатление, что решающей проблемой стала проблема сохранения или развала империи.

Именно Ельцин декларацией о суверенитете России 12 мая 1990 г. открыл полосу деклараций о суверенитете республик и автономий. Де-факто Россия становилась все более независимой от центральной власти, Украина и другие республики только пытались не отставать от России.

В действительности Ельцин и его либеральное окружение не собирались отказываться от Великого Государства.

С другой стороны, Горбачев не противостоял московским либералам, как авторитарный имперский лидер – сторонникам местного самоуправления. Горбачев только стремился как можно уменьшить влияние национального фактора на процессы реформирования социализма. Он хотел осуществить Перестройку в первую очередь в русском имперском центре, по возможности не трогая национальные «околицы», и уже потом как-то согласовать «детали».

Призывая всех «националов» «брать столько суверенитетов, сколько влезет», Ельцин ни на минуту не сомневался, что влезет у сепаратистов немного и вскоре все «сами попросятся».

Именно поэтому, с большим опозданием отстранив Щербицкого от руководства Компартией Украины, Горбачев не искал сильных новых фигур и остановил свой выбор на В. А. Ивашко, человеке порядочном и умеренном, но лишенном каких-либо претензий на самостоятельную инициативу. Как председатель переизбранной в 1990 г. Верховной Рады Украины Ивашко обнаружил способность согласовывать действия с политической оппозицией и поделился с ней парламентскими портфелями. Но противостоять наступлению оппозиции он не мог и быстро согласился перейти на работу в Москву – заместителем генсека, где, в конечном итоге, невзирая на свою преданность Горбачеву, заслужил от него справедливые упреки за свою пассивность во время мятежа Государственного комитета по чрезвычайному положению (ГКЧП).

Перед выборами в 1990 г. значительная часть лидеров Руха вышла из КПСС, что радикально изменило характер этой политической организации. Поначалу она называлась Рухом за поддержку Перестройки, что не полностью отображало ее настоящий характер, поскольку партия поддерживать себя никого не просила. Инициатива создания Руха исходила от парторганизаций Союза писателей и Института литературы Академии наук Украины, что придавало Руху специфически национальную ориентацию, но все же в целом это была общественная организация либерально-демократического направления. После первых шагов по организации Руха в него влилась большая группа антикоммунистических политиков, возглавляемая бывшими диссидентами, и национальные ориентации Руха стали более отчетливыми. Одновременно оформилась так называемая Демократическая платформа в КПСС, которая быстро эволюционировала в социал-демократическом направлении. Ее участники нередко были в составе Руха. Выход ряда лидеров Руха из КПСС в канун выборов значил, что Рух сделал выбор: сначала независимость Украины, а затем реформы. В новоизбранной Верховной Раде Рух и близкие к нему оппозиционные круги (в том числе и из Демплатформы) создали так называемый Народный Совет. На митингах и демонстрациях Руха реяло множество «жовто-блакытных» флагов, пелся гимн УНР «Ще не вмерла Украина», а самые радикальные группировки начали «восстановление гражданства Украинской Народной Республики». Утверждение символики УНР, попытки возродить ее гражданство были не только агитационно-пропагандистскими мероприятиями, хотя театральности было много в массовых акциях тех дней, – они реально означали тенденцию к разрыву преемственности с УССР, установление прямой преемственности с УНР или независимой Украиной Степана Бандеры образца июня 1941 г., следовательно, провозглашение УССР оккупационным режимом и Компартии Украины – преступной незаконной организацией. Образование Народного Совета под «жовто-блакытным» флагом как оппозиционного формирования в красном парламенте символизировало теоретическую готовность парламентского меньшинства взять на себя всю полноту власти и провозгласить коммунистическое большинство антиукраинской и оккупационной властью. Отсюда, между прочим, такая острота полемики по поводу национальной символики, поэтому на первых порах Компартия Украины считала ее самым сложным предметом споров.

