3.2.3. Тенденция к нелитературности
3.2.3. Тенденция к нелитературности
Отступления от системно-языковых норм. Данная тенденция проявляется в текстах по-разному. Мы охарактеризуем нарушения литературных норм и типичные случаи вульгаризации языка.
И. Золотусский в статье «Интеллигенция: смена вех» [Литературная газета 11–17 августа 2004 № 32–33 (5983–5984)] с горечью пишет: «Мы печалимся об упадке литературы. А отчего она пала? Оттого, что пал язык <…> Пал язык, пал дух, а стало быть, пал и авторитет «властителя дум». Гипербола, переданная с помощью не утратившего высокую окраску глагола пасть – «погибнуть», – акцентирует опасность активизации низких сфер языка: пасть – «резко опускаться сверху вниз». Когда низкое усилиями языкового коллектива поднимается вверх, сферу высокого занимают нейтральные языковые слои, а собственно высокий языковой массив естественно вытесняется из языкового обихода. Этот языковой процесс может оказать губительное влияние на изящную словесность. Авторы подлинно художественных произведений попадают в ситуацию коммуникативной растерянности, утрачивают чувство читателя как партнера собственно эстетической коммуникации: писатели «пишут для писателей» [Золотусский. Там же], а не для публики, которая любит и ценит прекрасное. Все это усиливает позиции языковой «неразборчивости»: массовая литература беспрепятственно занимает основную часть культурного пространства. Ее влияние на вкус читателей усиливается; язык текстов, фотографически воспроизводящий реальное языковое существование, все чаще воспринимается читательской аудиторией и некритично оценивается как лингвистический реализм.
Обратим внимание на понятие низкого в его отношении к языку и речи на данном языке.
К низкому в соответствии со словарным определением можно отнести все то, «что не достигает среднего уровня, средней нормы». Словарь предлагает и другие толкования низкого: «плохой, неудовлетворительный в качественном отношении», а также «подлый, бесчестный», «не возвышенный, обиходный (о стиле речи)».
По отношению к языку художественного текста низким мы можем назвать все непреднамеренные, не связанные с эстетической задачей отступления от литературной нормы.
Литературный язык представляет собой основную, наддиалектную форму существования общенационального языка [Винокур 1929, Гавранек 1967 и др.]. Русский литературный язык, обработанный мастерами слова, отличается полифункциональностью, стилистической дифференцированностью и обладает системой специализированных средств, с помощью которых можно выразить сложнейшие мысли и тончайшие чувства. На русском литературном языке написаны образцовые тексты, относящиеся ко всем – без исключения – функциональным стилям и жанрам. Литературный язык, в отличие от других форм существования национального языка (диалектов, просторечия, социальных и профессиональных жаргонов), может быть охарактеризован как регламентированный, кодифицированный (от лат. kodex в значении «законодательный акт»). Это значит, что носители литературного языка должны соблюдать нормы, узаконенные и рекомендованные словарями и грамматиками.
Художественная литература закрепляет системно-языковые нормы и открывает перспективы их развития, варьирования. Наряду со словарями и грамматиками художественный текст осознается носителями языка как авторитетный нормативный источник, образец правильного, целесообразного употребления языка.
Тексты современной массовой литературы нарушают нормо-центризм художественного творчества. Немотивированные отступления от норм литературного языка могут объясняться невысоким уровнем речевой культуры автора, отсутствием редактора, корректора или непрофессионализмом последних. Немаловажный фактор ненормативности – отсутствие лингвистической цензуры и равнодушие лингвистической критики.
Приведем отдельные иллюстрации, подтверждающие наличие языковых неправильностей и речевых недочетов.
Неправильное употребление предложно-падежных сочетаний.
Например: слово коллега имеет значение «товарищ по учению или работе». Употребление коллега по чему-нибудь отмечается словарем как неправильное [Ожегов С.И. и Шведова Н.Ю. Толковый словарь русского языка – далее СОШ. М., 1999]. Ср.: А ты связи мальчишки проверял? Друзей его? Коллег по работе? – настаивал начальник (Литв.).
Глагол бесноваться в значении «неистовствовать, быть в крайнем возбуждении»(СОШ) не требует предложно-падежного уточнения. Ср.: Мы дергались из стороны в сторону, пытаясь приблизиться, но беснуюшийся между нами пес и не думал утихомириться (Нест.).
Устойчивое сочетание настроение падает не требует предложно-падежного уточнения [Настроение падало все больше, хотелось мира. Вересаев – MAC. Т. 3]. Ср.: Настроение упало в минус (Мон.).
Существительное наклейка употребляется с предлогом на: наклейка на пузырьке [СОШ]. Ср.: Четверо парней, моих сверстников, шпилили в карты, а пятый, рыже-пегий детина лет двадцати, равнодушно-скучающе следя за ходом игры, наигрывал что-то на гитаре, почти сплошь покрытой западными наклейками бесстыдно оголенных девиц в явно вызывающих позах (Мон.). Словосочетание наклейки девиц может быть воспринято в значении «этикетки, принадлежащие девицам».
Существительное переговоры употребляется без дополнения (вступить в переговоры) и с дополнением (переговоры о прекращении конфликта), а также с предложным устойчивым сочетанием по вопросу (переговоры по ближневосточному вопросу [Словарь-справочник «Трудности грамматического управления в современном русском языке». СПб., 2003]). Употребление данного существительного с предлогом на следует признать неправильным: Говорила я долго, а когда закончила, на обсуждение времени не осталось: пора было начинать переговоры с «Прометеем» на предмет пристыковки (Дихновы).
