ii

ii

Выражение «искать полдень в два часа пополудни» восходит к Бодлеру[27]. А точнее, к написанному им в 1869 году рассказу «Фальшивая монета» (La Fausse Monnaie). Деррида поставил этот рассказ в центр своей вышеупомянутой книги.

Сюжет таков: повествователь и его друг выходят из табачной лавки и кладут в карманы полученную сдачу. Встречный нищий протягивает им шапку. Оба кладут в шапку монеты, но друг дает больше, чем повествователь, – а именно одну монету большого достоинства. Повествователь говорит другу: «Вы правы: после радости удивляться нет большей радости, чем самому вызывать удивление»[28]. Тот отвечает: «Это была фальшивая монета». Мозг повествователя, «постоянно занятый» поисками полудня в два часа пополудни («какой изнурительной склонностью одарила меня природа!»), углубляется в размышления: предполагает, что поступок его друга был продиктован желанием «создать некое событие в жизни этого бедняги» и гадает, каковы будут последствия: может быть, фальшивые деньги превратятся в руках нищего в настоящие, приумножатся, даже сделают его богачом? Или, наоборот, доведут нищего до тюрьмы? Фантазия повествователя заходит все дальше, «наделяя крыльями душу друга», пока тот не развеивает его домыслы, обронив фразу: «Да, вы правы: нет более приятного удовольствия, чем изумить человека, давая ему больше, чем он рассчитывал». Услышав это, повествователь осознает, что его друг просто вздумал «разом проявить милосердие и совершить выгодную сделку; сэкономить сорок су и завоевать сердце Бога; попасть в рай без особых издержек; и, наконец, бесплатно получить титул “благодетеля”». Какое свинство, заключает повествователь. Он был бы готов простить злодейство, но «творить зло по глупости» – «самый непростительный порок».

Как и следовало ожидать, Деррида находит в этой истории множество разных аспектов: тень правосудия, риторику дарения и кредитования («природа одарила», фантазия «наделила крыльями»), которая окружает главное событие – вручение дурного дара, который одновременно является элементом более крупной сделки купли-продажи («попадания в рай без особых издержек») и т. п. Но вот самый интересный момент. Деррида хватается за тот факт, что история начинается в момент, когда друзья выходят из табачной лавки. Он пространно рассказывает об истории табака: о запрете, введенном Людовиком XIII, о роли табака в архаических ритуалах, о связях табака с понятиями «дар» и «жертвоприношение» и т. д. В экономическом плане, отмечает Деррида, табак – символ издержек, которые абсолютно не окупаются: этот товар из разряда «предметов роскоши», он сгорает, оставляя после себя лишь дым. Точнее, кое-что остается – а именно пепел, символически ассоциируемый с памятью, смертью и наследством. Отправная точка для рассказа Бодлера – мелочь, оставшаяся у друзей в карманах после того, как оба приобрели шикарный товар. Иначе говоря, рассказ «получен на сдачу» с денег, выброшенных на ветер ради роскоши. Как и сама фальшивая монета.

Позволим себе маленький каприз – отклонимся от нашей главной нити повествования и проследим тему табака в «Приключениях Тинтина». Интересно, разживемся ли мы хоть какой-то мелочью? Очевидная отправная точка – «Сигары фараона», где табак упоминается в названии и попадается на каждом шагу: табак (окурки) валяется у входа в гробницу, табак держат в зубах стражи порядка, которых Тинтин видит во сне, (Дюпон и Дюпонн изображены курящими толстые сигары), табак припрятан в сейфе в кабинете полковника и хранится в шкафчике в дворце магараджи. Этот табачный след приводит в курильню, в честь которой назван следующий том – «Голубой лотос». Тинтин врывается в этот притон, где употребляют опиум, спрятанный в сигарах из предыдущего тома: оказывается, тайна с самого начала была буквально запрятана в табаке. Когда в начале следующего приключения – «Отколотого уха» – Тинтин входит в квартиру Бальтазара, выясняется, что скульптор никогда не расставался с трубкой. Заметив на полу окурок, Тинтин заключает, что в помещении побывал кто-то, помимо хозяина. Как и в погребальной камере фараона Ки-Осха, «останки» табака выдают присутствие посторонних в доме (или в гробнице, каковой, собственно, и сделался дом Бальтазара; сходство квартиры с усыпальницей акцентируется сценой, когда Снежок разглядывает череп).

