Менандр, или «Звезда новой аттической комедии»

Менандр, или «Звезда новой аттической комедии»

Странное чувство овладевает археологами, когда лезвие их лопаты натыкается на любой затаившийся в почве предмет. Земля, расчерченная на квадраты, на которых ведутся вполне автономные раскопки, вмиг отодвигается куда-то в сторону…

Это чувство способно обеспокоить не только профессионала, всю зиму готовящегося к летней сезонной экспедиции, даже предполагающего, чт? именно удастся ему обнаружить, всегда нацеленного на большую удачу в поле, во время раскопок. Ожидание чего-то необычного наваливается также на равнодушных порою рабочих, явившихся на раскопки ради элементарных заработков.

А что говорить о моменте, когда сверкающий металл со скрежетом натыкается на камень? Когда этот камень выставляет свою обработанную инструментами грань? Зависшее над головою солнце, стекающие по шее струйки пота, не стихающий гомон на соседних раскопах, шорох осыпающейся земли, взорванная ветерками пыль, что лезет в горло, уши, глаза, – все нипочем! Дрожащими руками, уронив лопату, а то и свои записные книжки, сгорая от волнения, выхватив из сумки нож, щетку, оттолкнув порою не менее взволнованных рабочих, – археолог готов припадать к находке всем телом, защищать ее от посторонних воздействий, от малейшего гипотетического повреждения.

Прочь лопату!

Прочь все грубые инструменты!

Только руки, нож, только щетка и пальцы…

Скорее всего – только руки и только пальцы. Только им доверяется обнаруженная нечаянно древность…

Нечто похожее ощутил французский археолог Гюстав Лефевр на раскопках античного города, носившего некогда имя богини любви Афродиты, стоявшего невдалеке от египетских стовратных Фив, о которых повествуется еще в поэмах Гомера.

Раскапывая остатки древнегреческого дома, в одном из его помещений француз натолкнулся на терракотовый сосуд с ошметками загадочного папируса.

Сердце его чуть не остановилось. Он догадался, чт? это могло означать…

Дело в том, что находки подобного рода в Африке, с ее неповторимо сухим и жарким климатом, сулят неведомые открытия, связанные именно с папирусами. Папирусы в египетской почве хранятся тысячелетиями.

Шел уже 1905 год, а незадолго до этого, в 1898, в африканских песках обнаружили фрагмент аттической комедии, принадлежавшей перу поэта Менандра, которого очень ценили в древности, но от наследия которого почти ничего не осталось, кроме голых названий каких-то давно утраченных драм…

Невозможно вообразить себе радость француза, завидевшего на папирусе греческие литеры. Они показались столь ему четко выведенными, что наметанный глаз без труда определил их глубокую древность.

Концы папирусных свитков в античности прикреплялись к специальным палочкам, чтобы, по мере чтения, разматывая ленту одной из них, наматывать ее на другую. Затем ленту стали разрезать на куски, которые сшивались. Получалось нечто вроде нынешних наших тетрадей, даже книг. Собственно, наше слово «тетрадь» происходит от греческих слов со значением «четыре» – то есть, четыре сшитых вместе листа.

Именно такую книгу различил Лефевр в терракотовом сосуде.

Под нею, в вековой загустевшей пыли, покоились отдельные листики или даже просто куски папируса, содержащие канцелярские записи и прочие деловые бумаги.

По очертаниям букв Лефевр тотчас определил, что находка может относиться ко времени правления византийского императора Юстиниана (527–565). Что-то заставило ученого как можно скорее взяться за это чудо. Чудо было значительно повреждено. Начиналось с 29-й страницы. Однако на нем четко читалось заглавие и имя автора…

Почти два года длилась тайная неустанная работа с находкой, пока Лефевр окончательно не прочитал все то, что можно было вычитать на папирусе, и пока он, сгорая от нетерпения обрадовать ученый мир, не решился наконец опубликовать результаты своих стараний.

