Т. Д. Филимонова Лужичане
Т. Д. Филимонова
Лужичане
Лужичане (сербо-лужичане) — потомки некогда многочисленного западно-славянского народа, проживающие в Котбусском и Дрезденском округах на востоке ГДР. В XIX–XX вв. они делились в основном на две этнографические группы — верхних и нижних лужичан, что было обусловлено ходом исторического развития. По данным 1886 г., их насчитывалось 166 тыс. человек. В административном отношении в то время свыше 56 тыс. человек проживали в Верхней Саксонии, остальные (72 400 человек нижних лужичан и 37 300 человек верхних лужичан) — в Пруссии.{213} Лишь около 10 тыс. остались католиками, остальные стали протестантами-лютеранами. Города, расположенные в области расселения лужичан, были заселены в XIX в. преимущественно немцами, лужичан в них проживало немного. За исключением учителей, юристов, священников, чиновников, ремесленников, почти все лужицкое население относилось к крестьянскому сословию. Помещики были преимущественно немцами. В XIX в. расслоение в крестьянской среде усилилось, выделилась кулацкая верхушка, началась пролетаризация части крестьян.{214}
Этнографическая литература о семье и семейных обычаях лужичан не очень многочисленна, тем не менее имеется ряд работ, дающих о них представление. Наиболее полное описание свадьбы лужичан мы находим в работе серболужицкого ученого А. Смоляра и немецкого исследователя Д. Гаупта «Народные песни сербов в Верхнем и Нижнем Лаузитце». Достоинством этой работы является не только детальное описание свадьбы, но и то, что в ней показаны локальные различия. Свадебным обычаям и обрядам более позднего периода (конца XIX — начала XX в.) посвящены работы Е. Шнеевайса «Праздники и народные обычаи сорбов», М. Ренча «Народные нравы, обычаи и суеверия у вендов» и др. Проблемами семьи и семейной обрядности в наше время занимался серболужицкий этнограф З. Мусиат. Семейная обрядность лужичан нашла отражение и в работе советского исследователя М. И. Семиряги «Лужичане».{215}
Главной формой заключения брака в серболужицкой среде в XIX в. была, как и у большинства европейских народов, свадьба. Смешанных в национальном отношении браков до XX в. почти не было, ибо лужичане жили замкнуто и обособленно от немцев. В XX в., и особенно после второй мировой войны, число смешанных в национальном отношении браков стало быстро возрастать. Так, например, в 1900 г. в Шпреевальде в целом смешанных браков было 5 %, к середине 1950-х годов их стало 50 %. Это было связано с индустриализацией края и трансформацией традиционных взглядов на брак, а также отчасти с тем, что в сельских поселениях лужичан появились немецкие переселенцы.{216} В рассматриваемый период у лужичан преобладала уже простая семья. В свадебной обрядности лужичан наряду с обычаями и обрядами, характерными для соседних народов, сохранилось и много специфических обычаев и обрядов, свойственных только лужичанам. Больше старинных обычаев и обрядов магического характера сохранилось в Нижней Лужице.{217}
Социально смешанные браки были и в XVIII в.: дочери зажиточных горожан вступали в браки с деревенскими трактирщиками или крестьянами из соседних сел, обладавшими капиталом. Дочери свободных крестьян и независимых огородников получали в приданое коров, телят, волов, свиней, зерно, лен, перины и т. п., а кроме того, и деньги. При вступлении в брак одновременно в таких случаях в нотариальном порядке заключались и договоры по имущественным вопросам. В конце же XIX — начале XX в. крестьянин, владеющий полным наделом земли — гуфой (ок. 30 моргов), как правило, уже не выдавал дочь замуж за владельца половинного надела и тем более за «бударя» (бобыля, владевшего лишь хижиной и огородиком).
Браки по расчету с середины XIX в. стали типичным явлением в крестьянской среде. Согласно одной из поговорок верхних лужичан, «деньги женятся». В городах со второй половины XIX в. в серболужицкой прессе стали публиковаться сообщения о помолвках и свадьбах.{218}
Средний брачный возраст в конце XIX — начале XX в. у мужчин был 25 лет, у женщин — 20. После второй мировой войны он понизился до 20–18 лет. Для лужичан-протестантов до известной степени была характерна локальная экзогамия, браки у католиков были преимущественно эндогамны.{219}
Местом знакомства молодежи были праздничные гулянья и посиделки в зимнее время. Дифференциация в крестьянской среде, усилившаяся к концу XIX в., отразилась и на общении молодежи. По данным М. Ренча, в посиделочную группу объединялось не более 12 взрослых девушек (начиная с 16-летнего возраста). Различались посиделочные группы крестьянских дочерей и группы служанок. Серболужицкий этнограф Э. Мусиат ставит под сомнение сообщение Ренча о дифференциации посиделок. Он отмечает, что для конца XIX — начала XX в. нет сведений о том, что существовало две группы посиделок. Бытовали только посиделки служанок, посиделки же крестьянских дочерей к этому времени, особенно в Верхней Лужице, трансформировались в певческие ферейны, так как прядением они уже не занимались. Так что описание Ренча относится, по его мнению, к более раннему времени.
