ЕленаПогосян (Эдмонтон) Уроки императрицы: Екатерина II и Державин в 1783 году

ЕленаПогосян (Эдмонтон) Уроки императрицы: Екатерина II и Державин в 1783 году

1783 г. можно считать началом своеобразного диалога между императрицей Екатериной II и Г.Р. Державиным: в этом году была напечатана ода Державина «Фелица», началось издание журнала «Собеседник любителей российского слова», где участвовали и поэт, и императрица, наконец, была основана Российская академия, за работой которой внимательно следила Екатерина и активным членом которой был Державин.

История оды «Фелица» хорошо известна со слов самого Державина: он написал ее в 1782 г., но по совету друзей решил не печатать, поскольку портрет вельможи, данный в этой оде, должен был задеть многих из ближайшего окружения императрицы. Однако весной 1783 г., через приятеля Державина О.П. Козодавлева, ода против воли автора распространилась в списках и попала в руки княгине Е.Р. Дашковой, которая как раз готовила к печати первый выпуск журнала «Собеседник любителей российского слова». Дашкова напечатала здесь «Фелицу» без ведома Державина (журнал вышел в мае 1783 г.) и поднесла журнал императрице. «На другое утро рано императрица посылает за ней. Дашкова застает ее прослезившеюся, с журналом в руках. „Кто, – спросила она, – автор ‘Фелицы’, который меня так тонко знает?“ Через несколько дней, когда Державин по обыкновению обедал у своего начальника, князя Вяземского, скоро после стола сказывают ему, что его спрашивает почтальон. Он выходит и получает большой конверт с надписью: „Из Оренбурга от киргиз-кайсацкой царевны Державину“. В конверте была золотая табакерка, осыпанная брильянтами, и в ней пятьсот червонцев» [Грот, 199].

Исследователи «Фелицы» рассматривают публикацию оды как переломный момент и в поэтической, и в государственной карьере Державина. Ода «Фелица», по словам Владислава Ходасевича, автора известной биографии поэта, имела «решительное влияние» на всю жизнь Державина: в одночасье она сделала его знаменитостью и принесла ему «такую шумную литературную славу, какой Россия до сих пор не видывала». Кроме того, «она разом ставила Державина очень высоко, как бы вводила его в круг людей, с которыми императрица шутит » [Ходасевич, 104, 106]. Более того, публикация «Фелицы» стала переломным моментом в истории русской оды в целом, как в сфере стилистики, так и в сфере ее топики и идеологии. Так, Анна-Лиса Крон, автор последней по времени книги о Державине, включила главу о «Фелице» в раздел «Повышение статуса поэта и поэзии: независимость Державина в моральной сфере ». Она пишет: «Державин значительно изменил [статус] одописца, а в связи с этим изменился и панегирик как жанр. Он поместил одического певца (себя самого) внутри оды [196] , в непосредственной близости от «великих мира сего», и сделал поэта яркой индивидуальностью, живым персонажем в этом мире. Оказавшись внутри одического мира, певец обращается все более и более свободно с жанром и одическим субъектом, сначала осторожно и в шутку представляет поэта таким же, как и «великие мира сего», [а потом] даже уравнивая его с ними в добродетели » [Crone, 116]. С этим рассуждением трудно не согласиться. Всякий панегирик, в силу своей функции, существует только в особом «ритуальном пространстве», которое определяет правила адресования и публикации, например, оды, реакцию со стороны ее адресата, претензии и амбиции панегириста, в конечном итоге – отношения монарха и поэта. Новаторская ода, какой была «Фелица», вне зависимости от воли автора, должна была трансформировать, «переопределять» такое «ритуальное пространство», влиять на статус панегириста.

Процесс этот, однако, был не только длительным и многоступенчатым, как показала А.-Л. Крон, он осложнялся тем, что в него были вовлечены и адресат, и адресант оды: и поэт, и императрица. При этом именно императрица, по крайней мере в 1783 г., ратовала за независимость одописца и требовала, чтобы он был носителем тех моральных ценностей, о которых пишет Крон. Отношения Державина и императрицы не были простыми, не случайно награда Державину была послана императрицей «под рукой», а внешне как будто бы крайне успешный дебют Державина-панегириста в мае 1783 г. привел к отставке статского советника Державина уже в феврале 1784 г. [197] Следует поэтому подробнее остановиться на том, что происходило в течение 1783 г. между Екатериной и Державиным. В настоящей статье мы попытаемся показать, что это был не триумф и быстрое возвышение обретенного императрицей панегириста, а процесс воспитания подданного монархом, то, что Екатерина считала одной из важнейших своих задач и что, как свидетельствуют ее историки, ей так хорошо удавалось. Но в данном случае подданный был панегиристом, а потому воспитание подданного оборачивалось активным вмешательством власти в процессы литературной эволюции. Впрочем, в 1783 г. Екатерина еще книг не запрещала и авторов не ссылала.