Как представляется, табак неразрывно связан с непростыми отношениями между хозяевами дома и гостями – мотивом, который вновь и вновь встречается в «Приключениях Тинтина». Вот том «Акулы Красного моря»: «иностранные особы» приезжают без приглашения, ставят свои походные шатры в роскошных залах Муленсара, распихивают по углам рыцарские доспехи Хэддока и курят огромные кальяны. «Тинтин и пикаросы»: в гостинице в Лос-Допикосе Хэддок осознает, что фактически является пленником в своем шикарном номере, когда ему не разрешают сбегать за трубочным табаком, а на следующий день организуют ему «поход» в маленькую табачную лавочку в сопровождении целого отряда полицейских. В этой же книге спаситель Дюпона и Дюпонна – «король» – держит в руке гигантскую сигару; а сварливая жена Алькасара, Пегги, не только отчитывает генерала за пристрастие к курению, но и велит ему не стряхивать пепел где попало во дворце, который он ей пообещал и подарил. И не забудем, что Кастафиоре (ее приезд двумя томами раньше отвлек Хэддока от важного дела – набивания трубки) заняла в Муленсаре спальню, обставленную в стиле Людовика XIII.

Мы можем заключить, что в творчестве Эрже табак выводит на темы правосудия, гостеприимства и наследства. Но самое интересное, что табак – спутник подлогов. Сигары фараона – ненастоящие сигары. В «Скипетре короля Оттокара» Тинтин начинает подозревать, что Алембик – самозванец, когда сфрагист (заядлый курильщик, вечно швыряющий окурки куда попало) равнодушно проходит мимо лоточника, торгующего сигаретами в пражском аэропорту. И действительно, это не Алембик, а лже-Алембик. Чуть раньше, когда свершается подмена и в телефонной трубке раздается вопль настоящего Алембика, Тинтин, бегущий его спасать, пробегает мимо огромной рекламы сигарет «Изида» (стилизованной под древнеегипетское искусство). В следующем томе («Краб с золотыми клешнями») упомянута другая марка сигарет: Тинтин обнаруживает в вещах Дюпона и Дюпонна пять фальшивых монет, бумажку с полустертым названием «Карабуджан» (Тинтин еле-еле разобрал первые три буквы, разглядывая в лупу, и прочел вслух: «Это “К”… это “А”… это “Р”…», то есть произнес по-сильдавийски слово «король») и пачку сигарет «Аристос». Сочетание этих вещиц имеет глубокий смысл: на наше обозрение выставлена вся фальшь, которую олицетворяют Дюпон и Дюпонн (а также капитан «Карабуджана» Хэддок). Но полный спектр того, что открывает (или скрывает) табак, можно различить лишь сквозь дымовую завесу двух других, более длительных сцен.

Первая сцена содержится в «Деле Лакмуса» и начинается с попытки купить табак. Собственно, «Дело Лакмуса», как и «Сигары фараона», – один сплошной «табачный след». Тинтин и Хэддок чувствуют запах табака в лаборатории профессора Лакмуса (некурящего); из кармана взломщика, которого застукали главные герои, вываливается пачка сигарет с названием женевского отеля, где остановился Лакмус; Тинтин и Хэддок отправляются выручать друга… И обнаруживают те же сигареты в доме профессора Тополино в Ньоне; затем происходит настоящее столкновение с табаком – из автомобиля с дипломатическими номерами в героев швыряют непогашенный окурок. Но сцена, которая нас интересует, начинается, как и рассказ Бодлера, у дверей табачной лавки. Хэддок, заметив на той стороне улицы вывеску «Табак» над витриной рядом с рыцарским щитом (кстати, днем раньше капитан и Тинтин проходили мимо статуи рыцаря), направляется туда: ему нужно запастись трубочным табаком. На мостовой Хэддока сбивает машина (правда, он остается невредим). Тинтин убеждает водителя машины погнаться за «крайслером», на котором увозят похищенного Лакмуса.