Это произошло уже в 1907 году. На страницах каирского издания появились тексты, о существовании которых было вроде известно, но никто из живших тогда людей не читал их и даже никогда не видел. Они почитались утраченными… навечно, навсегда. И вот… На папирусах, найденных Лефевром, стояли произведения поэта Менандра…

То было особый период, время, когда достижения греческой цивилизации гением Александра Македонского были вывезены за пределы собственно греческого мира и стали достоянием народов, проживавших на азиатских и африканских просторах. Когда все, что волновало афинян периода расцвета аттической комедии, стало волновать их соседей.

Разумеется, Аристофан не был забыт и через сотни лет. Его произведения по-прежнему ценились, считались образцовыми. Читатели, отнюдь уже не зрители, дивились состоянию афинского общества периода Пелопоннесской войны. Однако пришедшие на смену Аристофану мастера так называемой «новой аттической комедии» обращались скорее к сюжетам из современной им жизни…

Самым ярким представителем новой аттической комедии по праву считался поэт Менандр. Он родился в Афинах, в семье богатого человека, что позволило ему получить всестороннее образование, главным направлением в котором стали философия и риторика.

С философией Менандр ознакомился далеко не из третьих рук. Он был близок с учеником самого Аристотеля, с продолжателем его дела, ученым Феофрастом (372–287), ставшим руководителем школы своего учителя, так называемого Ликея. Особенно важным для Менандра считалось знакомство с сочинением Феофраста «Характеры», в котором разбираются типичные особенности, склонности и недостатки людей.

Большое влияние на будущего драматурга оказала также дружба с учеником Феофраста – Деметрием Фалерским (350–283), человеком разносторонне образованным, написавшим много трудов по истории, философии, грамматике и риторике.

В дополнение к сказанному, Деметрий зарекомендовал себя выдающимся оратором и практическим мудрым политиком. После смерти Александра Македонского, несмотря на попытки изгнать македонцев, несмотря на то, что во главе освободительного движения оказался его вдохновитель, оратор Демосфен, – афиняне все же вынуждены были подчиниться обстоятельствам, признать над собой чужеземную власть. Архонтом в Афинах суждено было стать Деметрию – на него пал выбор македонского правителя Кассандра, сына Антипатра, наместника Македонии еще при жизни Александра, оправившегося в поход. Архонтская власть означала теперь фактически единоличное правление, и это правление в лице Деметрия Фалерского оказалось весьма благодатным для всех афинян. Признательные, они поставили Деметрию массу памятников.

Когда же обстоятельства принудили Деметрия бежать из города, ему был предоставлен приют в Египте. Там его назначили советником по созданию Александрийской библиотеки.

Еще одним человеком, оказавшим влияние на Менандра, следует назвать философа Эпикура (341–271). Эпикур родился на острове Самосе, но вся жизнь его протекала в Афинах.

Еще в юности, познакомившись с философией Демокрита, Эпикур решил полностью посвятить свою жизнь философии. В 305 году он приобрел в Афинах участок земли вблизи рощи героя Академа, и этот участок впоследствии получил название «огород Эпикура». Мудрый самосец обучал там своих приверженцев, беседуя с ними на самые разные темы.

Следуя за Демокритом, будучи убежденным материалистом и сторонником теории атомистического строения мира, Эпикур, однако, признавал определенную свободу движения атомов, отрицая их полную детерминативность, свойственную учению Демокрита. В своем движении, поучал он, атомы получают возможность отклоняться от нормы. Это позволяло Эпикуру оправдывать выбор индивидуумом того или иного самостоятельного решения.

В учении об этике Эпикур придерживался теории так называемого гедонизма, выработанного Аристиппом из города Кирены. Указанный Аристипп считал, что целью человеческой жизни является стремление к наслаждению. Высшей точкой наслаждения называл он абсолютный покой, так называемую атараксию. Никто на земле не может быть счастливым, не будучи мудрым и справедливым.

Важным моментом в учении Эпикура стало его отношение к религии. Боги вообще-то существуют, по его признанию, однако они нисколько не влияют на мирские дела. А вот сама религия, страх перед смертью – все это утруждает и даже омрачает человеческую жизнь. Задача философов – освобождение современников от пут религии, от страха перед возможной смертью. Потому что смерть оказывается всего лишь распадом и очередным перераспределением вездесущих атомов. Человек же, избавившись от чувства страха, должен стремиться реализовать все возможное счастье, прожить отведенное ему время мудро, честно, справедливо, оставить после себя благородную память в сердцах людей.