Посиделки (p?aza, p?azy, p??za — «пржаза», «пржази», «пшеза»){220} в XIX в. начинались не ранее 11 октября (в день Буркхардта) и заканчивались к пепельной среде (к великому посту). В домах более имущих открытие посиделок обычно происходило торжественно. Хозяйка дома, в котором собирались посиделки, подавала участницам жареного гуся или другое мясное блюдо. За это девушки впоследствии ей отрабатывали. Посиделки обычно длились с 7 до 10 часов вечера. В двенадцатидневье не пряли, так как, по поверью, можно было «напрясть» в дом крыс и мышей. По субботам посиделки или отменялись или заканчивались раньше. Девушки пряли и пели песни, чаще всего народные. Из их среды выбиралась запевала (kantorka, zano?erka — «канторка», «заношерка»), она должна была позаботиться о репертуаре хороших песен. Кроме того, рассказывали сказки, анекдоты и т. п. Веселье особенно разгоралось, когда приходили парни (обычно часам к девяти два — три раза за время посиделок) с пивом и сладким ликером.
В последний прядильный вечер перед рождеством устраивали суд над нерасторопными и ленивыми девушками. Кудель, оставшуюся не спряденной на прялке, у такой девушки сжигали.
В пепельную среду, когда посиделки заканчивались, один из самых находчивых и остроумных парней должен был проткнуть ухватом и копьем (или мечом) последнюю кудель в знак того, что посиделки заканчиваются. Эти его действия сопровождались весельем и шутками. Власти нередко запрещали посиделки, так как они не всегда проходили спокойно. Сведения о запретах посиделок восходят уже к XVI в. и встречаются в литературе до второй половины XIX в. Если собирались вместе парни и девушки или же посиделки длились долее положенного времени, то власти штрафовали их участников.{221}
С некоторыми календарными датами (прежде всего с днем св. Андрея, сочельником, Ивановым днем и др.) связаны были гадания о любви и суженом.{222} День св. Андрея может быть был особенно популярным в этом отношении еще и потому, что в этот день священник оглашал в церкви список вступивших в брак в истекшем году. Вечером девушки клали под три тарелки или шапки различные предметы и затем наугад поднимали одну из них. Если под тарелкой оказывалась ветка руты, это, по поверью, сулило скорое замужество. Также не глядя, брали из фартука одну из лент, если она оказывалась зеленого цвета, это также предвещало скорую свадьбу. Большую роль в любовных заклинаниях у лужичан играла лягушка. Девушка ловила зеленую лягушку и старалась прикоснуться ею к возлюбленному, чтобы привязать его к себе. Парень с той же целью клал пойманную лягушку в муравейник, затем отходил от него, через несколько часов возвращался и брал лапку лягушки (желательно левую), которую при удобном случае совал в руку любимой девушки.
Свадьбы обычно справлялись перед уборкой урожая или осенью. Предпочтительными свадебными днями у верхних лужичан (особенно у католиков) был вторник, у нижних лужичан — суббота, в Шпреевальде и Шпремберге — пятница; избегали четверга, который считали несчастливым днем, а также новолуния, ибо тогда, по поверью, у новобрачных не будет детей. Наиболее благоприятным для заключения брака считали время первой фазы луны.{223}
В первой половине XIX в. свадьба длилась от двух до восьми дней, чаще, однако, лишь два — три дня: первые два дня праздновали в доме невесты, третий — в доме жениха.{224}
Свадьбе (верхнелуж. — kwas, swadba — «квас», «свадба», нижнелуж. — swa?ba — «сважба») предшествовало сватовство (верхнелуж. — wuhlady — «вуглади», нижнелуж. — hugljedy, ugljedy — «вуглиеди», «углиеди») и помолвка (slub, zlub — «слуб», «злуб»).
Парень, решивший жениться, прежде всего говорил со своими родителями. Те, руководствуясь практическими соображениями (социальным статусом семьи предполагаемой невесты, ее материальным положением, а также прилежанием и деловитостью самой невесты), или одобряли его выбор, или отвергали. Случалось, что родители могли и вопреки желанию сына заслать сватов. В случае согласия родителей с выбором сына парень шел свататься сам или вместе со старшим женатым другом, особенно если девушка была из другого селения.{225} Если парень был не очень уверен в положительном ответе, сват (dru?ba, с XIX в. — bra?ka — «дружба», «брашка»; нижнелуж. pobrat?, razi?el — «побратрж» (названый брат), «разишел») шел один, причем в первый раз тайно (в темноте), чтобы никто не знал. Придя в дом невесты, он начинал разговор о том, не продается ли у них что-либо из скота или зерно, и лишь постепенно давал понять отцу невесты, зачем он пришел на самом деле. Иногда ему приходилось ходить несколько раз, пока он не получал более определенный ответ. В случае благосклонного решения брашка приходил уже вместе с женихом. Тем временем родители девушки наведывались в дом жениха без предупреждения, чтобы ознакомиться с его хозяйством. Если они были удовлетворены увиденным, то затем происходило официальное сватовство, девушка давала согласие на брак и назначался день помолвки.{226}
В XVIII в. помолвка состояла в том, что отец девушки соединял правые руки жениха и невесты и просил у бога благословения. Данного согласия и рукобития было достаточно, обычай обмена кольцами при помолвке проник к серболужичанам позднее из немецких городов, а в Нижнюю Лужицу — лишь после первой мировой войны. В Зенфтенберге помолвленные обменивались талерами, которые они затем носили на шее.{227}