Неправильности ощущаются в случаях неправомерной грамматической деформации устойчивых сочетаний. Например:
После трудовых свершений мы пулями неслись домой, чтобы слиться в радостных объятиях (Нест.) – произвольное изменение числа существительного, входящего в состав фразеологизма. Ср.: У нас с Марси мало общего. Она потрясающе, просто завораживающе красива, но при этом скромна и тиха, чего про вашу покорную слугу никак не скажешь (Дихновы) – произвольное изменение рода существительного (ваш покорный слуга).
Нелитературность проявляется в неточном выборе лексических единиц. Например: Настя наконец очнулась. Наградив Арсения уничижительным взглядом, умчалась в комнату – переодеваться. Вот дела! (Нест.). Правильно – уничтожающим, т. е. «выражающим презрение, ненависть» (MAC);
Ему была одна дорога: в связи с преклонным возрастом – в дом старчества (Мон.) (правильно – в дом престарелых) и др.
В текстах встречаем многочисленные отступления от качеств хорошей речи. Например, тавтологии: Он умнее и выдержаннее меня, спокойнее и мудрее, старше по возрасту (Нест.); Я с надеждой взглянул на книжку Агаты Кристи, но она была уже прочитана и не могла отвлечь от этого глупого шизоидного состояния самочувствия (Мон.); Забираюсь в самые медвежьи уголки (Хак.).
В авторской речи нередки алогизмы: В дверях маячила Шарон Самойленко с кислым видом и желтыми волосами до попы (Нест.); Улыбка у Сержа взрослая, мужская и добрая (Мон.).
Следствием нецелесообразного выбора слова может стать стилистическая неуместность. Так, например, в книжной контекстной среде (исходить из предположения, заинтересован в получении, в личное пользование) неуместно употребление просторечного глагола стребовать: Собираясь стребовать с Креона миллион, я исходила из предположения, что веганский банкир не меньше имперцев заинтересован в получении доктора в свое личное пользование, а оказалось, что его цель была гораздо скромнее – просто не допустить, чтобы Пол Виттенберг со всеми известными ему тайнами станции «Бантам» попал в чужие руки (Дихновы).
Невнимание к смысловой стороне высказывания приводит к ложной образности и, следовательно, снижает выразительность речи: День выдался по-уральски двуличным (Мон.); Из сладкого забытья я плавно перетекла в сон (Нест.).
Непреднамеренные ошибки и речевые недочеты создают общее впечатление сниженности речевой материи текста, выступают как формы проявления тенденции к нелитературности.
ВУЛЬГАРИЗАЦИЯ РЕЧИ
Вульгаризация речи – одна из форм проявления тенденции к нелитературности. Мы выделим три аспекта вульгаризации: употребление обсценизмов; жаргонизация речи; вербализация пошлости.
Употребление обсценизмов
Е.Я. Шмелева отмечает: «В русском языке (в отличие, например, от американского варианта английского языка) существует запрет на использование сквернословия в любых ситуациях. Сквернословие представляет собой нарушение исторически сложившегося табу – матерная брань, имеющая культовую функцию в славянском язычестве, проявляет отчетливо выраженный антихристианский характер» [Шмелева 2003: 62]. Обсценизмы[2] нарушают этические нормы, наносят моральный вред партнеру по коммуникации, унижают честь и достоинство последнего. Их употребление в общественных местах «квалифицируется российским законодательством как хулиганство (“умышленные действия, грубо нарушающие общественный порядок и выражающие явное неуважение к обществу”) и влечет за собой административную (в случае “мелкого хулиганства”) или уголовную ответственность» [Шмелева 2003: 627].
Воздейственность обсценизмов увеличивается в массовой коммуникации. Например, на концертах тексты песен, содержащие нецензурную лексику, не только эпатируют публику, но и наносят аудитории моральный вред. Так, в текстах С. Шнурова нецензурная лексика воспринимается как стилевая доминанта, обнаруживающая креативную ущербность автора:
Да иногда я бываю как ангел
И тогда начинаю летать о, о, о
Водки нажрусь и мордой в лужу
С криком (нец. выражение).
Ср.:
Без тебя (нец.)
Уа-па-ра-па-па
Без тебя (нец.)
<…>
Подобные тексты (при цитировании сохраняется пунктуация источника) распространяют вирус грубого междометного языка, приспособленного для изображения низменных инстинктов.
Обсценизмы в прозаических текстах современной массовой литературы в основном употребляются в речи персонажей как вкрапления:
– Нет, пока он просто старый (нец.); – Да что ты такое несешь, (нец. выр.)? Что значит ничего нельзя устроить! Еще как можно! (Шил.).
Функции обсценизмов ограничены: они используются как оскорбительные ярлыки; как междометные выкрики; как вставки-сорняки; реже – в прямых номинативных значениях. Все эти функции могут быть переданы лексикой и фразеологией литературного языка, которым авторы текстов массовой литературы не всегда владеют.
Жаргонизмы
Тексты массовой литературы поддерживают общеязыковой процесс жаргонизации речи, укореняют слова и выражения как из общего городского жаргона, так и из социальных/профессиональных субъязыков.
Можно выделить две разновидности языкового образа автора.
1. Автор – носитель общенародного языка, использующий экспрессивные возможности жаргонной лексики в целях воздействия.
2. Автор – носитель жаргона, или социального/профессионального субъязыка, использующий данный субъязык для достоверного воспроизведения языкового быта, характерного для соответствующей социальной/профессиональной среды.
В первом случае жаргонизмы внедряются в речевую ткань текста в виде вкраплений. Автор ограничивается отбором общежаргонной лексики: братва, беспредел, базарить, в натуре, блин, отмазаться, чисто конкретно, лажа, раскрутка, клевый, спокуха, отморозок и др.