Изо всего поведанного вытекает явно негативное отношение Эпикура к участию в общественной жизни, которая является не чем иным, как сковывающим своими предписаниям. Благородному человеку лучше держаться вдали от агоры, от сборищ толпы, ее криков и драк. Жить необходимо как можно незаметней (???? ??о???) – так гласили заветы Эпикура.

Подобное учение находило немало приверженцев в пору потери греками своей независимости, в пору усталости их от непрестанной борьбы, как внутренней, так и с неодолимой силой в лице македонской военной машины. Греки находили утешение в таких непременных учениях, которые перекликались с постулатами восточных мудрецов, призывающих человека сосредоточиться на внутреннем совершенстве, позабыв о страстях и порывах внешнего мира.

Эти взгляды и эти учения находили благодатный отклик в новой аттической комедии. В ней говорилось о том, что встречается вокруг. В новой аттической комедии интерес зрителей поддерживался изображением нравов, характеров, занимательной интригой. Семейные отношения, любовь, ревность, зависть, страдания – вот на чем строится и вот на чем держится новая аттическая комедия. Язык ее живой, народный, близкий к разговорному, сильно индивидуализирован.

Что же касается литературного творчества Менандра, то здесь необходимо отметить сильнейшее влияние на него сразу нескольких авторитетов.

Пожалуй, в числе первых назовем поэта Алексида, который приходился Менандру родным дядей, в силу чего и стал для юноши наставником в драматическом мастерстве, его непосредственным учителем.

Вторым в этом ряду (не по значению) следует поставить Еврипида, на произведениях которого Менандр воспитывался как литератор. Еврипид сделался его любимым автором. Именно Еврипид научил юного драматурга всматриваться в жизнь простого народа. Заглядывая в человеческие души, Менандр не мог не угадывать их настроения, чаяния, надежды.

Ну а третьим человеком в этом ряду была любящая его молодая красавица по имени Гликера, муза поэта, его вдохновительница, помощница, почти соавтор. Насколько можно видеть в ней соавтора – о том уже трудно судить, однако, по свидетельству древних, Гликера неустанно помогала Менандру на всех этапах его сочинительской практики и подготовки пьес к постановке. Вместе расписывали они театральные маски, вместе обсуждали одежду для действующих лиц, выстраивали мизансцены, сочиняли танцы и все такое прочее. Вместе готовили актеров к выходу.

Гликера присутствовала на всех представлениях пьес своего возлюбленного, волнуясь и переживая не меньше, чем он. Да и сам Менандр, по свидетельству тех же древних, наивысшим счастьем для себя считал короткие моменты, когда председатель судейской комиссии произнесет его имя в качестве победителя и вручит ему первую награду.

Уместно здесь также отметить, что сценическая площадка, вернее, совершающееся на ней действо, ко времени Менандра уже мало в чем походило на ту патриархальную картину, которую можно было наблюдать за сотню лет до описываемого периода. Тогда на ней бушевали политические страсти, выводились грозные, тут же сидящие, государственные деятели вроде Клеона, или поэты, вроде Эсхила, Еврипида, а также философы, вроде Сократа. Важное в то время место в пьесе занимал шумный хор, по которому комедия практически получала свое название, а хористы выступали в экзотических костюмах птиц, лягушек, коней. Яркие разрисованные маски привлекали всеобщее внимание и вызывали восторг уже одним своим сходством с живыми прообразами.

Во времена Менандра хор уже практически отсутствовал на орхестре, а если все-таки принимал участие, так только в виде дополнительного украшения действия, не имея органической нагрузки, практически будучи лишним. На комедийной сцене люди выступали уже в аккуратных масках. Правда, все еще в масках, но уже в небольших, не нарушающих параметры человеческих тел. На плечах у них были привычные для афинян одежды, в каких те обычно ходили по улицам.