В XIX в. зажиточные крестьяне устраивали шумные пышные помолвки, однако большая часть людей менее состоятельных справляла помолвку вечером в тихой семейной обстановке. Перед тем как жениху отправиться из родительского дома, дружба (в Верхней Лужице) обращался к присутствовавшим с речью, в которой он просил родителей жениха и родственников дать согласие на помолвку. Получив согласие, он просил собравшихся, и прежде всего родителей жениха, его братьев и сестер, крестных, друзей и соседей простить жениху те обиды, которые он им когда-либо причинил. В знак того, что они простили ему, все подходили к жениху и обменивались с ним рукопожатием. Дружба от имени жениха благодарил родных за оказанную ему любовь и все доброе и отправлялся со свитой к невесте, где снова официально сватал ее, и, лишь получив удовлетворительный ответ, он входил во главе процессии в дом и просил отца невесты привести ее. Затем дружба обращался к жениху и невесте с речью, в которой напоминал им о том, что их ожидает, об их обязанностях в браке, и спрашивал их, действительно ли они хотят быть помолвленными. Получив их согласие, он обращался к родне невесты с тем же вопросом. Когда родственники невесты давали согласие на помолвку, дружба спрашивал отца невесты, доволен ли он свидетелями или нужны еще другие. Когда наконец все было решено, он соединял руки молодых и благословлял их.{228}
После этого помолвленный (slube?c — «слубеньц»), за ним помолвленная (slubenca — «слубеньца») и присутствовавшие садились за стол и начиналось угощение. Во время обеда отец невесты публично сообщал, что он дает дочери в приданое (pomoc — «помоц»), а его будущий зять говорил, как он распорядится им. После обеда жених со своими спутниками уходил домой. В некоторых местах, однако, сохранялся обычай, согласно которому помолвленные проводили ночь вместе.{229}
После помолвки невеста и жених все больше отходили от общества своих холостых сверстников. В знак того, что они помолвлены, менялись даже отдельные элементы костюма. Так, невеста уже не имела права носить красные ленты. Девушка готовила приданое и подарки жениху и его родне. В Нижней Лужице невеста, согласно старому обычаю, дарила жениху сшитую ею вручную полотняную рубаху, а также черный шелковый галстук, белый носовой платок, иногда еще белый жилет. Жених дарил невесте чулки, туфли, платок, чепцы, ленты, передник. Он одаривал также родителей невесты.
В Шлайфе брачащиеся после помолвки отправлялись на ярмарку (gromadu kupowa? — «громаду куповач») покупать различные подарки, благодаря чему их помолвка приобретала широкую известность.
Подарки невеста передавала жениху за день до венчания через его братьев или сестер, чтобы он надел их в день свадьбы. Этот взаимный обмен подарками Э. Шнеевайс рассматривает как брачный залог, как знак новой связи.{230}
В три предшествовавших свадьбе воскресенья в церкви было оглашение (верхнелужиц. — p?ipowedanje, «пржиповеданье», нижнелужиц. — zapow?danje, «заповеданье») и жених назывался ?esny m??dy h?lc («чесны млоды гольц»), невеста — ?esna m??da holca («чесна млода голца»), kne?na («кнежна»), если о них нельзя было сказать ничего плохого. В воскресенье второго оглашения жених с невестой должны были идти в церковь к причастию и одновременно к так называемому экзамену невесты. Священник должен был убедиться в том, что обрученные знакомы с обязанностями, которые налагает на них брак. При первом и последнем оглашении они не должны были находиться в церкви.{231}
В лужицких землях, входящих в состав Пруссии, священникам запрещалось венчать молодых серболужичан, если они не знали немецкого языка.{232}
За неделю до свадьбы в Нижней Лужице и за одну или за две-три недели в Верхней Лужице приглашали гостей. У верхних лужичан гостей, число которых варьировало от 70 до 150 человек и даже до 400 человек, приглашал на свадьбу (na kwas pro?enje) дружба (брашка), а в Нижней Лужице гостей приглашали два холостых друга жениха, которых называли towari? («товариш») или podru?ba («подружба»), один из них назывался «большой», «старший», другой — «малый». В Шпреевальде брачащиеся приглашали гостей сами. В Еншвальде гостей из своей деревни приглашали родители жениха и невесты, а из других селений — подружба.{233}
Отличительными знаками дружбы в Верхней Лужице была трость (bra?kov kij — «брашков кий»), украшенная лентами, треуголка (в конце XIX в. — цилиндр), также украшенная лентами, и зеленый или красный платок в левом кармашке. В первой половине XIX в. дружба на шляпе носил прикрепленный веночек из искусственных цветов с красными шелковыми лентами, полученный им от невесты. В Нижней Лужице если гостей ехали приглашать верхом (у богатых — на вороных конях), то поверх черного платья дружбы от правого плеча к левому бедру повязывали шарф из белого (кое-где синего) тика. Шарф завязывали узлом, в котором укреплялся меч. Если же приглашавшие шли пешком, то дружба шел с камышовой тростью с большим белым набалдашником, его цилиндр был украшен бело-красными лентами. Когда дружба входил в дом к приглашаемым (среди них в первую очередь были крестные родители), он после приветствия трижды ударял мечом или тростью об пол и лишь затем обращался к ним, предварительно высказав в их адрес комплименты, со следующей речью: «Мы оба посланы сюда почтенным женихом и почтенной невестой и их родителями. Они просят Вас быть их гостями на свадьбе и прибыть в дом уважаемого жениха (уважаемой невесты) в будущую субботу в восемь часов на маленькую трапезу. После все отправимся мы, приглашенные гости жениха, в дом невесты. Там нас поприветствуют и мы выпьем по стаканчику пива. Оттуда мы пойдем в Божий дом к венчанию. Затем отправимся в дом невесты на большой обед. Там мы будем есть и пить и веселиться, но при этом не забудем и любимого бога. Если даже нам там ничего не подадут, то мы все же получим там кусок хлеба и солонку, за это мы также будем благодарны любимому богу. Дайте нам теперь ответ, который мы передадим тем, кто нас послал».{234} Приглашая, прежде также говорили о том, сколько дней будет длиться свадьба. Во многих местностях текст приглашения в конце XIX в. был короче. М. Ренч{235} в словах о хлебе и соли видит проявление показной скромности (как и в приглашении немцев «на ложку супа») и характерной в то же время общеславянской черты встречать гостей хлебом-солью. Интересно отметить, что хлеб и соль играли определенную роль и к свадебной обрядности северных немцев, например в Брауншвейге.
