И. В. Обухова-Зелиньская Художники русско– и польско-еврейского происхождения в Париже. Взгляд сквозь биографию

И. В. Обухова-Зелиньская

Художники русско– и польско-еврейского происхождения в Париже. Взгляд сквозь биографию

Существенной частью парижской русской эмиграции в интервале между двумя мировыми войнами были художники русско– и польско-еврейского происхождения, многие из которых приехали в Париж или побывали в нем еще до Первой мировой войны. Изучая жизнь русского зарубежья, мы должны учесть тех, кто так или иначе был включен в этот социум – творчески или биографически. Важны также и внешние его контакты. Как бы мы ни рассматривали польских евреев – как часть русского зарубежья или как один из элементов его окружения, эта группа неизбежно должна привлечь внимание исследователей. Кроме того, как это будет показано ниже на конкретных примерах, многие польские евреи могут с не меньшим на то основанием рассматриваться как русские евреи или люди двойной и тройной национальной самоидентификации.

Вопрос национальной идентификации – в данном случае отнюдь не праздный, поскольку в случае отдельных художников и близких к их кругу людей (меценатов, журналистов, историков искусства) его необходимо учитывать для правильного и полного понимания их культурного багажа, мировоззрения и формирования личного и профессионального круга общения.

В чем заключается трудность однозначной национальной (культурной) идентификации этой группы художников? Однозначность в этом вопросе часто невозможна и во многих других случаях, но в отношении людей, чья культура и жизненный опыт нередко естественным образом включали несколько национальных составляющих, особенно затруднительна. Формальные критерии, обычно позволяющие определить хотя бы объект изучения как определенную виртуальную группу, в данном случае чаще всего оказываются мало применимы.

Достаточно учесть тот факт, что евреи, родившиеся на территории Царства Польского, входившего, как известно, в состав Российской империи до 1917 года, также были гражданами России и в случае выезда за границу, легального или нет, сохраняли российское гражданство. Эта «российскость» не была абстрактной. Место рождения как критерий культурной принадлежности не всегда имеет доминирующее значение. Родившись, скажем, в Лодзи или в Варшаве, будущий художник мог еще в детстве переехать в какой-то город центральной части России – ведь это была одна страна – и адаптироваться уже в русском окружении. Кроме того, даже в случае проживания на территории Царства Польского (с 1905 года эта территория называлась Привислянским краем) знание русского языка было почти неизбежно для любого минимально образованного человека, так как преподавание в большинстве польских учебных заведений велось на русском языке[344]. Правда, евреи не обязательно посещали польскую школу, в начальных классах они могли учиться в хедере, а далее получить зачатки художественного образования в частной школе или мастерской – в этом случае они могли и не знать русского языка. Но в порубежных областях Российской империи евреи, кроме идиш, нередко говорили на нескольких славянских языках (русский, украинский, белорусский) или на их смеси[345]. В Париже евреи могли общаться между собой и на идиш (что, несомненно, укрепляло внутренние связи этой группы), и на французском языке, разговорной версией которого они быстро овладевали. Хотя русская и польская эмиграция образовывали, как правило, отдельные объединения, художники обычно вращались в своей среде, общаясь чаще всего в монпарнасских кафе и мастерских (речь идет о начале XX века). Вполне понятно, что даже более явные национальные границы в этой богемной среде стирались и отходили на дальний план.