Менандр родился в Афинах, и первая пьеса его была поставлена в 323 году до н. э., когда он едва достиг 20-летнего возраста. Однако первой своей победы юноше пришлось добиваться на протяжении еще восьми лет. За всю свою жизнь Менандр написал то ли 105, то ли 110 комедий, а победы добивался лишь 8 раз. Очевидно, ему оставалось довольствоваться примером великого Еврипида, который не гнался за сиюминутным успехом, но творил, по собственному признанию, для вечности, частенько будучи опережаемым своими современниками, которые не годились ему и в подметки.

Менандра чаще прочих побеждал родоначальник новой аттической комедии Филемон, выходец из Сицилии, написавший также вроде бы около 100 комедий, от которых преимущественно дошли до нас одни заголовки и небольшие фрагменты. Судить о них мы имеем возможность только по той причине, что они стали образцом для подражаний римскому поэту Плавту. Филемон, оказалось, поднаторел не только в искусстве писания комедий, но и в закулисных интригах, при помощи подкупов судей, личной дружбы и прочего. Менандр все это прекрасно понимал. Человек достаточно скромный, тихий, он укорял Филемона при встречах на улице:

«Скажи-ка, приятель, а ты не краснеешь, когда меня побеждаешь?»

Как бы там ни было, при жизни Менандра афиняне ставили его постоянно ниже удальца Филемона, но только впоследствии поняли свою сногсшибательную оплошность. Филемон пережил Менандра на три десятка лет, и лишь в конце жизни вынужден был признать, что соотечественники не зря отвели ему место после Менандра.

Популярность Менандра со временем сделалась настолько явной, что его портретные изображения получили широкое распространение и дошли до нашего времени. Нам известны сейчас как его мозаичные изображения, так и скульптурные. На них он представлен видным из себя мужчиной, которого, правда, портит слегка какой-то косметический недостаток, ассиметрия довольно привлекательного лица.

Жизнь Менандра оборвалась неожиданно, вскоре после достижения им 50-летнего возраста. Он утонул, купаясь в море на виду у своего приметного дома, возвышавшегося на фоне афинского Акрополя.

Вот и все, что мог знать Лефевр о Менандре. Комедий этой «звезды новой аттической комедии», как называли Менандра при жизни, к началу ХХ столетия никто не знал, кроме смутных представлений обо всем его творчестве, навеянных подражаниями вездесущих римлян. Да еще незначительных отрывков, найденных в глубинах египетских песков.

Исчезновение текстов столь любимого в древности автора объясняли по-разному. Скорее всего, причины сводились к следующему: изобразитель человеческих нравов, порою достаточно вольных, Менандр не вписался в мораль воцарившегося в Европе нового христианства. Христианство же, мягко говоря, не заботилось о сохранении его текстов, считая их абсолютно вредными. Точнее – тексты колоритных, ярких комедий Менандра просто-напросто предавались сожжению.

Еще одно, заслуживающее внимания, объяснение гласит, что причиной исчезновения их стало поразительное богатство его языка, насыщенного экспрессивной лексикой. Такой «неправильный» язык не вписывался в классически выверенную, дистиллированную речь. Не годился для переписывания и распространения в школьно-образовательной практике. Произведения Менандра изгонялись из учебных заведений, переставали тиражироваться в упражнениях, что, в конце концов, также способствовало их исчезновению.

Так что же оказалось в сосуде, попавшем в руки Лефевру?

На 29-й странице стояло имя Менандра. А вся рукопись вмещала четыре его комедии. Относилась она действительно ко времени правления императора Юстиниана и при каких тягостных обстоятельствах была втиснута в терракотовый сосуд.

Все содержавшиеся в находке произведения, сказано, были в очень плохом состоянии, однако же сохранились в таком объеме, что в комбинации с уже известными на ту пору отрывками их по другим источникам – ученый мир получил более или менее четкое представление о творчестве замечательного комедиографа.

У нас есть возможность рассмотреть одну из найденных Лефевром комедий Менандра, известной теперь под названием «Третейский суд».

