Латинская гимнография

Латинская гимнография

Вряд ли кому-либо придет в голову, описывая Нотр-Дам, начать с утверждения, что он хуже Парфенона или храма Посейдона на мысе Сунион. Бессмысленность подобного I утверждения очевидна. А вот говоря о поэзии латинского средневековья, мы, как правило, поступаем именно так. Рефреном проходят в исследованиях по медиевистике рассуждения о том, что поэты того времени плохо знали латинский язык, слабо владели метрикой, что «читать их после Вергилия просто смешно» и проч. Средневековых латинских текстов при этом читатель почти не знает; сравнительно хорошо известна, пожалуй, лишь написанная в конце XIII века секвенция или проза «Stabat Mater» («Мать скорбящая стояла»). В 1837 году ее перевел на русский язык В. А. Жуковский:

Горько плача и рыдая,

Предстояла в сокрушенье

Матерь Сыну на кресте.

В начале XX века блестящий перевод ее сделал известный поэт– символист Эллис, в будущем – отец Лев Кобылинский:

Предстояла Матерь Божья,

Горько плача у подножья

Пригвожденного Христа…

А ведь у церковной латыни (французский поэт второй половины XIX века Реми де Гурмон назвал ее латынью мистической) есть своя, более чем тысячелетняя история.

В IV веке одним из первых христианских поэтов, писавших на латыни, был святой Амвросий из Медиолана (умер в 397 году). Он писал свои гимны ямбическим диметром с дактилическим окончанием:

Восход встречая солнечный,

Мы умоляем Господа,

Чтобы средь дел дневных всех нас

Хранил он от обидчиков.

Язык Амвросия прост и лаконичен до предела, и при этом он безупречен. Один из филологов прошлого века сравнил его стихи с «древними надписями, высеченными на мраморных плитах» и заметил, дополняя эту характеристику, что в них «нет блеска, но есть спокойный свет духовного восторга». Эти гимны хочется сравнить с чашей для святой воды в церкви Витаутаса в Каунасе. Выдолбленная из круглого гранитного валуна и покоящаяся на чугунном треножнике у входа в церковь, чаша поражает своей простотой, строгостью, даже грубостью формы и… своим абсолютным совершенством. К Амвросию восходят гимны «Восход встречая солнечный», «Перед закатом солнечным…», «О Боже, мира дивного…» и Рождественский гимн, певшийся во время вечерни «О Иисус, Спаситель всех» (Jesu Redemptor omnium); последний, правда, несколько раз переделывался и в современных Бревиариях содержится в варианте XVII века.

Простоте, введенной в поэзию Амвросием, был верен папа Григорий I или Великий (540–604). Вот фрагмент из гимна, предназначенного для пения в дни Великого поста:

Благий Создатель, вслушайся

В молитвы наши слезные,

В святые дни пролитые

Поста сорокадневного.

О Сердцеведец Господи,

Ты знаешь, как бессильны мы,

Даруй к Тебе склонившимся

Нам благодать прощения.

Премного согрешили мы,

Но пощади нас, плачущих,

Чтоб имя Твое славилось,

Подай лекарство жаждущим.

Нельзя не вспомнить, что в те самые дни, когда на Западе поется этот гимн, на Востоке звучит канон Андрея Критского[13], написанный всего лишь через 100 лет после смерти Григория и во многом созвучный латинскому гимну, но поражающий соединением глубочайших покаянных чувств с блеском византийской риторики, особенно бросающейся в глаза при сравнении с простотою латинских ямбов.

Однако среди латинских гимнографов были и такие, кто, подобно современнику Карла Великого Теодульфу (умер в 821 году) стремились возрождать в своих произведениях язык и стиль античных авторов, прежде всего – Овидия. Теодульфом был сочинен гимн «Слава, честь и хвала…», который поется во время процессии за неделю до Пасхи, в день празднования Входа Господня в Иерусалим, или Вербное Воскресенье; на латинском языке день этот называется Dominica Palmorum. Этот гимн написан элегическим дистихом, размером, которым пользовались Тибулл, Проперций, Овидий и другие римские поэты, и живо напоминает о римской элегии[14]. Не случайно эпоху Карла Великого нередко называют Каролингским Возрождением. Сапфической строфой написан гимн «Ночью будем мы, ото сна восставши…». Вчитываясь в него, вспоминаешь стихи Горация:

Лира! нас зовут. Коль в тени досуга

Мы могли сложить тот напев, который

Нас переживет – одари нас ныне

Песней латинской[15].