Дополнительной сложностью при определении объекта изучения для современных исследователей является тот факт, что в Париже, кроме поляков и польских евреев из российских губерний, жили поляки из регионов, аннексированных Австрией (Краков и Галиция) и Пруссией. Примером может служить Моисей (Моше) Кислинг (Kisling) из Кракова, часто бывавший в кругу русских эмигрантов и имевший среди них близких друзей. Или, например, Леопольд Готтлиб (Gottlieb), уроженец Дрогобыча (ныне Украина, в прошлом территория Польши, вошедшая в состав Австрии), закончивший Академию Художеств в Кракове, затем учившийся в Мюнхене. С 1906 года он преподавал живопись в школе «Бецалель» (Иерусалим), в 1908 году приехал в Париж. Там он стал членом «Союза польских художников» и вошел в круг компании, собиравшейся в кафе «Клозери де Лиля». Готтлиб был польским патриотом. В 1914 году он вступил в польские легионы и участвовал в боях легендарной I бригады, где также делал зарисовки боев и портреты товарищей по оружию. Впоследствии жил и выставлялся в Париже, в Кракове, во Львове, в Женеве. Умер в Париже в 1934 г. Кислинг и Готтлиб были очень видными фигурами довоенного Монпарнаса. Именно они в присутствии многих свидетелей дрались на дуэли (причиной было неясное до сих пор «дело чести») 12 июня 1914 года. В данном случае мы не ошибемся, если отнесем обоих художников к польским эмигрантам. Вообще, многие польские евреи, приехавшие в Париж в начале века, происходили из ассимилированных семей (некоторые были католиками), и они чувствовали себя близко связанными именно с польской культурой. Есть случаи гораздо более сложные.

Ярким примером может служить биография Мане-Каца. Он родился в Кременчуге (1894), учился в Вильно (где вне государственных учреждений большинство населения в то время говорило по-польски), приехал в Париж в 1913 году. С началом войны он отправился в Петроград, где в 1916 году участвовал в выставке «Мира искусства». В 1917 году вернулся в Кременчуг, затем преподавал в Харькове (1918–1919), после чего через Минск и Варшаву добрался до Берлина и в 1922 году снова оказался в Париже. В 1927 году он получил французское гражданство. В Париже нередко выставлялся вместе с русскими художниками и был одной из заметных фигур русской эмиграции, что не мешало ему быть членом «Союза еврейских художников» в Кракове и ездить туда на выставки. Во время Второй мировой войны он был призван во французскую армию, попал в плен, бежал и в 1940–1945 годах жил в США. Затем вернулся в Париж, однако регулярно ездил в Израиль, где с 1928 года в Хайфе у него была мастерская (после его смерти там был открыт музей). Это один из случаев, когда включение в еврейскую, русскую, польскую и французскую культуру находилось в гармоничном равновесии. Преобладание в личности художника какой-то одной культуры, осознававшейся «своей» (или, скажем, двух-трех культур), определялось индивидуальными склонностями и кругом общения. Знакомство с конкретными биографиями художников помогает понять характер их дружеских и творческих связей и источники культурных влияний.

В начале XX в. поток художников из России (как и из других стран) в Париж резко усилился. В то время слава французской столицы – центра новых художественных открытий – сделала ее культовым городом. Кроме возможности совершенствоваться в мастерстве, жизнь в Париже давала захватывающее чувство новизны, вызывала желание прокладывать новые пути, экспериментировать и дерзать. Привлекала атмосфера мастерских, галерей, кафе, где собиралось много молодежи. Этот стиль богемной жизни способствовал новым и разнообразным знакомствам, приятельствам, дружбам.

Из группы русско-еврейских художников впоследствии вышло немало мастеров первого ряда (М. Шагал, X. Сутин, В. Баранов-Россине, А. Альтман, С. Грановский, И. Добринский, М. Кикоин, П. Кремень, Ж. Липшиц, О. Мещанинов, X. Орлова, О. Цадкин, С. Делоне). То же самое можно сказать о поляках и польских евреях (М. Кислинг, Л. Готтлиб, М. Мутер, Я. Адлер, Э. Зак, А. Эпштейн, А. Хайден, А. Галицкая, Р. Канельба, Р. Крамштык, З. Менкес, С. Мондзэн, З. Шретер, Й. Вейнгарт, М. Липси).

Многих художников этой группы трудно однозначно отнести к полякам или русским. Например, Морис Блонд (Blond), настоящая фамилия Блюменкранц, родился в 1899 году в Лодзи, учился там же в русской гимназии, потом изучал естественные науки в Варшавском университете, в 1923 году записался в Варшавскую Академию изобразительных искусств, но вскоре выехал в Берлин, где познакомился с З. Рыбаком, А. Минчиным и К. Терешковичем. В 1924 году приехал в Париж, где дружил с И. Пуни, П. Кремнем и М. Ларионовым. В 1930 году сотрудничал с журналом «Числа». Во время войны скрывался в Гренобле и именно тогда изменил прежний псевдоним Блюм на Блонд. Умер в 1974 году в Париже.