По дороге Тинтин рассказывает водителю-итальянцу всю историю: похищение, секретное ультразвуковое оружие, соперничество спецслужб и т. д. Итальянец – настоящий лихач, из-за его попытки промчаться по некой деревне в базарный день воцаряется полный хаос. Жандарм велит лихачу остановиться и спрашивает, как его зовут. Но имя оказывается длиннющее и аристократическое (Артуро Бенедетто Джованни Джузеппе Пьетро Арчанджело Альфредо Картоффоли да Милано), и жандарм понимает: на бланке оно все равно не уместится. Блюститель порядка произносит: «Э-э-э… Я… Хм… Ну ладно, чтобы это было в последний раз!» Итальянец снова жмет на газ и вскоре догоняет «крайслер». Но Лакмуса в салоне нет. Тинтин и Хэддок приказывают людям из «крайслера» открыть багажник. Те повинуются, но багажник пуст (впоследствии выясняется, что Лакмуса спрятали в потайном отделении под задним сиденьем). «Крайслер» уезжает, Артуро Бенедетто да Милано сердится, обвиняет героев во вранье – мол, сочинили историю, чтобы прокатиться на машине на дармовщинку. И тоже уезжает, бросив героев на обочине. Капитан закуривает трубку. И обжигается.

Сколько разных мотивов тут обыгрывается! Тема закона и тема аристократии (человеку, который носит аристократическое имя, закон не писан). Тема кредита и доверия и ее оборотная сторона – расплата за содеянное, ответственность. Тинтин и Хэддок рассказывают Артуро правдивую историю, к которой он позднее отнесся недоверчиво. Артуро отвергает их версию, точно так же как предыдущей ночью был отвергнут призыв Хэддока о помощи. Капитан послал с вертолета сигнал SOS. Серафин Лампион (он еще и радиолюбитель) принял радиограмму, но наотрез отказался верить словам Хэддока и залился смехом: «Ах ты, старый пройдоха!.. Да ну тебя, Хэддок!» Спустя два дня бордюрийские полицейские в крепости Бахин поверят словам Хэддока, но лишь каким-то чудом: капитан потеет и заикается, с первого взгляда ясно, что он не сотрудник Красного Креста, а самозванец, ряженый. В «Деле Лакмуса» – книге, которая начинается с разрушения отражения Хэддока в зеркале, блестяще выдержан баланс между страданиями человека, чей правдивый рассказ о себе не внушает доверия, и больной совестью самозванца, притворяющегося другим. Параллельно Хэддок снова и снова, каждый раз понапрасну, пытается выкурить трубку в тишине и спокойствии. На последней странице финальная попытка Хэддока раскурить трубку кончается тем, что он обжигается микрофильмом с чертежами, который Лакмус держит над спичкой, – то есть обжигается той самой тайной.

Но это еще не все: сцена погони за «крайслером» пронизана беспокойством из-за времени. После расставания с жандармом Артуро жмет на газ, скрипит зубами и восклицает: «Сейчас наверстаем потерянное время!.. Avanti!»[29] Возмущенный владелец «крайслера», демонстрируя пустой багажник, кричит: «Из-за вас я уже кучу времени потерял!»

Эта нервозность проходит через всю книгу: герои вновь и вновь опаздывают на самую малость, не успевая спасти Лакмуса, – не застают профессора в гостинице, опаздывают на поезд, увозящий его из Женевы. Диалоги пестрят упоминаниями о времени: «Лишь бы выиграть время», «Если вы поспешите, то еще его нагоните», «Будем надеяться, что приедем вовремя», «Вы опоздали, сэр», «Будем надеяться, мы доберемся, пока не станет слишком поздно», «Будем надеяться, что не опоздаем». Хэддок с Тинтином постоянно тянутся в хвосте, ищут полдень в два часа пополудни, пытаются пешком догнать солнце. В этом контексте очень важно подлинное имя Лакмуса. Во французском оригинале профессор носит фамилию Tournesol – буквально «поворачивающийся вслед за солнцем». В химии это слово означает «лакмус» (настой из лепестков подсолнуха), вообще же tournesol – подсолнух (по-научному «подсолнечник»), растение, цветы которого в течение дня поворачиваются вслед за солнцем. То, что главным героям не удается найти в «крайслере», оборудованном тайником («Я вам сам все покажу, уж сделаю такую любезность», – говорит владелец и распахивает багажник, утаивая истинный объект их поисков), – пусть и не само солнце, но тот, кто поворачивается к солнцу, тот, чье имя тянется к светилу, которое в полдень стоит в зените. Как мы вскоре увидим, «подсолнечный» аспект имени Лакмуса – вовсе не случайность.