По словам Э. Шнеевайса,{236} у лужичан не было вечера, аналогичного немецкому польтерабенду (вечеринки накануне свадьбы), он был заимствован у немцев в конце XIX в. Однако у них были, по всей видимости, соответствующие обычаи: вечером перед свадьбой подруги невесты пели под ее окнами светские и духовные песни, за что их угощали пирогами, пивом и водкой. Парни же стреляли, шумели и били горшки о дверь дома невесты, что преследовало апотропеические цели. Считали также, что, чем больше черепков, тем больше будет в браке счастья.
За три дня до свадьбы начиналась подготовка к свадебному пиру: забивали скот, пекли хлеба и пироги (ведь, по обычаю, каждому гостю надо было дать с собой по пирогу). Невеста и жених не должны были присутствовать при забое скота и есть до свадьбы его мясо, иначе в их хозяйстве плохо будет водиться скот. Приглашенные на свадьбу за два дня до нее посылали в дом, где будет свадьба, молоко, масло, творог, сыр. Прежде всего об этом заботились крестные матери: они посылали по пять фунтов масла, сбитого в виде фигурок петуха, наседки или ягненка.
В конце XIX в., кроме съестных припасов, в подарок приносили и предметы домашней утвари. У лужичан-католиков служанки или слуги несли крынку (k?inka — «кржинка»), набитую маслом, отчего и устраиваемая пирушка для принесших масло служанок называлась k?in?ki — «кржинчки». У протестантов кржинчки не устраивали, у них угощали на дворе во время свадьбы детей, прислугу и нищих пирогами с пивом.{237}
В день свадьбы гости жениха собирались в его доме, гости невесты — в доме ее родителей. Свадебным торжеством руководил брашка, у нижних лужичан — побратрж, самое главное лицо свадебного торжества после жениха (novo?enja — «новоженья») и невесты (njewjesta — «ньевьеста»). Прежде это был обычно друг жениха, к концу XIX в. в Верхней Лужице им чаще стал профессионал, хорошо знавший обычаи и обладавший красноречием и остроумием.
В качестве подружек невесты (dru?ka — дружка) у евангелистов Верхней Лужицы были две девушки (родственницы жениха), у католиков — шесть (три — из родни жениха, три — из родни невесты). При больших богатых свадьбах их число было неограниченно. В Нижней Лужице наряду с дружкой действовали еще p?idru?ka, towari?ka, swa?ka — «псидружка», «товаришка», «свашка» (родственницы невесты). Мужские им аналогии — дружба, p?idru?ba — псидружба (также называемый други дружба, подружба, товарищ), swat (сват), в Шлайфе — дружба и два zag?lcy («заголцы»).
В качестве опекунш новобрачных в Верхней Лужице действовали две замужние женщины (s?o?ka — «слонка»), чаще всего крестные матери. В Нижней Лужице эту роль исполняла babka — «бабка» (старая женщина из родни), которая сидела на невестиной повозке сзади и не сходила с нее даже во время венчания, занимая в это время место невесты.{238}
После небольшой закуски в доме жениха брашка прежде всего представлял гостей жениху, спрашивал его, не отказывается ли он от своего намерения, и затем обращался к собравшимся со словами: «Мои дорогие, я прошу Вас, чтобы вы присоединились к нам двоим и стали нашими верными спутниками. Далее прошу я вас от имени уважаемого жениха, не хотите ли вы простить его от всего сердца, если он когда-то причинил вам какую-либо неприятность». Затем он обращался к жениху: «Теперь, дорогой жених, прощайся со своим дорогим отцом, своей любимой матерью, братьями, сестрами, крестными, друзьями и соседями, попроси у них прощения о всех своих промахах и поблагодари за всю оказанную тебе любовь». Все эти речи сопровождались слезами родственников. После этого пели духовную песню и отправлялись в дом невесты.{239} Если невеста была из той же деревни, шли пешком, если из другой, то чаще ехали на повозках, а в Нижней Лужице плыли на лодках. В пути пели песни и издавали ликующие крики. Если невеста была из другой деревни, то предварительно посылали туда двух послов к сельскому судье узнать, нельзя ли чужим мужчинам прибыть в их деревню. Судья отвечал согласием при условии, что они честные, добрые люди, будут беречь стариков и детей.{240} Однако не так-то просто было попасть в деревню. Путь процессии преграждали жердь или жгут, сплетенный из цветных лент, жених должен был выкупить право проезда, заплатив деньгами или вином.