Вот как, наверняка, увидели ее афинские зрители в своем театре, к тому времени, кстати, обретшем уже совершенно иной, обновленный вид.

Афинский театр Диониса на склоне Акрополя начал перестраиваться в 400 году до новой эры, еще при жизни Аристофана, но результатов этих работ Аристофан не увидел. Свое завершение они получили лишь в 326 году, благодаря рачительному ведению финансовой политики казначеем Ликургом (390–324), непримиримым врагом македонской экспансии, о которой мы уже вспоминали.

Ликург, друг и соратник великого Демосфена, сам выдающийся оратор, ученик Исократа и Платона (древность знала 15 его речей) – вряд ли смог бы остаться в живых в войне с македонцами после смерти Александра Великого, однако мучительную гибель отвела от него смерть в результате какой-то неизлечимой болезни. Новый афинский театр стал прекрасным памятником этому замечательному человеку, совершившему много добрых дел для увековечения великих драматургов, для сохранения их канонических текстов.

Новый афинский театр, в каменном его варианте, подвергался еще некоторой реконструкции, однако то, что уцелело и дошло до наших дней, позволяет представить это сооружение в его настоящем виде. Амфитеатр в нем обхватывал большую часть орхестры, размер которой, уже говорилось, достигал в диаметре 24 метров. Максимальная ширина амфитеатра – 100 м, глубина театральной чаши – 90. В театре насчитывалось 78 рядов сидений, разделяемых на три яруса нарочитыми переходами. Число зрительских мест добиралось до 17?000, однако в театре запросто вмещалось и 30?000 человек. Он часто использовался для проведения народных собраний и т. п. В первом ряду амфитеатра насчитывалось 67 мраморных кресел, центральное – предназначалось для жреца бога Диониса. Сидели там и высшие должностные лица, затем – представители дружественных государств. В новом театре, в чем позволительно нам убедиться воочию, значительно была расширена сцена, которую от зрительских мест отделяли широкие проходы для актеров и публики, известные нам пароды. Передняя часть сцены, то есть проскениум, была в самом деле поднята на значительную высоту и украшена колоннами, меж которыми вставлялись расписанные яркими красками доски, своеобразные декорации, изображающие лес, море, горы…

Действие описываемой комедии Менандра происходило на высоком проскениуме, на фоне сцены. Там были представлены два загородных дома весьма зажиточных обывателей. Пьеса начиналась прологом, что было почти привычно для зрителей. Уже в этом прологе они узнали, будто бы один из увиденных ими домов принадлежит богатому афинскому гражданину Харисию, другой – его другу Херестрату. Все это рассказывал им эконом Онисим, старый пронырливый человек, ведающий обо всем, что творится в доме его хозяина. Впрочем, рассказывал это вовсе не зрителям, но наемному повару Кариону, весьма привычному в жизни типажу, тоже непростому сплетнику, бродяге, авантюристу.

От Онисима повар, а равно и зрители, услышали, что Харисию не повезло с женитьбой. Будучи богачом, он выбрал в супруги дочь зажиточного афинянина Смикрина, человека очень и очень прижимистого. Поначалу у молодоженов все складывалось хорошо, да вот стоило Харисию, какое-то время спустя после свадьбы оставить молодую жену и уехать по неотложным делам, как случилось невероятное: она родила ребенка, хотя после свадьбы миновало не более пяти месяцев. Это и дураку понятно: дети в такие сроки не рождаются! Испугавшись, молодая женщина, по имени Памфила, велела подбросить родившегося младенца. Так и сделали. Однако подобный ход нисколько не помог.

Как только Харисий возвратился, он, Онисим, знающий все и вся, счел своим долгом раскрыть хозяину тайну его супруги. Да опять получилось не то, что предполагалось. Хозяин, оказалось, души не чает в пригожей женушке! Раздосадованный, он оставил свой дом и перебрался вот в этот, к приятелю Херестрату. Там Харисий нанял арфистку Габротонон, которая услаждает его своими песнями, игрою на арфе и своею любовью. Харисий, закутанный в чистую белую одежду, кутит напропалую, проматывая полученное за женой приданое. Чем все это может обернуться – известно одним богам.