Успех «Фелицы» и крайне положительная реакция на нее императрицы не вызывает сомнения у исследователей Державина. Историки литературы, как правило, помнят про табакерку, но настойчиво пропускают другие замечания о публикации оды в «Записках Державина». А они, как отметил еще Я.К. Грот, звучат не совсем однозначно. «Что „Фелица“ была принята императрицею милостливо, – пишет Грот, – ясно из пожалованной Державину награды; но насчет того, как высказывалась об этой оде императрица при дворе , есть у самого Державина два не совсем согласных между собою известия. В одном он говорит, что она разослала оттиски тем приближенным, на которых в оде были намеки, и притом подчеркнула относившиеся к каждому стихи. В другом месте сказано, что хотя императрице очень понравилась ода, но она скрывала это от придворных и подавала вид, будто не принимает на свой счет похвал поэта, дабы и вельможи не относили к себе смелой, хотя и тонкой его критики. <…> Потому-то, как думает Державин, и подарок был пожалован под рукою » [Грот, 200].

Державин в «Записках» указывает, что он получил табакерку в самом начале мая. Но журнал Дашковой вышел не ранее 20 мая. Грот предположил, что Екатерина действительно познакомилась с одой в начале мая, еще до выхода журнала из печати, тогда же разослала оттиски приближенным и передала Державину табакерку [Державин, I, 158]. Это косвенно подтверждает и письмо Державина В.В. Капнисту, которое Гроту известно не было. Письмо датировано 11 мая 1783 г., и в нем Державин пишет: «Дщерь же моя теперь Фелица Гавриловна скачет по городу, подымя хвост, и всяк ее иметь желает. Старик надевает очки, глухой протягает уши, лакомка при вестфальской ветчине делает глотки, любострастной тает нежностью в беседке, ездок при бегуне присвистывает, невежи в Библии находят источник просвещения, вельможа умеренность одобряет, подагрик ходит, шут умнеет. Словом, всяк ею любуется и радуется» [Кононко, 78]. То есть 11 мая, как можно полагать, ода есть у тех немногих, кто получил копию от императрицы («старик», «глухой», «лакомка», «любострастный», «ездок», «невежа», «подагрик», «шут»), но «всяк» ее хочет иметь. Отметим сразу же, что уже эта ситуация отражает одну из особенностей того своеобразного диалога между Екатериной и Державиным, который завязался в первых числах мая и будет вестись на протяжении всего 1783 г. Здесь, как и в других случаях, публикации запаздывают и отражают лишь часть происходящего. Как правило, Екатерина полностью контролирует завязавшийся диалог и поворачивает его так, как считает нужным; Державин вынужден гадать и подстраиваться по ходу происходящего, он никогда не знает, каковы правила его игры с императрицей, а правила постоянно меняются; наконец, читающая публика вынуждена опираться на слухи и толки, чтобы понять, что же происходит. [198]

Письмо Капнисту не было единственным письмом Державина этого периода, где он говорит о «Фелице». Уже ночью, после получения подарка от императрицы, Державин пишет три других письма: Дашковой, Козодавлеву и своему давнему покровителю князю А.А. Безбородко. «За содействие к такому блестящему успеху Державин считал себя обязанным трем лицам <…>. Получив подарок от «киргиз-кайсацкой царевны», Державин <…> написал благодарственные письма ко всем троим» [Грот, 200].

Посылая письмо Дашковой [Державин, V, 368—369, № 327], Державин, конечно же, надеялся, что через нее оно станет известно императрице. В начале письма Державин говорит о мурзе в третьем лице: анонимный подарок императрицы и письмо, где она скрылась под маской Фелицы, указывали на то, что Екатерина намерена продолжать игру и Державин демонстрирует готовность такую игру поддерживать. Он пишет: «Конечно, из того края премудрая Фелица по соседству своему Мурзе послала сей драгоценный дар, а мне попался ошибкою». «Тот край» – это Оренбург, ведь Фелица писала «из Оренбурга от киргиз-кайсацкой царевны Державину». Но ни в самом стихотворении, ни в комментариях издателей «Собеседника» Оренбург не упоминался. Напротив, в «Собеседнике» стихотворение было озаглавлено «Ода к премудрой киргизкайсацкой царевне Фелице, писанная татарским мурзою, издавна поселившимся в Москве , а живущим по делам своим в Санкт-Петербурге . Переведена с арабского языка 1782», а комментарий указывал только: «Хотя имя сочинителя нам и неизвестно, но известно нам то, что сия ода точно сочинена на российском языке» [Собеседник, I, 5]. Конечно, упоминание Оренбурга можно было связать с татарским мурзой и киргиз-кайсацкой царевной и увидеть тут просто географическую отсылку. Но в «Объяснениях» к своим сочинениям, составленных много позже, Державин объясняет появление Оренбурга иначе. Он пишет: «Автор имел свои деревни в Оренбургской губернии в соседстве от киргизской орды» [Державин, I, 131]. То есть замечание Екатерины об Оренбурге Державин истолковал как указание на свои деревни.