Двор невесты в Верхней Лужице был открыт, но двери и окна дома закрыты. Начинались длительные переговоры. Брашка стучал в дверь, в ответ не раздавалось ни шороха. Он стучал все настойчивее, пока не появлялся наконец отец невесты и не спрашивал, что им надо. Тогда брашка требовал выдать ему невесту. Несколько помедлив, отец невесты якобы шел навстречу желанию свата и приводил старуху (ложную невесту). Брашка оглядывал ее со всех сторон и заявлял, что это не настоящая невеста. Затем приводили девочку и так продолжалось до тех нор, пока не появлялась невеста в свадебном облачении. После длинных степенных речей, с которыми брашка обращался к невесте и ее родителям, указывая на обязанности и трудности, которые ждут ее в браке как будущую хозяйку, он от ее имени, как прежде от имени жениха, прощался с ее родителями и родственниками.{241}
В Нижней Лужице на порог дома невесты часто клали топор и метлу (в апотропеических целях), а побратржка у товаришки должен был невесту выкупить.{242} Наконец садились в повозки и направлялись в церковь. Жених и невеста ехали в разных повозках. Невесту к венчанию сопровождали два почетных слуги (swataj — «сватай») безупречной репутации, две подружки и две посаженые матери.
Все возницы имели цветные платки в петлице и букетики на шляпах; на шеях лошадей были колокольчики, цветы и букеты. Каждый возница старался ехать как можно быстрее.{243}
У лужичан-католиков гости жениха и гости невесты встречались только у церкви.{244}
Когда свадебный поезд прибывал к церкви, процессия выстраивалась в следующем порядке: впереди шел брашка с жезлом в руке, за ним невеста в сопровождении двух почетных слуг — сватов, затем слонка и далее товаришки (ближайшие подруги невесты, часто ее родственницы). Затем шли жених, его посаженая мать, две подружки и два его товарища, за ними остальные парни и т. д. В некоторых местах невесту за руку вел в церковь брашка. Как сообщает А. Смоляр, без вышеперечисленных лиц не обходилась ни одна свадьба в Верхней Лужице. В Хоейрсверде в церковь входили только жених с невестой и два свидетеля. У католиков в свадебной процессии не должна была идти ни одна женщина, кроме входящих в свиту брачащихся.{245}
К концу XIX в. мужской свадебный наряд состоял из черного костюма и цилиндра, отличительным знаком жениха был веночек из руты с зелеными лентами с правой стороны цилиндра и букетик розмарина с лентами на левой стороне груди. В Шлайфе веночек приплетали к волосам на макушке, от него по бокам головы свешивались белые и зеленые ленты. Если веночек во время венчания падал с головы, это означало, что жених «нечестный». Наряд остальных участников мужского пола отличался от костюма жениха лишь красным цветом лент.
Одежда невесты и других участниц свадьбы придавала блеск празднику. По отдельным районам она варьировала. Наиболее красочной была одежда невесты из Хойерсверды. На голове невесты была борта — высокая конусообразная (суживающаяся кверху) шапочка из черного бархата без дна, увенчанная золоченым обручем со звездами и венком из руты и искусственных цветов. Сзади борта зашнуровывалась в соответствии с размером головы и прикреплялась к волосам с помощью зеленых лент и бантов. Борту чаще носили католички, а у протестанток венок надевали на непокрытую голову. Шею и грудь невесты украшало ожерелье из жемчуга, кораллов, монет, у бедных невест — из стеклянных бус. Борту имела право носить только девственница. В костюме невесты преобладал зеленый цвет, встречался белый и черный, но не должно было быть ничего красного. Поверх вышитой темной рубашки с длинными рукавами надевалась короткая белая кружевная кофточка с короткими рукавами. Черную сборчатую юбку покрывал белый кружевной передник. Кроме того, она надевала белую короткую накидку.
Свадебный костюм невесты в Шлайфе отличался плиссированной юбкой, бело-черными тонами одежды. Справа к переднику прикреплялся узкий белый платок. Своеобразен был костюм нижних лужичанок. Его особенность составлял головной убор с широкими крыльями и обилие шитья, изделия из которого (косынка, передник) надевались поверх рубашки и юбки. Костюм подружек был таким же, как у невесты, только с красными лентами и в веночке не было руты.{246}
Своеобразным был обычай облачения невесты в свадебный наряд. Она должна была одеваться, сидя на квашне (dzje?a, ?je?a — «дзиежа», «жежа»). После того как на нее надевали головной убор, она должна была влезть в квашню и затем из нее выпрыгнуть. По поверью, если она легко выпрыгнет, у нее будут легкие роды.{247}
Со свадьбой было связано много примет и суеверий, которые дольше сохранялись в Нижней Лужице. Считали, например, что, если шел дождь, когда ехали к венчанию, невеста в браке прольет много слез; если же дождь шел, когда ехали после венчания, то это сулило счастье и деньги. Чтобы у невесты в будущем была удача в ведении хозяйства, она должна была взять с собой в церковь немного пакли, горсть овощей, ломоть хлеба, марлю для процеживания молока. Молодые должны были стоять перед алтарем вплотную друг к другу, чтобы между ними не проскочили злые духи, чтобы они жили дружно. Когда опускались на колени перед алтарем, жених должен был прихватить коленом край платья невесты, тогда он будет верховодить в доме. Большую роль при венчании играл магический круг. Так, в Нижней Лужице молодые должны были перед венчанием трижды обойти или объехать вокруг церкви.