Он же, Онисим, знает, что поведением своего зятя весьма недоволен и даже обеспокоен его тесть Смикрин. Старик не раз пытался урезонить Харисия, да пока понапрасну.

И вот уже зрители получают полнейшую возможность своими глазами увидеть Смикрина во время его возвращения из дома Харисия. Это очень важный, пожилой уже господин, с длинным посохом в руке, в чистой белой одежде, с кудрявою бородою.

Навстречу старику бросаются два раба, спорящие между собою. Один из них, Дав по имени, – пастух. Это простой, грубоватый, бесхитростный человек. Речь у него незатейлива, отрывочная, громкая, словно он и сейчас обращается к непослушным коровам. Второй раб, Сириск, – угольщик. Он поумнее Дава, душевнее, опытнее. Сириск побывал уже в городе, где посещал театр. Читал он и кой-какие книги.

Рабы продолжают спор, начатый еще за сценой. Суть же спора заключается в том, что пастух Дав, бродя со стадом в лесу, нашел там подкинутого ребенка. Обрадовавшись, принес находку домой, надеясь выкормить на старость помощника и опору. Однако, поразмышляв, пришел к заключению, что ничего из этого получиться не может, поскольку не имеется потребных средств. Повстречав Сириска, Дав предложил ему найденного младенца, на что Сириск согласился с радостью: его жена недавно потеряла собственного ребенка.

И все же, по прошествии нескольких месяцев, Сириск узнал, что с подкидышем были оставлены какие-то драгоценности. Сириск требует драгоценности себе, мотивируя это тем, что печется не о собственном благополучии, но об интересах ребенка, которому драгоценности принадлежат по праву. Он, Сириск, бывал в театрах, видел, что найденный в подобных ситуациях ребенок часто оказывается отпрыском состоятельных родителей. Узнать истинное происхождение младенца, его принадлежность удается именно по таким драгоценностям. Дав же, наоборот, со всею страстностью и с проснувшимся в нем своеобразным красноречием утверждает, что коль ребенок найден им, то он и стал его собственником вместе с прочими находками. А чт? из найденного следует оставить себе, чт? уступить кому-либо – вправе решать новый собственник.

И вот, завидев почтенного и благополучного Смикрина, гордо несущего длинный посох, – рабы умоляют рассудить их спор, стать третейским судьею (отсюда и название комедии).

Что же, как нам уже хорошо известно, Менандр недаром изучал риторику, философию и прочие науки. Мало того, что поэт изобразил живых, настоящих людей – он со всей убедительностью приводит доказательства за и против. Смикрин, человек, без сомнения, искушенный в праве, тут же выносит вердикт: вещи, найденные вместе с ребенком, принадлежат ребенку!

Возмущенный, Дав все же вынужден подчиниться приговору. Он уступает сумку с драгоценностями Сириску и удаляется, ворча и негодуя.

Удаляется и Смикрин, тоже в душе недовольный подобными поступками молодых матерей, которые так легкомысленно обращаются со своими детьми. Впрочем, он занят своими заботами, своей дочкой и своим зятем.

Тем временем, тут же на проскениуме, раб Сириск, получивший наконец сумку с драгоценностями, принадлежащими найденному младенцу, начинает их внимательно рассматривать, совместно с женою. Супруги так увлечены занятием, что не замечают, как и когда приближается к ним эконом Онисим. Среди находившихся в сумке вещей Онисим сразу узнает перстень своего хозяина Харисия. Услышав, о чем идет речь, Онисим нисколько не сомневается в том, что отцом подкинутого ребенка является его молодой господин.

Онисим забирает перстень с обещанием показать его Харисию. Сириск не спешит домой, он принес господину оброк. Обождет до завтра.

И вот на опустевшем проскениуме снова появляется раб-эконом Онисим, выходящий из дома. Сразу видно: хитрец пребывает в сильнейшем затруднении. Пообещав Сириску показать перстень своему господину, он по-прежнему уверен, что это его хозяин Харисий является отцом подкинутого ребенка.

Но как отважиться на столь дерзкое обращение?