Это, конечно, могло быть добрым знаком: императрица помнила Державина или, по крайней мере, расспросила о нем. Но Оренбург мог означать и другое. Еще в 1782 – начале 1783 г. Державин подает серию прошений императрице о повышении его в должности [Державин, V, 366—367, № 324] и покрытии убытков, которые он понес из-за Пугачевского бунта [Державин, V, 367—368, № 325]. В последнем он писал о своих деревнях «в Казанской и Оренбургской губерниях».

Находя собственно в душе моей удовольствие <…> мыслить и говорить о ней, для чего тогда меня осыпают золотом , когда и бешметя я иметь не желал? Разве недостаток тому в сокровищах, кто умеет чувствовать цену добродетели? <…> Может, не подумали ли, что я сего просил ?

Здесь, как мы видим, Державин пытается узнать, не подумала ли императрица, что его предшествующие прошения связаны с этой одой, не подумала ли она, что автором оды движет корысть. Или точнее было бы сформулировать повод его беспокойства так (и на это, как мы увидим, указывают другие письма поэта): Державин вовсе не против, чтобы его прошения были удовлетворены, но он боится, что к этому может свестись вдруг завязавшийся диалог с императрицей.

Второй вопрос, на который Державин ищет ответ у Дашковой, – вопрос о том, какие же отношения связывают его теперь с императрицей, должен он обращаться с благодарностью к Фелице или к Екатерине и писать от имени Мурзы или Державина? Он пишет Дашковой: « Кого мне и как благодарить за полученный мною подарок?» Мы видим, что Екатерина, вступив в игру, намеренно или ненамеренно, поставила Державина в непростое положение.

Вы мне говаривали, что Август и Людовик, менее человеколюбивые и менее истинной славы достойные, имели провозвестников своего бессмертия. <…> К несчастию, я для Фелицы сделался Рафаэлем. Лавры ея может быть поблекнут под моими неискусными украшениями; но я хотел быть возвестителем, как они, в управление царевны своей, и явил в пример ея обхождение. Рафаэль, чтобы лучше изобразить Божество, представил небесное сияние между черных туч. Я добродетели царевны противуположил моим глупостям.

Как мы видим, Державин определенно считал, что после успеха «Фелицы» он займет место «Рафаэля» императрицы, и видит в этом нечто неизбежное: он уже стал таким «Рафаэлем», возможно, это «к несчастью», но изменить уже ничего нельзя. Кроме того, Державин подчеркивает свою удачную находку: противопоставить добродетели Екатерины своим «глупостям». Отметим, что этой же удачной находкой поэт ставил себя в положение крайне уязвимое, приписав себе все возможные пороки. Наконец, сразу по получении табакерки Державин пишет к секретарю Екатерины, князю Безбородко [Державин, V, 370, № 329], который ранее хлопотал о повышении Державина:

Едва несколько часов прошло, как я получил монаршее благоволение, но уже и опять прошу об оном. Не помню я никогда себя столь наглым и неблагодарным, как теперь; но что делать? Нужда переменяет закон: боюсь, чтобы не потерять благоприятного, кажется мне, ветра , от которого, при благотворительном предстательстве Вашем, я всего доброго надеюсь.

К письму прилагалось прошение на имя императрицы, которое Безбородко должен был передать Екатерине. В нем Державин просит «повелеть выдать из тех <…> сумм, вступивших или вступаемых ныне в Московский дворянский банк <…> тридцать тысяч рублей» [Державин, V, 371, № 330].

Жест императрицы, как мы видим, крайне озадачил Державина: в трех письмах он как бы проигрывает три возможных «сценария» его дальнейших отношений с императрицей, все три исходили из ситуации, когда монархиня нашла панегирик удачным. В этом случае поэт, с точки зрения Державина, мог рассчитывать или на продолжение игры в мурзу и Фелицу (вариант, который описывает Ходасевич, – быть в числе тех, с кем императрица «шутит»); на получение статуса личного панегириста императрицы («сценарий Василия Петрова»); или, по крайней мере, на улучшение своего материального положения и продвижение по службе («сценарий Сумарокова»). Но как мы видели из «Записок Державина», публично Екатерина никогда не заявляла о том, что ей ода Державина понравилась.