Обмен обручальными кольцами стал обычным лишь в конце XIX в., а в Нижней Лужице — в XX в. Прежде брачащиеся обменивались веночками.{248}
В апотропеических целях, по мнению Э. Шнеевайса, мать сыпала невесте в туфлю соль, когда та отправлялась венчаться. В начале XX в. этот обычай в народе уже истолковывали иначе: этой солью невеста посыпала ломоть хлеба, который давала мужу, чтобы подчинить его. Ряд примет был связан с яблоком — символом плодородия и любви. После того как молодые возложили дары на алтарь по окончании венчания, новобрачная бросала за алтарь одно или несколько яблок, иначе у нее не будет детей. По тому, как они упадут и как далеко откатятся, судили о том, легкие или трудные будут впоследствии у нее роды.{249}
После венчания молодые ехали в одной повозке и обязательно другим маршрутом, чем к венчанию (опять же в апотропеических целях). Лицо невесты в пути было закрыто вуалью (?lewe? — «шлевер»). Свадебный поезд сопровождали ликующие крики и пение, стрельба из ружей и пистолетов. Жених и невеста должны были приветливо раскланиваться со встречными, угощать их вином и пирогами, а в Нижней Лужице перед каждым домом стояла тарелка, куда жених клал монету.{250}
Из церкви ехали в дом невесты (раньше невесту везли прямо в дом жениха), где были накрыты столы для гостей (в хорошую погоду они могли быть и во дворе). Перед домом молодых встречали, по старому обычаю, с хлебом, водой и солью или же кое-где с сосудом из-под молока, наполненным пивом. После того как молодые выпивали пиво, сосуд разбивали. Часто брашка чертил перед входом в дом большой магический круг, в котором могли танцевать лишь новобрачные с гостями.{251}
Брашка рассаживал гостей в определенном порядке. Новобрачные сидели в «невестином углу», находящемся против двери, по обе стороны угла стола. Справа от жениха сидела невеста, по бокам от них — их посаженые матери, которые не отходили от них ни на шаг, и ближайшие родственники. Посаженой матерью невесты обычно была одна из ее крестных (kmotra — «кмотра»), которая до известной степени заменяла ей мать, не присутствовавшую при венчании. Также и у жениха посаженой матерью была его крестная.{252}
У протестантов ставили два длинных стола под прямым углом, а у католиков — отдельные столы, каждый на двенадцать персон. Перед подачей обеда (weliki hob?d — «большой гобед») в зал торжественно входил брашка со свечами в обеих руках. Он ставил горящие свечи на стол перед молодыми. По поверью, чья свеча раньше погаснет, тот раньше умрет. В Шлайфе на стол молодоженов ставили ягненка, сделанного из масла и украшенного ветками и листьями руты.{253}
Перед обедом подавали закуску — масло, сыр, хлеб, пироги. Собственно обед начинался с подачи супа. У католиков обед начинался рано и заканчивался в шесть часов вечера, у протестантов — позднее, а в Нижней Лужице пиршество заканчивалось в полночь, а то и под утро. Последовательность блюд в Нижней Лужице{254} была такова: пивной суп («невестин суп») своеобразного вкуса, который ему придавало просо, ошпаренное и растертое в муку; за ним следовала крутая гречневая каша, политая говяжьим бульоном, затем говядина или свинина с рисом, сваренным с изюмом, или куры с рисом; позднее подавали говядину с соусом из хрена — любимое блюдо серболужичан; говядину с пастернаком, говядину с коричневым соусом; свинину с черным соусом, приготовленным из крови животных и смешанным с печеными грушами. В некоторых областях подавали еще твердый гороховый мусс, политый расплавленным маслом, и, наконец, жаркое (чаще гусиное или свиное), колбасу (кишки, начиненные гречневой кашей). В заключение трапезы подавали просяную молочную кашу, густо сваренную и посыпанную сахаром и мелким изюмом, затем пироги, которые делили между гостями. Картофеля в меню не было, что свидетельствует о традиционности кушаний. Пили пиво, водку и особенно вишневый ликер. В Нижней Лужице такое меню сохранялось до 1930-х годов, за исключением соуса из крови животных. Примерно таким же оно было и в Верхней Лужице. Даже часть мяса скота, забитого к свадьбе, продавать было нельзя, иначе «довольство ушло бы из дома».
Обед начинался молитвой и благопожеланиями новобрачным. Гости приходили на свадебный обед со своими вилками, ножами и ложками и горшком, куда складывали часть угощения, которую уносили домой. Они сами брали себе еду от каждого блюда, тогда как жених с невестой получали ее из рук посаженых матерей. Новобрачные должны были мало есть, сидеть тихо, а невеста почти все время молчала. В Шлайфе общение новобрачных с гостями происходило только через дружку и свашку.{255}
Считалось признаком хорошего тона уговаривать гостей откушать, что и делали в начале обеда брашка и родители невесты.
Во время обеда многие деревенские жители, не приглашенные на свадьбу, собирались под окнами дома, где проходила свадьба, и через окна получали угощение. Для оживления свадебного застолья девушки и парни пели свадебные песни (kwasne sp?wy — квасне спевы), веселые и печальные, а брашка веселил гостей рассказами и анекдотами. Не обходилось и без пения духовных песен.