Часто трудно однозначно отнести художника к польской или русской эмиграции просто потому, что о нем слишком мало известно. Мирон (Майер) Кодкин (Kodkine) родился в Вильно, погиб во время Второй мировой войны (в 1944?). Есть сведения, что, кроме Вильно, он учился также в Москве. С 1924 года жил в Париже. Поскольку известны только французские выставки, где экспонировались его работы, трудно сказать наверняка, каков был круг его знакомых и друзей.

Суммируя сведения о биографиях художников рассматриваемой группы, можно заметить определенные закономерности. Биографии многих художников из России, при несомненном индивидуальном «наполнении», настолько схожи по нескольким ключевым позициям, что эта неслучайность очевидна. Они происходили, как правило, из многодетных, малообеспеченных или даже совершенно нищих семей[346], но и те, чье финансовое положение было неплохим, чаще всего уходили из семьи из-за несогласия родителей с их выбором профессии. Таким образом, почти все в будущем признанные творцы этой группы прошли через бедность на грани голода. Детство они провели в местечках или городах черты оседлости[347]. Стремление к занятиям живописью (или скульптурой) вело их поначалу в губернские центры (Минск, Вильно, Одессу)[348], где можно было получить художественное образование, а потом – в Париж. В знаменитом «Улье» («Га Ruche») тогда можно было прожить без гроша в кармане, подрабатывая то натурщиком, то грузчиком. Они зацепились за Монпарнас потому, что здесь была возможность творить, осваивать новые течения в искусстве, общаться с друзьями и коллегами, сидя всю ночь в «Ротонде» за одной-единственной чашкой кофе. Здесь можно было рассчитывать на понимание и помощь, а в «Ля Рюш» в довоенное время они даже жили коммуной.

Жизненные обстоятельства определили различные поведенческие образцы. Если окраинным евреям нередко просто некуда было возвращаться, то столичные жители чаще всего рассматривали свое пребывание в Мекке модернизма как временное – для них это был лишь период обучения и приобщения к мировому искусству. Они жили в Париже от нескольких месяцев до нескольких лет, а потом возвращались в Россию, уже там начиная или продолжая художественную карьеру. У них не было необходимости голодать и ночевать под мостами (относительное благополучие обеспечивала финансовая помощь родителей, знакомых или какая-нибудь стипендия) – им было куда вернуться, причем по возвращении они бы оказались в привычной среде, где художественная жизнь к тому времени тоже была достаточно бурной.

Конечно, не все биографии русско-еврейских монпарнассцев «первого призыва» укладываются в описанный выше образец. Однако отклонения от рассмотренной выше биографической схемы весьма характерны и еще более выразительно подтверждают определенные закономерности. Случай М. Шагала показывает, что его двойственное положение – окраинного еврея, вынужденного различными ухищрениями бороться за место под солнцем, и в то же время петербуржца, получившего возможность жить в Париже на стипендию (предоставленную М. Винавером), оказался в итоге необычайно выигрышным. Второй пример подобного рода – биография Сони Терк-Делоне. Ее положение в Петербурге было гораздо более благополучным, чем у Шагала, вынужденного озаботиться фиктивными документами. Соня после смерти родителей воспитывалась в богатой петербургской семье и получила хорошее образование, что, несомненно, придавало ей уверенности в себе. С другой стороны, можно понять ее упорное желание остаться в Париже. Она реализовала это намерение радикальным образом и очень рано прочно вошла во французскую среду благодаря первому (фиктивному), а затем второму (с Робером Делоне) замужеству, ставшему, кроме того, плодотворным творческим союзом. Творчество Сони Делоне, необычайно интенсивное и разнообразное, вышло далеко за рамки «Парижской школы» (что бы под этим термином ни понималось) и оказало значительное влияние не только на искусство XX века, но и на визуальный образ эпохи.