Раздумья эконома прерываются криками гетеры Габротонон, той самой девушки, которую Харисий взял напрокат у Херестрата. Одетая в яркую нарядную одежду, с венком из роз – она искренне огорчена тем, что Харисий не любит ее, будучи всецело поглощенным любовью к своей супруге Памфиле. Расстроенную девушку напрасно пытаются удержать сотрапезники и клевреты Харисия и Херестрата. Нет, она больше не пойдет на этот пир к Харисию. Клевреты обреченно разводят руками и уходят в дом. Габротонон вдруг замечает перстень в руках Онисима, от которого ждет ответа Сириск.

Из разговора рабов Габротонон узнает, что чудесный ребенок, которого она только что видела в доме Херестрата, которого кормила грудью жена угольщика Сириска, – вовсе не приходится сыном рабской чете. Чудесный ребенок – подкидыш. Его родила, стало быть, какая-то несчастная девушка, быть может, подвергшаяся насилию. Одну из таких девушек она видела и даже утешала на ночном девичьем празднике в честь богини, на котором играла, не будучи еще гетерой.

Ба, да что она слышит! Отцом этого ребенка, без сомнения, является Харисий. Перстень, найденный при ребенке, принадлежит ему. Это признает Онисим. Но именно этот перстень Габротонон видела у той несчастной девушки. Она сорвала его с пальца насильника…

Несказанная жалость захлестывает добрую от природы Габротонон. Гетера решается на хитрость: она вынудит Харисия признаться, что он – отец подкидыша. Себя она выдаст за жертву той несчастной ночи, а в доказательство представит перстень. Это – пока. Сломив гордость Харисия, она разыщет настоящую мать ребенка, а тем временем, быть может, сама получит свободу и вырвется из рабского состояния.

Своими планами гетера делится с Онисимом. Тот ее поддерживает. Правда, без особого энтузиазма. Отдает ей перстень.

Надо сказать, что описываемая комедия в общей сложности дошла до нас только частично. От нее сохранилось примерно две трети. Однако дальнейший ход событий в пьесе все же вырисовывается довольно четко. Вот как он мыслится.

Старик Смикрин, между тем, пытается во что бы то ни стало уговорить свою дочь Памфилу развестись с гулякой-мужем, но получает решительный отказ. Памфила любит Харисия. Харисий же, став невольным свидетелем заявления супруги, озадачен им. Смятение Харисия становится невыносимым, поскольку явившаяся к нему Габротонон вынуждает его признаться, что он приходится отцом ребенку. Перстень в руках у ловкой гетеры сыграл свою роль.

И вот, довольная собой, Габротонон выходит из дома уже с ребенком на руках. Неожиданно ей навстречу попадается Памфила. Габротонон тотчас узнает в ней несчастную девушку, которую, как могла, утешала в ту страшную ночь.

Габротонон останавливает Памфилу – и та, в свою очередь, застывает на месте, учуяв в руках гетеры собственного сына. С ее уст срывается вопрос:

– Что это за ребенок?

Габротонон отвечает:

– Подкидыш. Хочу узнать, кто его мать.

– Мать? – колеблется в нерешительности Памфила. – А кто его отец?

– Отец известен. Отец его – Харисий… Но, пожалуй, теперь я знаю, кто его мать…

Между тем Харисий уже не в силах справиться со своим волнением. Он чувствует за собою грех, осознает его. Да, он вел беспутную жизнь, а обвиняет в беспутстве супругу, которая, оказывается, беззаветно любит его. Она ни за что не соглашается на развод!

Переживания комедийного героя обретают действительно драматическое звучание. Он, как и все остальные герои пьесы, становится воистину живым, полнокровным образом, жизненным типажом.

Неизвестно, как справился Харисий со своими переживаниями, узнав в довершение ко всему, что он-то как раз и выступил в роли насильника по отношению к своей будущей жене. Материал пьесы страдает лакунами, но и при этом чувствуется, с каким мастерством сотворены ее части, какого накала достигали в ней человеческие порывы.