В перерывах (иногда продолжительных) между подачей обеденных блюд гости ходили в соседние дома пить кофе и есть пироги. Ходили иногда и жених с невестой, которая прощалась с односельчанами.{256} Посылали угощение старым, больным и бедным. К концу обеда собирали деньги с гостей, пуская по кругу тарелку со щепоткой соли на ней — для кухарки, затем тарелку с водой и маленьким соломенным веночком — для посудомоек и, наконец, тарелку с маленьким детским барабаном — для музыкантов.{257}
Во время обеда сват пытался украсть туфлю с ноги невесты, а подружка — шляпу жениха, за чем бдительно должны были следить посаженые матери. Украденные вещи возвращались владельцам за выкуп. К концу обеда гости вручали новобрачным денежные дары. Их клали на стол, в Шпремберге — в миску, покрытую тарелкой. Эту церемонию начинал брашка, произнося речи. На большой свадьбе приглашенная супружеская пара давала десять талеров и более. Каждый даритель, давая подарок (sk?ad — «склад»), сопровождал его словами: «Дай бог, чтобы вам это помогло, а мне мало повредило». Брашка, посаженые матери, жених и невеста благодарили за подарок и подносили каждому бокал вина. Подаренные деньги дружка завязывала в длинный платок и им трижды обматывала тело невесты.{258}
В конце обеда невеста должна была подняться на стол и спрыгнуть по его другую сторону (это означало, что она впрыгивает в другой отрезок своей жизни).{259} После этого начинались танцы. Раньше танцевали в празднично украшенном сарае, в XX в. почти в каждой деревне уже был танцевальный зал. Обычай, связанный с танцем невесты со всеми мужчинами, кроме жениха, по мнению Э. Шнеевайса,{260} очень древний и рассматривается им как пережиток промискуитета. Право первого танца с невестой принадлежало в эпоху феодализма помещику или старосте. В 1920-е годы невеста танцевала его с первым дружбой. Очень был еще и в XX в. распространен национальный серболужицкий танец (serbska reja — «сербска рейя»), танцевали менуэт и полонез, а также западноевропейские танцы того времени. В Шпреевальде, где прежде свадьбы длились несколько дней, в первый день не танцевали. В Еншвальде во время танцев в зал бросали горшок, полный яичной скорлупы, в целях плодородия и оберега от злых духов.{261}
После танцев у верхних лужичан-евангелистов (обычно в полночь) новобрачные выходили на середину зала (или комнаты), первая дружка произносила стих определенного содержания, затем снимала с невесты венок и вуаль и надевала ей чепчик (kopi?ka — «копичка»). После этого девушки образовывали замкнутый круг и танцевали под пение вокруг невесты, у которой были завязаны глаза. Она должна была надеть венок на голову какой-нибудь девушке. Та, на голову которой она наденет венок, по поверью, раньше других выйдет замуж. Точно так же холостые парни танцевали вокруг жениха, он должен был одному из них прикрепить свой букетик. У католиков в 11 часов вечера швея (?wal?а — «швалча») снимала с невесты борту и венок и надевала черный чепец. При снятии борты невеста должна была сопротивляться.
В Шлайфе в первый вечер жених имел право лишь на три танца с невестой; после того как она протанцует со всеми мужчинами, она возвращалась в дом в сопровождении подружек и там переодевалась в платье замужней женщины, снимала все свои свадебные украшения и в этом наряде возвращалась на танцы, где уже могла танцевать с женихом сколько угодно.
В Нижней Лужице новобрачных сажали на танцевальной площадке на стулья спиной друг к другу. Сваты, дружки и подружки окружали их парами под пение песни. Затем после короткой речи снимали венок с невесты и бросали его вверх. Та девушка, которая поймает его, по поверью, скоро выйдет замуж. Прежде у нижних лужичан венок с невесты снимали во время обеда, при подаче на стол ритуальной просяной каши, причем гости восклицали: «Jag?y coju plate by?!» («Просо надо прополоть!»){262}
В Нижней Лужице после снятия венка и короткой прощальной речи побратрж вместе с первой подружкой невесты сопровождал новобрачных в спальню. Там они просили у бога благословения и чтобы он даровал им много детей. Остальные гости продолжали танцевать. В Шпреевальде и в Верхней Лужице в 1920-е годы новобрачные исчезали с танцев незаметно. Во второй половине XIX в. бытовал обычай, когда брашка в торжественной речи сообщал, что он намерен вести новобрачных в спальню, и просил всех присутствовавших прочитать «Отче наш», чтобы «злые духи были над ними не властны и чтобы они имели спокойную, благопристойную и благословенную ночь».
В первой половине XIX в. после снятия венка гости пели специальную песню:
Njetk mam ?е ро prawym boku
Njetk sy moja, holi?ka!
Hi??e nejsym, luby, twoja:
Hi??e d??wka ma?erje.
Njetk mam ?e nowej komori:
Njetk sy moja, holi?ka!
Hi??e nejsym, luby, twoja,
Hi??e d??wka ma?erje.
Njetk mam ?e pod bje?ym p?s?om:
Njetk sy moja, holi?ka!
Haj, nietk sym ja, In by, twoja,
Nic ’jac d??wka ma?erje!
Теперь я имею на тебя права:
Моя ты теперь, девушка!
Теперь я еще не твоя:
Еще моей матери я дитя.