Таким образом, старт и жизненные стратегии художников определялись не национальностью самой по себе, а социальным положением, образованием, психологической установкой. Это видно на примере «неявных» евреев, которые не осознавали или умышленно (и вполне успешно) скрывали от окружения свое происхождение. Очень характерной монпарнасской фигурой была Маревна (М. Воробьева-Стебельская), воспитывавшаяся отцом-католиком (он был обрусевшим поляком), который и финансировал пребывание дочери в Париже[349]. Вряд ли в ее самосознании еврейство играло особую роль[350]. То, что известный монпарнасец Серж Фотинский – тоже еврей (Абрам Саулович Айзеншер, эмигрировавший в 1903 году по политическим причинам, с чужим паспортом, который и дал ему фамилию на всю дальнейшую жизнь), было открыто недавно и совершенно случайно[351]. Еще более показателен пример Тамары Лемпицкой, которая вплоть до последнего времени считалась полькой. Выработанная ею живописная манера в западных странах стала знаком «эпохи джаза» и классикой Ар деко. В отличие от России, где посвященные ей книги и репродукции работ появились относительно недавно, в Польше ее творчество давно уже является предметом национальной гордости. То, что Лемпицкая (в девичестве Гурвич-Горская) скрывала свое настоящее происхождение (она родилась в Москве, отец ее был русским евреем), вполне понятно: в своей творческой и жизненной стратегии художница делала ставку на аристократические круги. Разумеется, к биографии этих художников приведенная выше схема никоим образом не приложима.

В течение 1920-х годов, когда на Монпарнас стали стекаться послереволюционные эмигранты, «старожилы», осевшие там до мировой войны, уже достигли известности, кто большей, кто меньшей, приобрели французское гражданство (некоторые прошли войну во французской армии) и обзавелись знакомствами среди французских критиков, художников, маршанов. В новых обстоятельствах они оказались в несравненно более благоприятном положении, чем новые эмигранты из советской России, которые должны были снова бороться за престиж и оценку французской критики[352]. Польские евреи, не принявшие французского гражданства, тоже были в лучшем положении – они не находились в вынужденной эмиграции, а могли беспрепятственно жить и выставляться в любом городе, в том числе и в Польше.

Русско-еврейские эмигранты двух поколений (речь идет об эмигрантских «поколениях», которые отличались не по возрасту, а по времени эмиграции) по-разному относились в новой власти в России, которая к тому же ликвидировала все ограничения в отношении евреев. Понятно, что в кругу евреев-монпарнассцев к революции в России отнеслись в основном с благожелательной заинтересованностью, что выразилось в сотрудничестве с просоветскими художественными группировками ранних 1920-х годов («Удар», «Через») и с левыми французскими изданиями. Некоторые из них при известии о революции отправились на родину и развернули активную деятельность в разных городах (М. Шагал, В. Баранов-Россине, А. Певзнер и Н. Габо), неся в массы авангардную стилистику и дух эксперимента. Через несколько лет, разочаровавшись в пореволюционных возможностях, они опять приехали в Париж. В случае Шагала все эти передвижения только способствовали его растущей известности и творческой активности. За семь лет в пореволюционной России он успел сделать значительный и памятный вклад в раннесоветское искусство, а во Франции (вторично с 1923 года) очень быстро достиг положения одного из ведущих художников XX века.

Иллюстрацией полной адаптации в советской России многолетнего эмигранта-монпарнассца служит случай Д. Штеренберга. Прожив в эмиграции почти одиннадцать лет, он вернулся в Россию в 1917 году, принял весьма активное участие в пореволюционной художественной жизни и в дальнейшем занимал видные административные должности, выезжая за границу только в служебные командировки.