Вторая сцена (в «Рейсе 714») содержит запрет на табакокурение. Кстати, один из ее эпизодов во многом совпадает с рассказом Бодлера «Фальшивая монета»: полное впечатление, что Эрже сочинял с оглядкой на бодлеровский текст. Место действия – аэропорт Джакарты, то есть тропики, где солнце никогда не отклоняется далеко от зенита (так думает Хэддок, заметив бедно одетого человека, который так сильно чихает, что с него сваливается шляпа. «Какой невезучий, – говорит себе капитан, – даже в тропиках умудрился простудиться»). Возвращая бедняку шляпу, Хэддок, словно друг повествователя у Бодлера, опускает в нее деньги – пятидолларовую банкноту. Затем, как и бодлеровский повествователь, начинает гадать, что сделает бедняк, когда, к своему изумлению, обнаружит эти бешеные деньги. «Что это?.. Может быть, я сплю? Невероятно… пять долларов! – восклицает бедняк в воображении капитана. – Слава небесам! Наконец-то я смогу купить еды!» Хэддок, прослезившись, отчетливо представляет себе, как бедняк объедается сэндвичами и, громко чавкая, просит Бога «благословить щедрую и благородную душу, которая сжалилась над моей нищетой». «Сегодня я сделал доброе дело», – говорит себе Хэддок.

Намерения Хэддока совпадают как с воображаемыми намерениями друга в бодлеровском рассказе (то есть с домыслами повествователя), так и с истинными намерениями этого персонажа (опять же согласно конечному выводу повествователя): Хэддок уверен, что дал толчок некоему событию и покорил сердце Господа Бога, то есть ценой сравнительно небольших издержек обеспечил себе попадание в рай. Не задаром: пятидолларовая банкнота Хэддока – настоящая. Но возникает другая помеха: оказывается, бедняк – никакой не бедняк. Спустя несколько минут выясняется, что это мультимиллионер Ласло Каррейдас, хозяин авиакомпании «Каррейдас», ткацких фабрик, нефтяных вышек, магазинов, газет и «Сани-Колы». Когда Хэддока и его спутников представляют Каррейдасу, мы (не впервые в «Приключениях Тинтина») видим фокус: Лакмус восклицает «Крибле-крабле-бумс» и вытаскивает из шляпы Каррейдаса пятидолларовую банкноту. «Да вы же треспи… нет, я хотел сказать… прести… престиди… престижи… пре-стидиджи… та… та… та-аа-а… А-а… ха-ха-хатор… Престидижитатор!» – хохочет до колик Каррейдас, не переставая чихать: ему кажется, что Лакмус показал фокус с извлечением денег из воздуха. В этой, казалось бы, проходной сценке вновь заостряется внимание на происхождении денег. То, откуда берутся деньги и куда они деваются, – главная мысль «Рейса 714».

Каррейдас спрашивает Хэддока: «Вам нравится морской бой?» «Один из моих предков был мастером по этой части», – отвечает Хэддок. Но Каррейдас имеет в виду игру, свое любимое занятие на борту личного авиалайнера. Он приглашает поиграть Хэддока, Тинтина и Лакмуса (все они направляются на Международный конгресс по астронавтике в Сидней). Герои отклоняют приглашение, но Каррейдас настаивает.

Уже на борту самолета Хэддок – гость, залученный едва не силком, – достает трубку, но Каррейдас говорит ему: «Капитан, здесь категорически запрещено курить. Меня раздражает даже запах табака». Хэддок убирает трубку в карман, и начинается игра в «морской бой». Каррейдас жульничает, подглядывая за капитаном с помощью видеокамеры. Тинтин начинает подозревать, что на борту самолета что-то неладно. Его опасения подтверждаются: экипаж – люди самого Каррейдаса, между прочим, – внезапно захватывает самолет, снижается до высоты, недоступной для радаров, и совершает посадку на острове, где дожидается Растапопулос. Когда Растапопулос объявляет, что хочет заполучить деньги Каррейдаса, которые хранятся в Швейцарии на счету, заведенном на фальшивое имя, мы вновь погружаемся в драму об уклонении от уплаты налогов и подложных удостоверениях личности.