Приведем извлеченные из романа А. и С. Литвиновых «Черно-белый танец» примеры вкрапления жаргонизмов в реплики персонажей (стилизуется речь абитуриентов и студентов факультета журналистики МГУ):
Девчонкам с ним интересно. Весело. Прикольно: А летние кинотеатры!.. Как клево смотреть фильм с дерева или с забора!; Он же к тебе клеился. И потом, ты больна, а он все-таки врач; Не гони. Настя! В хороших домах о делах до ужина не говорят. Давай сначала перекусим; Знаешь оно (предложение для разбора) откуда? С настоящего вступительного экзамена! С устного русского, в МГУ, на филологическом факультете! – Ого! – оценила Милка. – Неслабая у тебя преподша! Прямо настоящий текст на разбор дает?! С реального экзамена?; Я для факультета – социально чуждый элемент. И мы о журналистической этике – или как ее там? – без понятиев.
В отдельной реплике жаргонизмы становятся экспрессивностилистическим центром высказывания. В составе целого текста жаргонная лексика нередко используется как базовое средство создания экспрессивного эффекта, ориентированного на читателя, погруженного в языковой карнавал.
Формируя эмоционально-экспрессивные очаги текста, жаргонизмы обеспечивают его естественное вхождение в современный языковой быт.
Во втором случае автор проявляет свою принадлежность к узкой социальной или профессиональной языковой группе и использует жаргон как социальный субъязык, располагающий специфическим словарным составом.
Так, например, Евгений Монах, один из авторов текстов, входящих в серию «Бандитский роман», в свое время был осужден, несколько лет провел в лагерях. Лагерный быт ему хорошо знаком. Он является носителем лагерного (криминального) жаргона.
Рассмотрим репертуар функций жаргонизмов в романе Е. Монаха «Центровой пацан» (2001).
Повествование ведется от первого лица. Повествователь – уголовник по кличке Монах. Вернувшись из заключения, он погружается в криминальный бизнес. Легализация бизнеса сопровождается безжалостным истреблением конкурентов.
Нецензурные слова и выражения в тексте не употребляются. Стилевая доминанта формируется на базе лексики криминального жаргона. К тексту романа прилагается составленный автором «Краткий словарь воровского сленга». Приведем выдержки из этого словаря, включающего лексику узкого употребления:
Ц
Центровые – бандгруппа, контролирующая центр Екатеринбурга
Центряк – качественный
Цынкануть – дать знак
Ч
Чайка – никчемный человек
Чайник – череп
Чалиться – отбывать срок
Черная масть – зэки, признающие воровские законы
Жаргонизмы, не вошедшие в общий жаргон, употребляются в авторской речи для изображения денотативного предметностного пространства лагеря. Е. Монах не только объясняет значения узкожаргонных слов, но и интерпретирует, оценивает, наглядно иллюстрирует соответствующие понятия:
Лагерь, куда нас доставили, считался образцово-показательным – то бишь верховодила здесь администрация учреждения, опираясь на «козлов» – зэков, продавшихся ей за мелкие привилегии вроде добавочных продуктовых передач и свиданий с родственниками. В основном это физически развитые кретины, не сознающие единственной извилиной, что на долгожданной воле их ожидает перо в живот или пуля в затылок. Существуют, конечно, и более изощренно-жестокие способы возмездия. «Колумбийский галстук», например, почему-то нечистоплотными журналистами прозванный «чеченским». Это когда надрезают горло и высовывают язык наружу. В натуре, похоже на галстук.
Номинативная функция жаргонизма нередко реализуется в контексте, не содержащем специальных разъяснений:
…В зоновском лабазе в наличии только рабоче-крестьянские «Прима» и «Беломор – канал», осточертевшие за четыре года, как лагерная баланда, в которой заположняк плавают куски даже неопаленной свиной кожи. Как заменитель мяса, надо полагать.
Значение в подобных случаях угадывается из ситуации, как, например, в эпизоде ограбления:
Подхватив под руки, его (прохожего) оттащили с тротуара в кусты акации. Артист, профессионально-быстро ошмонав карманы клиента, расстегнул портфель.
Жаргонизмы служат для описания и оценки фактов биографии автора-повествователя, мотивируют его поступки:
Первое в своей жизни убийство я совершил в этой зоне. Так уж вышло – вины за собой не чувствую ни на децал. Просто другого выхода не видел. Да и не было его. Ср.:
По уму следовало остаться дома в Верхней Пышме с матерью, но я обосновался в Свердловске, не допуская мысли, что я могу появиться перед кентами в роли нищего зэка, признать себя таким же обыкновенным, как они (слова децал — «чуточку», кент – «друг» разъясняются в упомянутом словаре).
Жаргонизмы в оценочной функции включаются в рассуждения автора о криминальной ситуации в Екатеринбурге, при этом фамилии главарей преступных организаций, названия группировок и оперативных отрядов являются подлинными:
Уж на что крутые ребята были Терняк, Вагин, Кучин, и тех внаглую расшмаляли какие-то уголовные гастролеры из столицы-матушки. Хотя ходят упорные слухи, что дело это рук некой «Белой стрелы» – сверхсекретной группы по борьбе с организованной преступностью, набранной из спецназа и бывшего КГБ. Косвенно этому есть убедительное подтверждение – ни одно из подобных убийств так и не раскрыто до сих пор.
Подобные рассуждения вносят в повествование характерную для текстов данного цикла документальность.