Гимн «Кропит Аврора свод небес» начинается цитатой из «Энеиды» Вергилия[16] и также сразу заставляет вспомнить об античных истоках средневековой латинской поэзии. Совсем по-другому звучит пасхальный гимн о Добром Пастыре (сравн. Ин 10: 11), написанный, вероятно, в VIII веке. Если о стихах Амвросия мы говорим, что язык их прост, то здесь придется сказать, что он прост до невероятного, прост даже для школяра, начавшего учить латынь месяц или два тому назад. Удивительно то, что это не делает гимн примитивным. Секвенция «Жертве пасхальной…» поется во время пасхальной мессы после слов Наес dies, quam fecit Dominus, то есть «Сей день егоже сотвори Господь, возрадуемся и возвеселимся в онь» (Пс. 117: 24). Поразительно, что этот стих из Псалтыри звучит в пасхальную ночь как на Западе, так и на Востоке. Затем раздается «Аллилуйя», и вот уже поется секвенция Victimae Paschali. Магдалина приближается к гробнице:

Воскрес Христос, моя надежда, в Галилею

Вслед за ним идите скорее…

После этого читается Евангелие от Марка (16: 1–7). Секвенция написана в X веке. То ли монах по имени Випон, то ли знаменитый Ноткер Заика, библиотекарь из Сен-Галленского аббатства, а затем епископ города Льежа, был ее автором. Ноткер страшно заикался, с трудом говорил, но писал чудесные секвенции, сам сочинял к ним музыку. Рассказывают, что мелодию к одной из его секвенций ему подсказал шум мельничного колеса в Сен– Галлене – средневековые поэты умели слышать, как прославляет Бога голос самой природы, они хорошо понимали, что означают слова «благословите источники, моря и реки… Господа пойте и превозносите Его во веки» из Библейской песни трех отроков.

Земля, моря, созвездия

И всё, под небом сущее,

Зиждителя спасения

Встречает звоном песенным, —

так писал еще Амвросий Медиоланский.

Секвенция «Жертве пасхальной…» написана рифмованными стихами. Рифма, которую впервые применил на рубеже IV и V веков Седулий, вплоть до начала XI века встречалась редко; теперь же почти не сочиняются гимны без рифм, словно бы наполняющих стихи колокольным звоном:

Младенец ныне родился,

Иерусалим, возрадуйся…

Тексты этого времени, прежде всего гимны, написанные Бернардом Клервосским (1092–1153), отличает удивительная ясность, даже прозрачность (claritas или liquiditas); заключается она как в простоте языка и немногословии, так и в особенном свете, блеске, в сиянии, заставляющем вспомнить о готическом витраже, скажем, Шартрского собора или парижской Сент– Шапель:

Весть о пасхальной радости

Нам солнце шлет сиянием,

В лучах зари стоящего

Иисуса зрят апостолы.

На теле раны звездами

Сверкают; с удивлением

Об этом возвещают нам

Свидетели надежные.

Слова «свет» (lux и lumen), «сияние» (splendor), «блеск» (fulgor) встречаются здесь едва ли не в каждой строке. «Просвети меня, благой Иисусе, сиянием внутреннего света и изгони из обители моего сердца всякую темноту», – напишет в своем трактате «О подражании Христу» Фома Кемпийский (1379– 147I), монах из монастыря на горе святой Агнессы в Голландии. Стихи того времени, когда первыми витражами украшались средневековые храмы, действительно излучают «сияние внутреннего света»:

Язык не в силах рассказать,

Не в силах буква передать,

Что значит Господа принять

И с Иисусом пребывать.

Так пишет Бернард Клервосский. Как и византийские гимнографы, он называет Иисуса «сладчайшим» (О Jesu mi dulcissime). Особенно много общего у Бернарда с Симеоном Новым Богословом и с его «Гимнами божественной любви».

Однако в целом развитие церковной поэзии на Западе и на Востоке шло разными путями: доминантой греческой византийской гимнографии всегда было покаяние. Достаточно вспомнить канон Андрея Критского, канон покаянный «Ныне приступих аз грешный и обремененный…», канон из службы «по вся дни» «Егда приидеши, Боже…», канон умилительный, или Иисусу сладчайшему и др.