Интенсивные и довольно многочисленные миграции относятся, в основном, к раннему послереволюционному периоду. Впрочем, в эпоху нэпа художников выпускали из России легче, чем, например, писателей, считая их, видимо, идеологически более нейтральными. Некоторые художники, выехавшие в то время, долго сохраняли советский паспорт и статус командированного, что позволило им вернуться в Россию во второй половине 1930-х годов (Р. Фальк, Н. Альтман). На поездку в Советский Союз в более позднее время решились немногие[353].

После революции часть бывших «парижан» направилась в США (А. Абрамович, Б. Анисфельд и др.), но многие ехали именно в Париж, который им был уже знаком. Пореволюционная волна эмиграции численно значительно превышала дореволюционные миграции во всех национальных группах, в том числе и в рассматриваемой в данной статье. Многие художники попали в Париж, пройдя классический маршрут русских эмигрантов, через Берлин, Тифлис, Константинополь, Варшаву, Прагу или Ригу. Но отъезды художников не всегда были стихийным бегством, многие уезжали во время нэпа, оформляя свой отъезд как бессрочную командировку, путешествие для лечения или под каким-то другим предлогом. Среди тех, кто попал в те годы в Париж впервые, – братья Берманы (Евгений и Леонид, выбравший имя в качестве псевдонима), сделавшие яркую карьеру мирового масштаба в области сценографии, Л. Зак, И. Карская, С. Лиссим, карикатурист МАД (М. Дризо), А. Минчин, Г. Мишонц, Р. Пикельный, З. Рыбак, С. Сегал, Я. Шапиро и многие другие.

Судьбы пореволюционных эмигрантов складывались по-разному. Кто-то через несколько лет оказывался в другой стране, кто-то оседал в Париже надолго и, если бы не война и необходимость бежать от смертельной опасности, возможно, остался бы там навсегда. Во время Второй мировой войны оккупационные порядки в Париже не были такими грозными, как, например, в Варшаве, где уничтожение еврейского населения было тотальным, однако война и оккупация стоили жизни многим художникам. Именно война объединила многие судьбы, напомнив русским и польским евреям, что они не французы и «не арийцы». В нацистских лагерях погибли художники Д. Брайнин, И. Бронштейн, Ж. Гордон, И. Гринман, М. Кодкин, И. Коган, И. Левин, Я. Милькин, А. Мордкин, Ф. Ройтман, А. Фазини (Файнзильберг, брат И. Ильфа), М. Финк, М. Шейшель и другие. Жертвами войны стали не только те, кто непосредственно погиб в лагерях. Хаиму Сутину необходимая операция была сделана слишком поздно, так как он боялся помещения в больницу. Мастерская Ханы Орловой была разгромлена – погибло около ста ее работ. Перечень может быть продолжен. Уцелели те, кто выехал из Парижа либо на юг Франции, либо в США. Война оказалась тяжелым потрясением, и многие выжившие «парижане» уже не вернулись во Францию.

Броский термин «Парижская школа», подхваченный критиками 1920–1930 годов, в силу своей изначальной расплывчатости оказался удобным для популяризации серьезного явления, границы и художественная суть которого, однако, слишком долго оставались неопределенными и противоречивыми, и поэтому без необходимых уточнений оно не поддается научной систематизации. На практике почти каждый исследователь (или группа авторов) сами устанавливали временные, географические (региональные), национальные и художественные критерии, которые определяли объект исследования. Само по себе это нормально, поскольку содержание многих концептов долго сохраняет неопределенность. Но поскольку в данном случае под одним и тем же названием понимались совершенно разные группы творцов и их произведений, а применяемые критерии нередко отличались крайней неясностью и противоречивостью (иногда в пределах одной работы), то результаты исследований так и не сложились в какую-то общую картину – возможно, что при настоящем положении дел (отсутствии четкого и более или менее унифицированного определения содержания концепта) это в принципе невозможно. Для завершения затронутой темы я попыталась представить в самом общем виде небольшой обзор тех углов зрения, под которыми Парижская школа (Ecole de Paris) изучалась.