Жаргонные единицы маркируют роли персонажей внутри социальной группы. Например, в лагерном языке козел — ‘заключенный, продавшийся администрации’; мужик — ‘заключенный-работяга, не принадлежащий группировке воров’; шнырь — ‘уборщик, слуга’; штабной — ‘стукач’, шестерка — ‘заключенный, выполняющий мелкие поручения’, и др. Роли фиксируются как в ремарках автора, так и в речи персонажей. Например:
Штабной вдруг замер и испуганно оглянулся на дверь.
– Не проболтайся, земляк, – жарко зашептал он. – Церковнику сгубить человека – одно удовольствие. На всех пересылках его знают. Из высшей хевры. Шепнет словечко – и каюк.
Заскрежетал ключ, и в камеру вернулся Церковник.
– С легким паром! – подобострастно осклабился Штабной.
Ср.:
– Сволочуга эта меня за «шестерки» держал – даже в лабаз за хавкой должен был ходить.
Жаргонизм вклинивается в нейтральное авторское повествование о судьбе персонажа-лагерника: Вадим по кличке Могильщик откинулся примерно год назад. Глагол откинуться в контексте реализует значение «освободиться из мест заключения» и демонстрирует социальную и эмоциональную близость автора к его героям.
В отдельных случаях можно говорить об образной функции жаргонной лексики, например в составе сравнения:
Еле втиснулись в коробку киоска, габаритами напоминавшую мне «стакан» – тюремный пенал, где «спецконтингент» стоя ожидает вызова на допрос.
Жаргонные элементы составляют основу диалогической речи персонажей, служат сигналами принадлежности персонажей к определенному (криминальному) кругу, то есть участвуют в формировании оппозиции «свой – чужой>. Например:
– Соображаешь, Монах, есть у тебя серое вещество в черепке.
– У нас говорят «масло». – усмехнулся я и прикурил новую сигарету от старой.
Жаргонизмы функционируют в диалоге как контактоустанавливающие средства, с помощью которых достигается коммуникативная кооперация:
– Давно телевизор смотришь? – спросил он, закуривая папиросу.
Заметив мое удивление, ухмыльнулся:
– Из желторотых, что ли? Телевизор – это вон та лампочка за стеклом. Кликуха?
– Монах. Кстати, когда я сидел, у нас телевизором тумбочку с продуктами называли.
– Ну да. Это в тюряге. А я Церковник. Не слыхал?
– Не приходилось…
– Могешь просто Петровичем звать. Давно от Хозяина? По каким статьям горишь?
– Год как откинулся. Сейчас угон шьют.
– Двести двенадцатая? Фуфло. А у меня букет: разбой и сопротивление при задержании. Чую, чертова дюжина строгача корячится. По ходу, в зоне отбрасывать копыта придется.
Персонажи, представляющие среду милиционеров, переходят на жаргон, чтобы войти в контакт, завоевать доверие заключенного, завербовать его. И в этом случае актуальна оппозиция «свой – чужой»:
– А ты мне нравишься, – неожиданно заявил полковник. – Терпила твой законченная сволочь был. За «мокруху» не переживай – спишем на случай суицида. За что он срок тянул, знаешь? Мамашу родную придушил, когда та на опохмелку не дала. Так что туда ему и дорога. А завхоза я списал на прямые работы. Не справляется. Не пойдешь на его место?
В кругу «своих» жаргонная реплика-стимул соединяется с жаргонной репликой-реакцией, то есть диалог структурируется в границах субъязыка, имеющего абсолютно специфические лексические единицы.
С помощью жаргонных слов и выражений, а также «кликух», персонажи выражают эмоции и формулируют «деловые» предложения:
– Тяжело на сердце, – вздохнул Дантист. – Обрыдло все! Предчувствую палево. В натуре.
– Бросай эту кодлу – враз полегчает!
Ср.:
– Лады. Тогда давай приколемся по делу. Думаю, такое мелкотравчатое существование тебе скоро прискучит. Ваш рэкет на дураков, бесперспективен. Нарветесь на серьезных «деловых», и полетят ваши буйные головушки. Согласен?
– Да. Но надо же чем-то занять пацанов.
– Занятие подыщется. Вот сегодня, например, Киса приглашает тебя с друзьями на банкет в «Большой Урал». Платит он. В кайф такое занятие?
В составе диалогических структур встречаются жаргонные единицы, обозначающие понятия из сферы нетрадиционных сексуальных отношений:
Обиженный — ‘педераст’; дырявый — ‘пассивный гомосексуалист’ и др. Подобная лексика – своего рода примета лагерного речевого быта:
– Устрой-ка этого дикого баклана в камеру! – распорядился[3] майор прапорщику ШИЗО, злорадно ухмыляясь. – Пусть переспит с опушенными. Полагаю, голубые его живо в свой цвет перекрасят!
Жаргонизмы в контексте диалогического взаимодействия соединяются не только с просторечными, разговорными, нейтральными, но и с книжными словами и словосочетаниями. Последнее приводит к стилистической конфликтности и усиливает впечатление сниженности:
– Рвем когти! – рявкнул Мохнатый, бережно устраивая у себя на коленях чемоданчик.
– Срослось? – поинтересовался я у Ворона.
– Дело выгорело. Товар с нами. Но сторож, падло, вдруг решил показать служебное рвение, и если бы Мохнатый его не оглушил, мы бы все были бы в браслетах.
Ср.:
– Журналистов и ментов шевелить надо только в крайнем случае. Крупный хипиш выгоден лишь амбициозным придуркам. Овчинка выделки не стоит.
Группа единиц, составляющих не отличающийся разнообразием эмоционально-оценочный фонд используемого в тексте романа «Центровой пацан» субъязыка, служит для выражения точки зрения персонажа:
– Эй, командированный! Очухался? Мы люди деловые и не раздеваем граждан, как какие-нибудь мелкотравчатые сявки! Так и сообщи ментам в отделении!;
– Как тебе Артист показался? – совсем неожиданно спросил Бобер.