Заключительная часть комедии тоже полна парадоксов. Старик Смикрин, не теряя надежды на то, что дочь его образумится, и, не зная, что уже произошло между главными героями пьесы, между дочерью и зятем, – не ослабляет своих усилий, направленных на то, чтобы разлучить-таки дочь с зятем. Полный решимости, он является к дому молодоженов, намереваясь действовать через старую няньку Софрону, а пока что ведет со старухой неспешный разговор, полный комизма.

Последнюю точку в фабуле пьесы ставит эконом Онисим.

– Иди, старик! – кричит он Смикрину. – Приветствуй своего внучонка. Ему уже пять месяцев!

Примирение супругов, их взаимное узнавание – состоялось на глазах у тысяч зрителей…

Да, на трех китах держались все пьесы Менандра, как и его собратьев, создававших новую аттическую комедию: изображение нравов, характеров, разработка интриги. И все же основным движущим стержнем в них всегда оставалась любовь. Это прослеживается во всем творческом наследии Менандра.

Очень важным моментом является находка, относящаяся уже к 1958 году. Это пьеса Менандра под названием «Дисколос» (Нелюдим, мизантроп, брюзга).

Для нас эта пьеса интересна, во-первых, тем, что это единственное произведение великого комедиографа, дошедшее до нашего времени в полном виде. Во-вторых, еще тем, что нам известна дата ее постановки – 316 год до н. э., то есть – всего за год до того, как молодой, 28-летний комедиограф одержал свою первую победу за комедию «Гнев». Стало быть, комедия «Дисколос» представляет собою ранний период творчества поэта. На примере ее четко видно, как разительно быстро развивалось мастерство драматурга, если сравнить эту комедию с другими его произведениями, относящимися к более позднему времени.

Комедия «Дисколос» начинается прологом, в котором выступает бог Пан. Ему-то, богу полей, пастбищ, так тесно связанному с природой, с миром пастухов и земледельцев, – поручено автором дать характеристику главному герою комедии. Это старик по имени Кнемон. Старик действительно является порождением природных сил, сродни чем-то дикому растению, грубому бурьяну. Ненавидя людей, даже своих близких, Кнемон создает для них невыносимые условия у себя дома. Что же, Кнемона бросила жена. Она уходит к своему сыну Горгию, рожденному ею в первом браке, так что Кнемон остается в свем в доме только с дочерью и со старой рабыней.

Но окружающая Кнемона действительность вторгается в его судьбу самым беспардонным образом. Старому брюзге опасность грозит в первую очередь со стороны молодого соседа Сострата. Богачу и красавцу Сострату достаточно было увидеть дочь Кнемона, чтобы без памяти влюбиться. Казалось бы, ничто не могло помешать счастью молодого человека, ан не тут-то было. Узнав поближе, кто таков Кнемон, Сострат понимает: ему не светит возможность стать зятем сумасбродного старика, который всех людей без разбора встречает градом камней, не подпуская близко к своему жилищу. Как же быть? Сострат решает, что действовать в его положении следует вовсе не напрямик. К заветной цели надо пробиваться окружными путями.

Сострату удалось подружиться с приемным сыном Кнемона, упомянутым нами Горгием. Богач помогает Горгию в ведении хозяйства, становится его приятелем, а затем и другом.

Влюбленным, как говорится, обязательно когда-нибудь должно повезти. Повезло и Сострату.

В один из жарких летних дней усталый Кнемон уронил в колодец ведро. Опасаясь, что ведро может запросто пропасть, старик во что бы то ни стало решил достать его. Но не рассчитал собственных сил: сам оказался в колодце рядом с ведром. На крики о помощи бросился Горгий. И вот тут-то Сострату открылась счастливейшая возможность для отыскания пути к сердцу будущего тестя. Он спасает старика, и тот, чувствуя себя обязанным перед юношей, отдает за него свою дочь.

Правда, даже счастливая судьба дочери нисколько не переменила характер мрачного нелюдима, однако все-таки на него подействовала.

Как видим, сюжет этой комедии не предоставлял автору возможностей развернуть во всем блеске свои способности.

Всё это было еще впереди…

Данный текст является ознакомительным фрагментом.