Из-за анонимности подарка императрицы Державин не мог решить, что ему делать дальше и в какой форме благодарить Екатерину за присланную табакерку. Мы не знаем, что посоветовала ему Дашкова, к которой он обращался с этим вопросом, но, видимо, совет состоял в том, что маски лучше не снимать и благодарить именно Фелицу и в стихотворной форме.

И поэт принимается за новую оду, «Видение Мурзы». Как указывает Державин, он начал работать над ней 9 мая (если он не путает дату, то и получение табакерки, и три ночных письма имели место за несколько дней до письма Капнисту). Державин этой новой оды не дописал, бросил ее и закончил значительно позднее, она была напечатана только в 1791 г. Содержание стихотворения показывает, что кроме переживаний, которые отражены в майских письмах к Дашковой, Безбородко и Козодавлеву, существовали еще какие-то обстоятельства, связанные с «Фелицей», о которых мы можем только догадываться и которые давали поэту основания для беспокойства.

В них <монархах. – Е.П .> страсти, хоть на них венцы;

Яд лести их вредит не реже,

А где поэты не льстецы?

И ты Сирен поющих грому

В предь добродетели не строй,

Благотворителю прямому

В хвале нет нужды никакой.

Во-вторых, панегирики отвлекают подданных императрицы от полезных дел:

Творяй свой долг, свои дела,

Царю приносит больше славы,

Чем всех пиитов похвала.

И в конце своего монолога Фелица повелевает Мурзе:

Оставь нектаром напоенну

Опасну чашу, где скрыт яд [Державин, I, 165].

Приписать такую позицию Екатерине, оставаясь в рамках условной риторики оды, Державин, видимо, мог (речь все же шла о Фелице, не о Екатерине). Но горький ответ мурзы на этот монолог уже вовсе в такую риторику не укладывался. Поэт пишет:

Возможно ль, кроткая царевна,

И ты к мурзе чтоб своему

Была сурова толь и гневна ,

И стрелы к сердцу моему

И ты, и ты чтобы бросала,

И пламени души моей

К себе и ты не одобряла ? [Державин, I, 166].

Фелица тут «гневна» и «не одобряет» оды. Горькое «и ты», когда речь идет об обвинениях Державина в «неприличной лести» [Державин, I, 166], которые сыпались на него со всех сторон, показывает, что анонимный подарок Екатерины не был достаточно внятной демонстрацией ее позиции и что Державин полагал, что императрица сомневается в его бескорыстии (если Безбородко передал прошение Державина, – а он наверняка передал, – то у Екатерины были к тому все основания). В самом раннем наброске, еще частично прозаическом, Державин был более прямолинеен в своих укорах императрице:

Но много без тебя людей

Стихи мои считают лестью.

Я ими нажил тьму врагов.

…пагубой казалось,

Что я не лобзаю праха твоих ног ,

Что не удостоился твоего лица зреть ,

Что не насказал словес,

Что ты ко мне ни строчки не писала

И в ссылку уже послала [Державин, I, 169].

Главный укор Державина императрице здесь в том, что императрица не приблизила его к себе: он не может лобзать прах ее ног, не удостоился видеть лица, не может обратиться к ней, она ничего прямо ему не написала. Все это современники оценивают как «ссылку», проявление скорее немилости, чем милости [199] . Отметим, что Державин тогда же в мае был представлен императрице, но это представление стало для него еще одним горьким разочарованием: он был представлен ей на куртаге, среди многих других, и императрица не удостоила его ни словом, только длинно посмотрела на него. [200] Но еще интереснее другие прозаические отрывки, относящиеся к тому же времени, что и черновики «Видения Мурзы», то есть к началу мая. Здесь нет рассуждений о вредности панегириков, но нет и укоров императрице за молчание, которые вырастали из предположения, что «Фелица» понравилась, но императрица просто не нашла нужным выразить публично свое одобрение. Державин ищет другие сюжеты для своей новой оды и, как кажется, строит их вокруг предположения, что «Фелица» не заслужила одобрения императрицы, потому что была неверно ею понята. С одной стороны, он находит необходимым разъяснить тот эпизод «Фелицы», где упоминались шуты Анны Иоанновны:

Твой просвещенный ум и великое сердце снимают с нас узы рабства… <…> Мы ныне, например, смеем говорить, что хотим или не хотим ехать на комедию, на бал и в маскерад, будем и не будем там до утра, можем не плясать и плясать, играть и не играть, пить и не пить для твоего удовольствия. Ты не желаешь также, чтоб мы толкали друг друга по носкам, для того чтоб тебя потешить , чтоб тебя повеселить.

С другой – Державин здесь же готов согласиться, что и он, желая развеселить императрицу, ведет себя странным образом:

Данный текст является ознакомительным фрагментом.