– Нормальный пацан. – я не скрывал удивления.
– Даю бесплатный совет, – продолжал старший, – не связывайся с их кодлой. Особенно с Артистом! Свяжешься – после не развяжешься. Ржавые они… (ржавый — «подлый, коварный»);
– Да, а почему у брательника Артиста заграничное имя?
– В натуре-то он Геннадий. Просто ему в кайф, когда его Генрихом зовут. Ничего парняга. Но не подфартило ему в жизни. Если бы не турнули с третьего курса, сейчас юристом бы зажигал, а не баранку крутил!
Жаргонное выражение может характеризовать эмоциональное состояние носителя субкультуры:
– Пыхнем, Монах. Жизнь плотно забита неожиданностями, как эти папиросы анашой. Так что давай расслабляться. Может, это последний кайф, что мы словим…
Заключим проведенный анализ жаргонизмов краткими выводами.
• В литературном контексте всегда ощущается инородность жаргонизма. Использование жаргонной лексики по типу вкрапления обеспечивает рассчитанный на носителя общенародного языка эффект стилистического впечатления, без которого не может существовать текст воздействующего типа.
• При использовании автором текста жаргона как субъязыка репертуар функций жаргонизмов расширяется: номинативная функция сочетается с функцией создания эффекта достоверности жизненного материала, а функция стилизации речи персонажей – с эмоционально-оценочной и образной функциями.
• Введение жаргонной лексики и фразеологии в речевую ткань литературно-художественного произведения всегда создает эффект сниженности.
Вербализованная пошлость
Языковая среда оказывает на человека непосредственное влияние. Б.М. Гаспаров в этой связи отмечает: «Язык окружает наше бытие как сплошная среда, вне которой и без участия которой ничто не может произойти в нашей жизни. Однако эта среда не существует вне нас как объективированная данность; она находится в нас самих, в нашем сознании, нашей памяти, изменяя свои очертания с каждым движением мысли, каждым проявлением нашей личности» [Гаспаров 1996: 5]. Вульгаризация языковой среды открыла доступ вербализованной пошлости, хлынувшей на страницы текстов массовой литературы.
Пошлость – одно из ключевых слов традиционной русской культуры, то есть такое слово, которое «может служить своего рода ключом к пониманию важных особенностей культуры народа, пользующегося данным языком» [Шмелев 2002: 11–12] и которое отражает и «формирует» образ мышления носителей данного языка [Там же].
В толковых словарях отмечаются следующие лексические значения производящего прилагательного:
Пошлый – 1. Низкий, ничтожный в духовном и нравственном отношении. || Содержащий в себе что-л. неприличное, непристойное. 2. Неоригинальный, надоевший, избитый, банальный, грубый, вульгарный.
Языковая семантика слова пошлость передает неприятие, неприемлемость для национального духовного мира трех атрибутивных блоков.
Первый блок включает все, что может быть охарактеризовано как утратившее интерес, психологическую и эстетическую ценность по причине частого повторения. Второй блок включает все, что может быть оценено как неприличное, не соответствующее культурным нормам, правилам. Третий блок включает все, что может быть оценено как отторгаемое принципами морали. Таким образом, пошлое вмещает в себя банальное, неприличное, безнравственное.
В текстах современной массовой литературы проявляются все грани пошлости. Покажем это на примере извлечений из романа «Случайная любовь» (Шилова 2004 – тираж 40 000 экз.).
Произведение автора, как следует из аннотации, содержит «новый взгляд на криминальный мир, взгляд сильной, умной и обаятельной женщины, взгляд изнутри…» «Умной и обаятельной женщиной» оказывается валютная проститутка Лена, от лица которой построено повествование. Уникальность героини в том, что она знает английский язык и отчасти педагогику (три года обучения в педагогическом институте не прошли даром) и все знает о любви. Вот лишь некоторые ее высказывания:
Любовь – коварное чувство, непредсказуемое. Внезапно возникнув, может окрылить душу, а потом с размаху припечатать мордой об стол.
Настоящая любовь сильнее смерти. Если к ней бережно относиться, она никогда не умрет. Никогда!
Любовь… такая штука, что от нее плачут чаще всего…
Нетрудно заметить банальность, клишированность, абсолютную узнаваемость приведенных суждений.
Банальностью отличаются социально-психологические обобщения. Например:
– Знаешь, выйти замуж мечтает каждая девушка. Для нее главное – стать как все: заполучить штамп в паспорт, золотое колечко на безымянный палец, новую фамилию и так называемый социальный статус.
В границах штампов обыденного сознания остаются аксиологические гендерные установки:
– Мужиков вообще жалеть нельзя! Их пожалеешь – только себе хуже сделаешь! Они жалости не понимают. Они сразу на шею садятся и погонять начинают.
Клишированность поддерживается повторами:
– …мужиков жалеть нельзя. Мужика пожалеешь, себе дороже выйдет. Будь моя воля, я бы взяла автомат, вышла бы в центр города и всех их перестреляла.
Отсутствие художественного мировосприятия проявляется в тиражировании ярлыков:
Проститутка – это клеймо на всю жизнь, и никуда от этого не денешься… Но я же не виновата, что так получилось…
Разве можно полюбить падшую женщину?
«Умная и сильная женщина» оправдывает свое ремесло необходимостью жить по новым правилам. Формула деньги решают все проблемы легко вписывается в современный ситуативный контекст:
– Деньги заставляют замолчать даже самых любопытных моих сограждан: дежурную по этажу, швейцара, ментов. Пара зелененьких бумажек – и все проблемы разрешаются сами собой. О, я умею делать деньги! Триста-пятьсот долларов за ночь для меня не предел.