Французский взгляд. Во французской (и примыкающей к ней европейской и американской) художественной критике концепт формировался параллельно фактическому развитию изучаемого феномена, поскольку во Франции к кругу «Парижской школы» относили обычно художников, творивших с конца XIX (или начала XX) века до начала Второй мировой войны или до 1960-х годов (иногда послевоенную часть художников называют «Второй Парижской школой»). Считается, что само название было предложено (именно в качестве термина) критиком Андре Варно (Andre Warnod) на страницах журнала «Comaedia» в 1925 году, причем понимал он под ним парижский авангард – художников-новаторов как французских, так и иностранных. Однако уже и в то время многие авторы писали о «Парижской школе» как о группе художников традиционно-умеренного направления, с некоей «парижской» тематикой произведений. Нередко под этим названием имелись в виду в основном художники еврейского происхождения, независимо от тем, жанров и стилистической направленности работ (до войны был в ходу термин «Еврейская школа», заменявший или вытеснявший название «Парижская школа»).

В течение нескольких десятилетий XX века летописцы составляли хронику событий и устанавливали культовые места и события, ход которых все еще продолжался. Факты заслонялись легендами, которые какое-то время спустя фиксировались участниками и очевидцами процесса, превращая легенду в историю. Как в 1930-е годы, так и после Второй мировой войны издавались воспоминания, интервью и общие работы по данной теме (не считая многочисленной беллетристики). Установился своего рода пантеон выдающихся творцов, а также иерархия признанных знатоков темы, собравших относящуюся к ней информацию и описавших Монпарнас и его окрестности. Легенда Монпарнаса определяла тематику выставок, комплект установившихся звездных имен, подбор произведений в музеях и вообще угол зрения на явление в целом, изученность которого именно в польско-русско-еврейской части оставляла желать много лучшего (иногда просто потому, что одного художника забыли включить в рассмотрение, другого относили почему-то к иному направлению и т. д.). В конце 1960-х годов был снят документальный фильм, запечатлевший остававшихся к тому времени в живых мэтров, их вдов и друзей. Спустя почти 30 лет по фильму была издана книга[354]. Одним из основных источников этого же ряда стал фотоальбом со множеством выверенных комментариев и обширной библиографией[355]. К сожалению, в отношении русских и польских художников (также и еврейского происхождения) неоднократно с тех пор переиздававшийся альбом страдает не вполне объяснимыми «белыми пятнами» (вплоть до неустановленности имен представленных на фотографиях достаточно известных художников).

Признавая, что «Парижская школа» не представляет собой целостного художественного явления и отличается пестротой стилей, манер, теоретических программ и практики отдельных художников, большинство западноевропейских историков искусства до сих пор указывает как критерий принадлежности к ней либо общность тематики произведений (оказывающуюся иллюзорной), либо чисто формальный отбор «по времени и месту жительства» (в качестве такового чаще всего выступает Монпарнас). По временным границам договоренность так и не была достигнута. Одна из последних попыток выйти из заколдованного круга терминологической схемы, не находящей опоры в реальности, была сделана по случаю выставки, посвященной «Парижской школе» и прошедшей в Музее современного искусства в Париже 30 ноября – 11 марта 2001 года. Каталог выставки, являющийся сборником солидных научных статей[356], может рассматриваться как новый шаг в изучении проблематики «Парижской школы» – однако указанные противоречия и там не нашли своего разрешения.

Еврейский взгляд (и примыкающие к нему издания). В послевоенный период израильские историки (и еврейские историки других стран) активно подключились к изучению искусства творцов еврейского происхождения, выделяя их в особую группу именно по национальному признаку. Это подкреплялось созданием новых музеев (персональных и тематических) в Израиле, а также возникновением центров по изучению современной истории евреев и, в особенности, Холокоста. Трагедия войны и массового уничтожения людей, считавших себя полноправными членами европейского социума, изменила психологию и самосознание многих из тех, кто пережил оккупацию, беженство, гибель близких – это можно сказать как о художниках, так и об исследователях. В результате многолетней систематической работы коллективов и отдельных авторов было выявлено много художников этого круга, едва успевших вступить до войны на стезю художественного творчества и погибших, практически не успев состояться или не достигнув заметного успеха. Выявлялись репродукции исчезнувших работ, зарисовки, сделанные в лагерях, проводилась реконструкция биографий[357].