Каррейдас – мнимый бедняк и сомнительный богач. Растапопулос научился подделывать его подпись (начертание фальшивого имени); остается лишь выяснить номер счета. Чтобы заставить Каррейдаса говорить, Растапопулос приказывает вколоть ему «сыворотку правды». Но вместо того, чтобы назвать номер банковского счета, миллионер начинает сознаваться во всех своих хитростях и махинациях, начиная с младенчества. Растапопулос срывает зло на враче, сделавшем инъекцию. И, сердито размахивая руками, задевает шприц. Растапопулос тут же начинает сознаваться в собственном двуличии, утверждая, что в области мошенничества даст Каррейдасу сто очков вперед. Миллиардер презрительно цедит: «Мелочевка! Детский сад!» – и приводит новые примеры своих бесчестных проделок. Так поединок двух богачей за банковский счет превращается в войну «отчетов перед собственной совестью»: оба подкрепляют свои аргументы доподлинными, скрупулезными перечнями собственных прегрешений – кого обжулил или собирается обжулить, когда, каким способом и на какую сумму.

Но, когда бойцы набрасываются друг на друга, споря, кто из них больший плут, их диалог и равенство сил – тоже своеобразный фокус: мы должны смотреть не на то, что нам так настойчиво показывают, наше дело – разглядеть отдаленные звенья цепи. «Один из моих предков был мастером по этой части». Кто нечестно сыграл в реальный «морской бой»? Кто разбогател, уклоняясь от уплаты налогов задолго до рождения Растапопулоса и Каррейдаса? Чье имя вообще означает «мошенник»? Haddock – на арго синоним «escroc», а escroc – не только «мошенник», но и «шулер». Итак, приключение, которое началось с того, что Хэддок подарил Каррейдасу пять долларов и, задумавшись об этом даре, разыскивая полдень в два часа пополудни, случайно повстречал Скута, – не что иное, как очередной повтор родового проклятия Хэддоков. Сделав подарок, капитан в очередной раз воспроизвел в своем поведении собственную психологическую травму, заставил эту травму повториться в жизни (хотя, разумеется, в завуалированном виде) прямо у него на глазах. Бедняк, чьи миллионные капиталы ни на шаг не приблизят его к солнцу, – это в конечном счете сам капитан Хэддок.

В этой книге Каррейдас (обратите внимание, что в его имени спрятано слово «kar», «король») выступает в роли Людовика XIII. «В присутствии Ласло Каррейдаса не курят!» – громогласно провозглашает он, даже находясь в плену. Правда, вместо ответа Растапопулос дымит ему сигарой прямо в лицо. В финале книги дым (ядовитые испарения серы из жерла вулкана) распространится повсюду. «А это еще что за дым? – жалуется Каррейдас. – У меня же чувствительное горло! Вы что, угробить меня задумали?» В итоге вулкан извергается, выбросив в атмосферу столб дыма высотой более 30 тысяч футов. Хэддок и его спутники спасены самолетом вулканологов. Но, как обнаруживается, у всей компании – коллективная амнезия. Воспоминания о приключении с начала до конца начисто стерты, герои пали жертвой – позаимствуем выражение, которое встречалось нам выше, – «радикального забвения». Правда, это приключилось по воле инопланетян. Но, как бы то ни было, герои получили дар, который Деррида считал невероятным, настоящим: дар, не налагающий никаких обязательств, поскольку в сфере долга и обязанностей он распахивает двери времени настежь, позволяет начать с чистого листа, а старые листы вырывает и сжигает. В каком-то смысле «Рейс 714» – самая позитивная часть «Приключений Тинтина»: в ней совершается переход от дурного дара к настоящему дару, который соскребает дурное, ядовитое время, испепеляет его, тратит его без малейшего барыша.

Единственное, что остается от приключения, – кусок металла. Лакмус обнаруживает в своем кармане металлический прут с полусферической головкой. Маятник реагирует на прут нервно – начинает бешено качаться. Профессор подвергает прут анализу – проверкам, титрованию – в лабораториях университета Джакарты. Оказывается, прут «состоит из кобальта в его природном состоянии, сплавленного с железом и никелем», то есть некоего неведомого вещества, которое не найдешь на нашей земле и под нашим солнцем. Итак, «на сдачу» от всего этого дыма получена – уникальный случай! – честная, уникальная монета.