Никто же согреши, Иисусе мой,

яко же согреши аз окаянный,

но припадаю моляся,

Иисусе мой, спаси мя и жизни

Иисусе мой, наследие ми даруй, —

взывает византийский гимнограф, переосмысляя стих из пятидесятого псалма «Тебе единому согреших» (см., например, 3-й тропарь из 2-й песни Великого канона «Согреших паче всех человек, един согреших Тебе»). Что же касается Запада, то здесь гимнов о покаянии почти не писали, хотя, разумеется, испытывали не меньшую нужду в покаянных чувствах. Обычным текстом для молитвы кающегося служил и теперь служит здесь чин Семи Покаянных Псалмов (№№ 6, 31, 37, 50, 101, 129, 142 в традиционной нумерации Септуагинты или Вульгаты). Эти семь псалмов можно найти практически во всех молитвенниках, как средневековых, так и в изданных сравнительно недавно, в XX веке. Для молитвы их использовали все. Лучшим свидетельством того, сколь часто открывались эти страницы, служит состояние бумаги в старых бревиариях и молитвословах. Почти про себя, tacito murmuro, то есть «тихим шепотом» или, как говорит Иоанн из Сент-Арну, «не громче, чем жужжание пчелы» читали семь псалмов монахи и миряне, даже те, кто с трудом понимал по-латински. С покаянными псалмами на устах умирала мать святого Бернарда. Слабая до того, что звук ее голоса уже не был слышен, она шептала слова псалма. «Блаженны плачущие, ибо они утешатся», – говорится в Нагорной проповеди. «Чудесен тот час, – восклицает Фома Кемпийский, – когда Иисус призывает душу от слез к радости» (II, 8, 6). Думается, что латинская гимнография более всего связана с настроениями именно этого часа.

Фома Кемпийский (II, 8, 1–2, 4) писал: «Когда Иисус рядом, всё радует, когда же Иисуса рядом нет, всё плохо… Если же Иисус скажет хотя бы одно слово, чувствуется величайшее утешение. Разве не поднялась Мария Магдалина с места, где плакала, когда Марфа сказала ей: “Учитель здесь и зовет тебя”» (см. Ин 11: 28). Какой путь видит средневековый мистик для того, чтобы почувствовать, что Иисус рядом? Размышлять о его жизни. И верно: в словах средневекового гимна присутствие Иисуса ощущается в каждой строчке. Зачастую гимны, как, например, пасхальная песнь «О дочери и сыновья», составляются почти исключительно из цитат, почерпнутых в Евангелии. Приходится только удивляться, как автору удалось уложить эти цитаты в размер и зарифмовать. Полон цитат из Нового Завета и другой пасхальный гимн «Ныне день, когда Христос наш…», Иисус-отрок предстает перед нами в гимне «О свет, с небес блистающий», который был предназначен для пения на вечерне в день Святого Семейства, то есть в первое воскресенье после Епифании 6 января. Святой Бернард, учеником которого считал себя Фома Кемпийский, создает гимны, где многократно повторяется само имя Иисусово. Они напоминают об Иисусовой молитве, которой учили афонские и древнерусские монахи-молчальники, так называемые исихасты; вот один из гимнов Бернарда Клервосского:

О красота Иисусова,

Для слуха ты – как пение,

Для уст – как мед чудеснейший,

Для сердца – нектар ангельский.

Тот, кто лишь раз вкусил тебя,

И жаждет он, и алчет вновь,

Ему теперь желанен лишь Ты,

Иисус возлюбленный.

О Иисус сладчайший мой,

Души надежда плачущей,

К тебе – и слезы чистые,

И вопль из глубины ума.

Будь с нами вечно, Господи,

И светом просвещая всех,

Рассей туман в умах у нас,

Мир наполняя сладостью.

Мария Дева, как цветок

Дала благоуханнейший,

Тебя нам, Иисус, хвала,

И честь Тебе, и царствие.

Один из мистиков более позднего времени учит своего читателя «чувствовать и, как обонянием, так и вкусом, наслаждаться бесконечной приятностью и сладостностью божественного». Вот, пожалуй, последняя составляющая того мироощущения, которое воплотилось в средневековых латинских гимнах.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.