Теперь ты у меня в комнате:
Моя ты теперь, девушка!
Теперь я еще не твоя:
Еще моей матери я дитя.
Теперь ты со мной в постели:
Моя ты теперь, девушка!
Да, теперь я совсем твоя,
Уже не матери моей я дитя!
С этой песней гости сопровождали новобрачных до дверей спальни, куда входили, однако, только брашка и невестина посаженая мать. Они помогали молодым раздеться и удалялись, после того как брашка, пожелав молодым долгой совместной жизни и здоровых детей, благословлял брачную постель. В Музкау в конце XVIII в. после того, как дружка приводил молодых в спальню, он снимал с них чулки и башмаки и клал чулки невесты на башмаки жениха и наоборот, что должно было выразить их единение.{263}
Кое-где еще до XX в. сохранялись древние обычаи: ложились новобрачные в постель при свидетелях; прежде в Еншвальде новобрачные утром, проснувшись, ели в постели одной ложкой несоленый суп, сваренный двумя подружками. Бытовал также целый ряд примет, связанных с главенством в доме.
По старому серболужицкому обычаю, невеста должна была рано утром встать и помочь привести в порядок использованные накануне скатерти, считали, что в таком случае она будет хорошей хозяйкой. Если, вставая с постели, она наступит на ботинок своего мужа, то будет иметь всегда много денег.{264}
Переезд невесты в дом мужа обычно происходил на второй день свадьбы после обеда, в Нижней Лужице — в полночь или под утро, но до рассвета. Приданое невесты (мебель, белье, утварь — «dobytk») перевозили или за несколько дней до свадьбы, или одновременно с невестой.
В XVIII в. невесту сразу после венчания везли в дом жениха, о чем свидетельствуют и некоторые, сохранившиеся до XX в. обычаи: придя в дом, она тотчас должна была пойти в коровник. При этом она опрокидывала специально поставленное на ее пути ведро с водой. По поверью, коровы в таком случае лучше будут доиться. Чтобы они хорошо ели, невеста должна была очистить ясли и положить в них корм.
Еще до приезда новобрачных в дом жениха приходила мать невесты и пускала во двор черную курицу, в конце XIX в. это делала сама новобрачная. Считали, что если курица останется на дворе, то и молодая проживет в этом доме до смерти, если же курица убежит к соседям, то и она поменяет место жительства. Скорее всего, это вторичная интерпретация обычая.
В Нижней Лужице, прежде чем молодая войдет в дом мужа, ее мать накрывала огонь в очаге тигелем. Когда невеста, перешагивая через порог, на котором лежал топор, входила в дом, тигель снимали, и огонь в очаге вспыхивал, как бы приветствуя новую хозяйку. Невесту приветствовали родственники жениха.
Ее мать или она сама раздавала всем подарки (с пустыми руками в дом она не должна была входить), а тем временем переносили в дом ее приданое. На столе лежали хлеб и соль.{265} Все эти обычаи: и прикрытие огня, и хлеб-соль, и то, что невеста не должна входить в дом с пустыми руками, Э. Шнеевайс{266} рассматривает как потускневшую форму почитания очага — местопребывания манов (домашних духов). Масло, хлеб и сыр невеста делила между бедняками. Вскоре перед домом (еще затемно) появлялись замужние женщины селения и пением приветствовали молодую хозяйку. Их угощали пивом и вином, а новобрачная одаривали каждую свежеиспеченным хлебом.
В Верхней Лужице,{267} когда молодая входила в дом, ее приветствовали свекор (p?ichodny nan — «пржиходни нан») и все семейство, ее целовали и пожимали руку. Она одаривала всех, а зрителям давала пироги и булки и поила их пивом. Когда складывали в определенное место приданое, брашка опять держал речь, в которой напоминал новобрачным об их обязанностях, просил чтить родных мужа, а их — принять невестку в свою семью. После этого во время ужина из двух-трех блюд появлялись женщины селения. Затем новобрачных вели в спальню посаженые матери, после возвращения которых гости расходились.
В первое воскресенье после свадьбы (обычно через 8 дней после нее) в доме новобрачных праздновали m?ody kwas («млоди квас») — молодую свадьбу, в которой участвовали родители невесты и другие гости. Были снова танцы, пение, благопожелания. Молодая относила миску с мясом и хлебом в самую бедную семью.{268}
В Верхней Лужице{269} в ближайшее после свадьбы воскресенье молодожены отправлялись с визитом к родителям новобрачной, где собирались ближайшие родственники, там они обедали, полдничали и вечером возвращались домой.
В Шлайфе в течение четырех недель после свадьбы новобрачные должны были спать на земле у дымовой трубы. Еще в начале XX в. некоторые молодожены спали на полу на соломе.{270}
Молодая в первую неделю не должна была выходить за пределы своего места жительства, иначе люди скажут, что она скоро от мужа убежит, долго там не останется.{271}
Как вытекает из вышеизложенного, в свадебном ритуале лужичан к XX в. сохранилось еще немало обычаев и обрядов магической направленности, различных суеверий. В то же время многие обряды трансформировались, превратившись в развлекательные, или же наполнились иным содержанием. О традиционности ритуала свидетельствует до известной степени и меню свадебного обеда — наличие в нем пшенной каши, отсутствие блюд из картофеля и др. Со временем ослабевало и влияние церкви, менее строго стали придерживаться и церковных запретов на брак с иноверцами.