Для Деррида «Фальшивая монета» Бодлера – аллегория. Смысл этой аллегории – не более и не менее как рождение литературы. Причем тут литература? В рассказе описано «событие», «история», порожденные симулякром, фальшивыми деньгами за компанию с «я», которое дружит с природой (получает от природы некий «дар»), но в действительности лишь притворяется чем-то натуральным, существующим в природе: повествователь в качестве персонажа рассказа – такой же симулякр, не более подлинный, чем монета. Подобно этому герою, пишет Деррида, литература «может состоять лишь в том, что притворяется натуральным» и лишь в том, что конституирует саму природу путем операций с деньгами: обмена, кредитования, завещания, выдачи займов, дарения. Итак, литература – подделка. Но и это еще не венец. Через призму литературы «натуральное» может показаться не меньшей подделкой – домыслом, выдающим себя за абсолютную истину. Однако подлинная истина парадоксальна: и для литературы, и для природы подделка – предпосылка «неподдельного», поскольку сами понятия «реальное» и «натуральное» генерируются и поддерживаются сложнейшей экономикой культурных условностей – искусственных знаков, которые, сделав свое дело, прикидываются всего лишь репрезентациями того, что сами и создали.

Но Деррида задает еще один вопрос: а правда ли, что монета, которую друг дал нищему, – фальшивая? Это друг говорит повествователю, что монета фальшивая, но как нам удостовериться, что он не разыгрывает собеседника, чтобы создать «событие» и в его жизни? Хороший вопрос. Мы тоже должны его задать. В нашем варианте он прозвучит так: с чего мы взяли, что Франсуа – действительно сын Людовика XIV? Можем ли мы сделать ему анализ ДНК, провести титрование? Нет. В итоге мы, как и Деррида, заключаем: «Этого мы не знаем и узнать не сможем». И ладно бы только мы: сам Бодлер не знает разгадки и не может знать, Эрже не знает и не может знать. Авторы могут строить свои гипотезы, но не в их власти – как и не в нашей – докопаться до определенного ответа, если исходить из спектра вероятностей, которые содержатся или могут содержаться в тексте. И тут нам встречается еще один случай утаивания, самый крайний: любой текст, пишет Деррида, припрятывает про запас некую тайну, «навеки недоступную прочтению, абсолютно не поддающуюся дешифровке, отторгающую даже любой позыв к расшифровке, иными словами, тайну герменевтическую». Текст порождает тайну, а тайна держит на себе текст, делая его читабельным благодаря тому, что сама ограждена от прочтения. Такова «тайна, возможность которой гарантированно делает возможной литературу». И в литературе тайна остается «бесконечно сокровенной в силу своей абсолютной публичности», сокрытой, даже когда она выплескивается на поверхность страницы, не менее очевидной, чем банкнота, аккредитив, серебряный двухфранковик – или, мог бы добавить Деррида, чем три пергаментных свитка, наложенных один на другой.

Завершая «Презентацию времени», Деррида напоследок снова поворачивается к солнцу – вспоминает образ Икара. В более раннем (1971 года) эссе Деррида «Белая мифология: метафора в философском тексте» этот поворот к солнцу совершают подсолнухи. В «Белой мифологии» автор изучает под микроскопом рождение философии. Природная истина философии, пишет Деррида, формируется путем обмена вымышленными, поэтическими механизмами, метафорами, которые в качестве метафор сами себя изглаживают: они словно монеты, с которых стерты все надписи. Иначе говоря, тайна философии – это литература. Название «Белая мифология» – отсылка к роману Анатоля Франса (1894) «Сад Эпикура», герой которого Полифил именует философию «анемичной мифологией» – анемичной, так как ее заставили стать совершенно бесцветной, чтобы она приобрела статус «истины».