Эстетическое восприятие любви подменяется набором сентиментальных банальностей, которыми наполнены диалоги, свидетельствующие об отсутствии авторского речевого слуха. Например:
– Максимчик, милый, мне так хорошо с тобой… Я люблю тебя до безумия!
– Ах ты, кошечка моя! – от души рассмеялся Макс. – Очень хочется верить в твои слова!
Ср.:
– Ты знаешь, после сегоднешней ночи у меня такое странное состояние…
– Какое?
– Я словно летаю без крыльев.
– Я испытываю то же самое.
Текст изобилует штампованными «красивостями», умилительными зарисовками проявлений нежных чувств:
Я посмотрела на Макса глазами, полными слез; Меня разбудили ласковые солнечные лучи. Макс лежал рядом и мирно посапывал, чему-то улыбаясь во сне; Макс заглушил мотор и нежно провел ладонью по моей щеке.
Описание подлинных чувств подменяется сентиментальным всхлипыванием: Мамочка, мама… Легкие, светлые волосы, добрые голубые глаза… Каждый вечер перед сном она читала мне вслух какую-нибудь сказку; Мамочка, мама, рвался из груди стон…
Мы видим, что банальность во всех случаях выступает как пошлость.
Еще одна грань пошлости, и это было отмечено выше, – непристойность.
Каждая национальная культура вырабатывает правила приличия, благопристойности [Хороший тон 1991]. Л.П. Крысин в этой связи отмечает: «Оценка говорящим того или иного предмета с точки зрения приличия/неприличия, грубости/вежливости обычно бывает ориентирована на определение темы и на сферы деятельности людей (или отношений между ними). Традиционно такими темами и сферами являются:
– некоторые физиологические процессы и состояния…
– определенные части тела, связанные с телесным низом; объекты этого рода таковы, что и непрямое, эвфемистическое их обозначение… в речи воспринимается большинством как не вполне приличное <…>
– отношения между полами <…>
– болезни и смерть» [Крысин 1996: 389–390].
В так называемых «розовых» и «криминально-розовых» романах наблюдаем нарушения правил приличия: открыто именуются предметы, факты, явления, принадлежащие эвфемистическим сферам. В романе Ю. Шиловой «Случайная любовь» неоднократно нарушаются внутрикультурные нормы. Имеющиеся в тексте непристойности нельзя оправдать тематикой текста (напомним, что автор описывает жизнь современной проститутки). В русской литературе тема проституции поднималась неоднократно. Достаточно вспомнить произведения Л.H. Толстого, Ф.М. Достоевского, И.А. Бунина, А.И. Куприна, чтобы понять: обо всем можно и нужно писать пристойно.
Пошлость в романе Ю. Шиловой проявляется в откровенно технологическом взгляде на любовь. Так, героиня не без гордости говорит о своих профессиональных умениях:
– Техникой секса я владею в совершенстве, могу сделать минет, могу кое-что и покруче, но за дополнительную плату, разумеется. Принцип предельно прост: хочешь «клубничку» – раскошеливайся, по желанию клиента я способна на все, на все!
На этом фоне как нелепые воспринимаются «возвышенные» мечты валютной проститутки:
– Раздвигая ноги под очередным клиентом, я думаю о том, что когда-нибудь обязательно найду свое счастье.
Неприкрытой пошлостью отмечены описания «телесного низа», проявления физического влечения:
– Случайно опустив глаза, я увидела, что Толик находится в полной боевой готовности. Мощный член до отказа натянул плотную материю брюк; Не желая испытывать его терпение, я моментально накинула халат.
Похоть и страсть сливаются воедино, и это усиливает впечатление пошлого, непристойного:
Не успели мы зайти в охотничий домик, как я стала срывать с Макса одежду.
Страсть охватывает героиню, ставшую свидетельницей убийства:
– Машка, а может, вспомним ту ночь? Давай попробуем повторить!
– Но здесь нет лодки.
– Мы можем сделать это прямо на песке. Зато у тебя не будет болеть спина.
– Но ведь совсем рядом, в реке, лежит труп!
– Ничего страшного. Он нам не помешает. Он не будет подглядывать, он на это не способен.
Вадим расстегнул мою кофточку и нежно коснулся губами груди. Я закрыла глаза и подумала о том, что, наверное, схожу с ума. Мертвая Танька, только что убитый Зак, едва знакомый мужчина Вадим, ночь, река… И все же я его захотела… Закрыв глаза, я легла на песок и, позабыв обо всем, отдалась страсти.
Непристойна следующая после убийства сцена:
Не прошло и часа, как мы с Максом уже мирно сидели на кухне, попивали виски и поглощали шоколад. Покойник лежал у входной двери, завернутый в плотное бархатное покрывало.
Автор стремится убедить читателя в том, что убийство – это всего лишь эпизод, обостряющий любовное чувство или умиротворяющий влюбленных. Чувство раскаяния персонажам романа Ю. Шиловой неизвестно.
Банальное и неприличное в речевой ткани текста Ю. Шиловой соседствует с безнравственным. Пошлость усиливается декларативностью. Так, очевидная аморальность проституции прикрывается безапелляционными пафосными заявлениями:
– В наше время без расчета нельзя. Это не я расчетливая, это жизнь сейчас такая собачья. На одной любви далеко не уедешь.
Ср.:
Постарайся вычеркнуть слово «любовь» из своего лексикона. Любовь – это для глупеньких дурочек. Мы же с тобой делаем бизнес, деньги, проще говоря.
Аморально определение беспринципности и продажности как обычной оплачиваемой работы:
– А разве проституция это не преступление?