В более поздних изложениях истории Беловежского развала империи коммунистические, русские националистические и просто гэкачепистские авторы приписывают инициативу выхода Украины из СССР украинским национал-коммунистам, имея в виду в первую очередь Леонида Кравчука. Следует отметить, что и декларацию о суверенитете УССР, и – после ГКЧП – декларацию о государственной независимости Украины действительно одобряли украинские коммунисты так же, как российские коммунисты голосовали за ратификацию Беловежского соглашения. Но не коммунисты были инициаторами политических процессов, которые привели к развалу СССР. Политическая инициатива исходила уже не от организаторов Перестройки – именно это слово пытались уже забыть. Шла речь в действительности о более существенных для старого режима вещах, чем независимость: независимая Румыния Чаушеску была коммунистической диктатурой, а здесь шла речь даже не о сохранении власти Компартии, а о сохранении свободы и, возможно, даже жизни ее активных членов. Несмелые попытки Компартии Украины повторить национальные инициативы 1920-х гг. и короткого времени Берии, а затем и почти единодушная поддержка коммунистическим большинством идеи независимости были попытками отобрать у антикоммунистической оппозиции инициативу в борьбе за самостоятельную Украину. И эта попытка в августе 1991 г. оказалась успешной, а оппозиция, неготовая к либерально-демократическим и особенно экономическим реформам, могла теперь только обижаться, что у нее украдено самое дорогое.

Леонид Кравчук

Аналогичная ситуация сложилась и в Москве, и по всей России. На первый план вышла проблема суверенитета России, но за этой проблемой стояли более глубокие коллизии движения в направлении к демократическому рыночному обществу.

Умеренные реформаторы хотели сохранить и партию, превратив ее в социал-демократическую, и государство, превратив его в конфедерацию. Радикалы пытались довести реформы до либеральной кондиции, не скрывая ориентации на неоконсервативные образцы Тэтчер – Рейгана. Горбачев говорил о шведском социализме, а Егор Гайдар стал членом руководства международного объединения правых, которое возглавлял бывший консервативный премьер Швеции Карл Бильдт.

«Демократы», то есть сторонники реформ в направлении демократизации общества и либерализации социалистической экономики, раскололись на два лагеря: умеренных реформаторов во главе с Горбачевым и радикальных реформаторов во главе с Ельциным.

Возвращаясь к российской истории начала XX века, можно напомнить о двух группировках российских национальных политиков – глобальной и континентальной ориентации. Имперские абсолютистские силы руководствовались глобальными (в том числе морскими) стратегиями, вступали в конфликт с либерально-демократическими государствами Запада и искали союзников среди его врагов. Больше всего отвечало этой стратегии великодержавное самосознание. Более скромная и более реалистичная стратегия продвижения на континенте позволяла идти на союзы с Западом и находила поддержку в кругах националистических и либеральных. Русский этнический или этнорелигиозный национализм был более удобен для этой политической традиции.

Анализируя отдаленные аналогии этой традиционной для Российской империи схемы стратегических ориентаций ее политиков, следует иметь в виду, что в годы развала империи не шла речь о внешнеполитических планах. Как заметил тогда Ричард Чейни, военный министр у старшего Джорджа Буша и вице-президент у его сына, «основная угроза соседям СССР в ближайшем будущем может исходить больше от неспособности советского руководства удержать под контролем события внутри страны, чем от преднамеренных попыток расширить свое влияние за ее пределы с помощью военной силы».[840] Теперь шла речь о двух возможных способах удержать под контролем события внутри страны, исторически связанных, однако, с давними стратегиями. Один способ – «консервативное» реформирование по частям и с частичными целями, «консервативное» по методике в понимании Маннгейма и с определенной привязанностью к коммунистической традиции (откуда ее социал-демократизм). Второй способ – либеральное (без кавычек!) реформирование по априори заданным западным образцам, радикальное и решительное («шоковая терапия» в экономике, ломка старого политического аппарата, кадровые изменения вплоть до люстрации, решительный идейный разрыв). Более консервативным, как помним, был планетарный имперский проект, более склонный к либерализму – националистический прагматизм. Противостояние либеральной демократии образца Горбачева и Ельцина в известной степени воспроизводило давнюю традицию российской государственности, что и не удивительно: Великое Государство было Россией в двух пониманиях этого термина – космополитической империей с культурой койне и национальным государством с культурой старомосковского корня.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.