Польский взгляд. После Второй мировой войны польские исследователи предприняли активные усилия по спасению и сохранению еврейского художественного наследия, поскольку эпицентр Холокоста пришелся именно на Польшу. Уже тогда исследования отечественного наследия переплетались с эмигрантской его частью. Начиная с 1960–1970-х годов в Польше постоянно увеличивалось количество монографий и работ общего плана о творчестве польско-еврейских художников, появилось фундаментальное собрание В. Фибака[358], значительно пополнившее базу изучаемого материала. Польское искусствоведение весьма последовательно и четко определяет терминологию и объект изучения. Е. Малиновский в последнем по времени фундаментальном исследовании (в соавторстве с Б. Брус-Малиновской) поставил вопрос абсолютно ясно: «Начиная с конца семидесятых годов мы многократно высказывались о необходимости узкого и изначального понимания этого термина [ «Парижская школа»] в том смысле, в каком его употребляли в публикациях конца двадцатых годов такие критики, как Ж. Шарансоль, Ф. Фельс, Вальдемар Жорж, Ж. Генн, А. Сальмон или Л. Вексель, относившие это название главным образом к еврейским художникам из Центральной и Восточной Европы, жившим на Монпарнасе. Только в этом случае данный термин обретает историко-художественный смысл и может применяться к задачам нашей работы»[359]. Рассматривая проблемы общего характера (и отмечая «белые пятна» в польской историографии вопроса), авторы монографии продолжают работу над персональными творческими биографиями, дают описание польской художественной колонии в Париже – за первую половину XX века она насчитывала около 600 художников, из них не менее ста художников были еврейского происхождения. Причем в это число входят также некоторые художники, причастные ближайшим образом и к русской культуре и кругу общения, не говоря о том, что значительная часть членов польской колонии были русскими подданными (до 1917 года) со всеми вытекающими из этого обстоятельства формальными и фактическими последствиями. В работах польских искусствоведов эта среда изучается с точки зрения организации и учреждений польской эмиграции (разнообразные творческие союзы и объединения, журналы, фонды взаимопомощи, библиотеки и т. д.) и связей с Польшей.

Российский взгляд. После «перестройки» выяснилось, что из эмигрантов в России знают в основном художников, ставших известными еще до отъезда, и некоторых из достигших вершин успеха уже на Западе. За прошедшее время, несмотря на появление единичных статей и каталогов альбомного характера (как правило, на материале выставок, где объединялись произведения зарубежных и российских музеев), серьезных работ общего характера по рассматриваемой теме так и не появилось. Разумеется, для системного изучения творческой группы, условно говоря, представляющей собой часть «Парижской школы» (что бы под этим ни понимать), есть объективные трудности. Большинство русских евреев, уезжавших за границу с периферии империи, не оставляли за спиной ни своих работ, ни архивов (в столичных хранилищах могли появиться лишь случайные вещи). Но и работа с печатными материалами – будь то иностранные книги, альбомы или периодика последних 20 лет – затруднена их отсутствием в российских государственных библиотеках. Тем не менее, остается обширное и почти нетронутое поле исследований иностранной периодики соответствующих периодов (с конца XIX века до, примерно, 1970-х годов), каталоги различных выставок, опубликованные на Западе мемуары и корреспонденция. Остается также неисследованным под этим углом огромный массив русской эмигрантской периодики. Однако самым серьезным барьером, по-видимому, остается как отсутствие традиции изучения данной тематики (хотя интерес к ней понемногу возрастает), так и отсутствие масштабных академических проектов, связанных не только с иудаикой, но именно с изучением жизни художественной русско-еврейской эмиграции в контексте и в связи с русской культурой. Отдельные исследования указанных материалов чаще всего включаются в конференционные или периодические издания, организованные зарубежными учреждениями, или остаются неизвестными широкому кругу российских искусствоведов.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.