– Нет, Максим, нет. Это вид заработка.
Элементарным представлениям о морали не соответствуют откровения героини, связанные с мыслями о возможном замужестве. Цепочка хода мысли проста: буду «путанить», пока не появится достойный кандидат в мужья (1); ремесло проститутки не мешает надеяться на идеальную любовь (2); постыдное прошлое можно скрыть от наивного жениха и мужа, а пока деньги идут в карман, не следует от них отказываться (3). Например:
Маринка умерла два года назад. Заразилась СПИДом и умерла. Как ее угораздило подцепить болезнь с ее-то осторожностью, до сих пор не могу понять. Наверно, все-таки влюбилась и… забыла о презервативе. Потрясенная Маринкиной смертью, я хотела завязать с постыдным ремеслом. На счету в банке лежала крупная сумма, дома в чулке еще больше, но… не смогла. Подходящих кандидатов в мужья рядом не оказалось (1);
К двадцати семи годам я стала профессиональной проституткой. Нестерпимые муки совести, слезы в подушку по ночам (справедливости ради надо сказать, что свободные ночи выдаются у меня очень редко) – все это осталось в прошлом. Мое сердце огрубело, а может быть, просто покрылось панцирем в ожидании настоящей любви. В душе я по-прежнему осталась идеалисткой (2);
Главное верить в себя, а там жених подходящий найдется. О моих прежних занятиях он никогда не узнает (3).
Без любви прожить можно, а без денег нельзя; деньги – фундамент любви. Эти стереотипы автоматически вербализуются в речи героини – даже в редкие «минуты блаженства»:
– Лена, а какого мужа ты бы хотела видеть рядом с собой? – неожиданно спросил Макс, когда мы лежали, тесно прижавшись друг к другу.
– Ну, во-первых, не бедного, – утвердительно кивнула я. – Зачем мне нужен муж, который не способен обеспечить семью?
Богатство скрашивает несчастья: с милым рай в богатом особняке, а не в шалаше:
…Макс потерял зрение. Врачи говорят, что, увы, сожжена сетчатка, а она восстановлению не подлежит… Но это не важно. Главное, что Макс жив, а видит он или нет, не имеет для меня никакого значения. Мы живем в загородном доме под Питером и безумно счастливы.
Пронизанные пошлостью циничные жизненные установки составляют идейную основу произведения. Н.Г. Чернышевский [1949] полагал, что «автор воспроизводит жизнь», чтобы «объяснить ее значение и чтобы вынести ей свой приговор». Жизнь валютной проститутки оправдывается необходимостью зарабатывать деньги; постыдное, но щедро оплачиваемое ремесло автором не осуждается, а принимается как данность; приговор не выглядит суровым: в эпилоге Лена изображена как жена и мать; ее окружают богатство, комфорт, уют; безоблачное счастье не омрачено даже слепотой любимого человека (это не важно).
Читатель, знакомый с произведениями классической литературы, брезгливо отодвинет подобное чтиво, а вот читателю неискушенному, не приобщенному к высокой художественной литературе и с доверием относящемуся к печатному слову, подобные тексты могут нанести вред. Например, рассказ о первых шагах начинающей проститутки таким читателем может быть воспринят как инструкция, руководство к действию, а сама проституция – как вид индивидуального (частного) предпринимательства:
Маринка продавала свое тело, путанила, проще говоря. Начинала она так. Купила газету «Из рук в руки» («Вот уж судьбоносное название!»– горько усмехнулась я) и дала объявление: «Молодая длинноногая москвичка без комплексов, с тонкой талией и красивой грудью в любое время дня и ночи готова выполнить любое пожелание интеллигентного клиента, не выходящее за рамки традиционного секса». На следующий день ей позвонили.
Из текста следует, что занятия проституцией открывают путь к успеху, видному положению в обществе:
Накопив денег, она (Марина) стала более разборчивой. Знакомилась только с иностранцами, да и то не со всякими. Обзавелась связями в суперэлитных гостиницах, ресторанах… одевалась в дорогих бутиках, купила машину, драгоценности… На всякий, по ее выражению, сброд смотрела свысока… Годам к тридцати планировала завязать и открыть собственное дело.
Лишенное нравственно-эстетических принципов осмысление жизни обнаруживает художественную несостоятельность автора.
Вербализованная пошлость свидетельствует об отсутствии у автора языкового вкуса. Штампованность речи сочетается с нарушением чувства меры и чувства ситуации. Например:
Ночной ветерок слегка растрепал мои волосы. Думаю, в этот момент я выглядела обворожительно (о себе не принято так говорить);
Я сходила с ума от его прикосновений и… хотела продлить миг блаженства до бесконечности (алогизм в соединении со штампами приводит к незапланированному комическому эффекту);
Нет, Макс должен знать о том, чем – чем! – я занималась все эти годы. Прощай, горькое прошлое, я постараюсь забыть о тебе! Здравствуй, здравствуй, долгожданная новая жизнь! (ощущается неуместность и вторичность пафосных восклицаний).
Ложный пафос сопровождает сцены драматического столкновения персонажей. Например, собираясь застрелить бывшего сутенера, Лена произносит слова, банальность которых создает впечатление фальшивой многозначительности:
– Ладно, Зак, Лена я или нет, не имеет никакого значения. Я пришла сюда для того, чтобы тебя убить. Я пришла отомстить за проститутку Лену и… за множество других девушек, которых ты заставлял работать на себя.
Образная эстетика нередко противоречит событийному наполнению ситуации. Например: Лена убила преследовавшего ее бандита. Вместе с Максом она избавилась от трупа. Все это не произвело на героиню ни малейшего эмоционального воздействия (она поглощена предвкушением любовных утех):
Крепкое, загорелое тело Макса источало изумительный аромат. Аромат чистоты и свежести, аромат любовного томления. От клиентов моих, как правило, пахнет похотью, я давно уже выучила наизусть этот запах, и еще, пожалуй, деньгами.
Нравственная и эмоциональная ущербность персонажей – умников и пошляков, не задающихся вопросами можно или нельзя, прилично или неприлично, допустимо или недопустимо, руководствующихся лишь желанием обладания – делает эстетически и этически бесплодными авторские попытки героизации этих персонажей. Сопротивляется героизации пронизанный пошлостью примитивный язык текста.
Проанализированный языковой материал не содержит обсценизмов, грубо-просторечных и жаргонных элементов. Он лишь свидетельствует о нарушении элементарных внутрикультурных норм, правил, законов нравственности.
Нет сомнения в том, что вербализованная пошлость – веское основание для того, чтобы охарактеризовать роман Юлии Шиловой «Случайная любовь» как принадлежащий литературному «низу».
Банальность в сочетании с непристойностью и безнравственностью вытесняют подобные тексты за пределы художественного пространства как произведения, которые «не способны реализовать эстетическую функцию» [Лотман 1992: 203].
ПОДВЕДЕМ ИТОГИ
• Внутри массовой культуры и литературы существует своя градация, свой «верх» и свой «низ». Для низовой массовой литературы язык не является объектом, материалом для обработки. Она стремится к натуралистическому, но не образному воспроизведению современного языкового существования.
• Лингвистический натурализм низовой литературы создает иллюзию языковой вседозволенности и фактически демонстрирует полную подчиненность человека говорящего среде языкового обитания, направленно ограничивает функциональные возможности языка и языковых подсистем.
• Можно говорить о типологических смещениях в структуре языковой личности читателя, находящегося под влиянием текстов низовой массовой литературы. Свойственная этим текстам тенденция к обеднению речи способствует формированию ущербного типа языковой личности; клишированность текста, ограничивающая креативные возможности автора, способствует формированию усредненного типа языковой личности; тенденция к нелитературности разрушает чувство нормы, способствует формированию ортологически ущербной личности.
Основные источники
Вильмонт Е. Три полуграции, или Немного о любви в конце тысячелетия. М.: Астрель, 2004.
Глюк’OZA. Тексты песен //http: // muslib.ru/groupe_info.php?grou-ре=48885& sites=3&song=105177.
Дихновы Т. и А. Успех подкрался незаметно. М., 2004.
Литвиновы А. и С. Черно-белый танец. М., 2003.
Монах Е. Центровой пацан. М.: ЭКСМО, 2001.
Секачев И., Фадеев М. Тексты песен для Кати Лель // www.klel.ru/ discography.html.
Устинова 2004 а – Устинова Т. Запасной инстинкт. М.: ЭКСМО, 2004.
Устинова 2004 б – Устинова Т. Олигарх с Большой Медведицы. М.: ЭКСМО, 2004.
Шилова Ю. Сл
учайная любовь. М.: Рипол Классик, 2004: Литературная серия «Русское криминальное чтиво».
Шнуров С. Тексты песен // www.shnurov.ru/chords/
Сокращения
Лите. – Литвиновы А. и С.
MAC – Словарь русского языка: В 4 т. М., 1981–1984.
Мон. – Монах Е.
Нест. – Нестерова Д.
СОШ – Ожегов С.И. и Шведова Н.Ю. Толковый словарь русского языка. М., 1999.
Хак. – Хакамада И.
Шил. – Шилова Ю.
Литература
Буй В. Русская заветная идиоматика. М., 1995.
Валгина Н.С. Активные процессы в современном русском языке: Учебное пособие. М., 2003.
Винокур Г.О. Культура языка. М., 1929.
Гавранек Б. Задачи литературного языка и его культура // Пражский лингвистический кружок. М., 1967.
Гаспаров Б.М. Язык. Память. Образ. Лингвистика языкового существования. М., 1996.
Головин Б.Н. Основы культуры речи. М., 1988.
Жельвис В.И. Поле брани: Сквернословие как социальная проблема. М., 1997.
Костомаров В.Г. Языковой вкус эпохи: из наблюдения над речевой практикой масс-медиа. М., 1994.
Котюрова М.П. [Предисловие] // Текст: Стереотип и творчество. Пермь, 1998.
Крысин Л.П. Эвфемизация в современной русской речи // Русский язык конца XX столетия (1985–1995) / Отв. ред. Е.А.Земская. М., 1996.
Левин Ю.И. Об обсценных выражениях русского языка / Избранные труды: Поэтика. Семиотика. М., 1998.
Лотман Ю.М. О содержании и структуре понятия «художественная литература» / Избранные статьи: В 3 т. Т. 1. Статьи по семиотике и типологии культуры. Таллин, 1992.
Русский язык в контексте культуры / Под ред. Н.А. Купиной. Екатеринбург, 1999.
Русский язык конца XX столетия (1985–1995) / Под ред. Е.А. Земской. М., 1996.
Современный русский язык: Активные процессы на рубеже XX–XXI веков / Отв. ред. Л.П. Крысин. М., 2008.
Хализев В.И. Теория литературы. М., 1999. Хороший тон. М., 1991.
Чернышевский Н.Г. Эстетическое отношение искусства к действительности / Поли. собр. соч. Т. 2. М., 1949.
Черняк М.А. Феномен массовой литературы XX века. СПб., 2005.
Шмелев А.Д. Русская языковая модель мира: Материалы к словарю. М., 2002.
Шмелева Е.Я. Сквернословие // Культура русской речи: Энциклопедический словарь-справочник. М., 2003.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.