В таком случае как может философия заниматься проблемой самой метафоры? «Только вокруг слепого пятна или центральной глухоты», – пишет Деррида. Рассматривая попытки философов решить эту задачу, он напоминает пример метафоры, избранный Аристотелем в «Поэтике»: солнце разбрасывает свет, точно сеятель – семена. Погодите-ка, говорит Деррида: где это видано, чтобы солнце «разбрасывало» свет? Аналогия опирается на «длинную и малоочевидную цепочку» ассоциаций, соединенных между собой внутри языка. Но, продолжает Деррида, Аристотель удачно выбрал образ солнца, ибо всякая метафора есть подсолнух и гелиотроп[30]: метафоры поворачиваются к тому, что, по идее, присутствует абсолютно и зримо, а это и есть солнце. Разве солнце не есть предварительное условие присутствия и зримости всего сущего? Однако солнце никогда не присутствует в языке целиком, это невозможно. Солнце само поворачивается ко всем фигурам речи (тропам), обозначающим свет и зрение, которыми изобилует философская риторика знания и постижения (ясность, видение, озарение – подобные термины встречаются повсеместно). Итак, метафора – вдвойне гелиотроп и подсолнух: это и движение цветков, поворачивающихся вслед за движением солнца над горизонтом, и повороты самого (неизменно метафорического) солнца в человеческом языке. А понятия истинного, природного рождаются из двойного финта метафоры, ее престидижитаторства с солнцем и цветами – так сказать, появляются из цилиндра фокусника. Классическая философия всегда повернута к «истинному», абсолютному солнцу. Деррида, со своей стороны, призывает к тому, чтобы более авантюрная, поэтическая разновидность философии позволяла взять в плен сам абсолют, потребовать за него выкуп, даже выпотрошить его, причем снова и снова, во всех тонкостях и закоулках языка. Говоря метафорически, философия поэтическая и авантюрная должна свернуть солнце до подсолнуха, а затем развернуть во всю безграничную ширь, разрывая линию горизонта, пробивая брешь в этом круге.

Куда уводит нас этот новый путь в обход, мимо тайн и подсолнухов? На запад. Туда нас ведет Лакмус, или, если вернуть ему подлинное имя, Подсолнух: цветок, который, поворачиваясь, именами превращает людей в цветы, а цветами отучает людей от их привычек. Как обнаруживает Абдулла, от толчка Подсолнух вертится (фр. Tournesol tourne). Если профессор не способен правильно расслышать ни одно слово, то лишь потому, что «сад Эпикура», где находится его клумба, расположен неподалеку от точки центральной глухоты, описанной Деррида. Профессор вечно искажает и подвергает мутациям смыслы, он – принцип тропизма, агент тропов. При своем первом появлении в «Приключениях Тинтина» он копирует природу, чтобы сконструировать подводную лодку, и тем самым помогает друзьям добраться до дна истории. Подлодка-симулякр делает его богачом. Как нам уже известно, именно эти деньги, полученные профессором в уплату за патент, возвращают Хэддока домой, замыкая его одиссеев круг. Позднее, как нам уже известно, профессор, вновь увлекаемый солнцем на запад, недоверчиво смотрит на то, что солнце озаряет накануне полудня, – воспринимает все это как метафору и, надо сказать, не ошибается. Как и все остальные, профессор – пленник силового поля тайны, только он идет своим особым путем, отклоняется на боковые дороги, выворачивает слова наизнанку, движется в обход через цветы, имена, минералы и пробивается к смыслу. Подсолнух – метафора в действии. Пока Тинтин с Хэддоком идут по следу тайны и полагают – ошибочно, – что отыскали ее, профессор размышляет над олицетворением тропизма (маятником), нескончаемое движение которого не подтверждает несомненность истины, а раскрывает ее для безграничных далей. В философском и поэтическом плане ученый Лакмус – подлинный герой «Приключений Тинтина».

И еще один, последний поворот сюжетной нити, прежде чем мы расстанемся с солнцем. В обоих текстах Деррида, в которые мы заглянули, упоминается поразительный прозаик, антрополог и философ Жорж Батай (автор работы «Литература и зло», которой мы мельком коснулись выше). Его труды слывут блестящим образцом авантюрного, поэтического мышления, за которое ратует Деррида в финале «Белой мифологии». Они до краев полны солнца: в романе «Небесная синь» (1957) солнечные лучи проливаются на булыжную мостовую «так, словно бы свет мог раскалывать камни и убивать», в работе «Проклятая часть» (1949) и з лагается концепция безграничной солярной щедрости – издержек, не приносящих никакого барыша. Но нас прежде всего будет интересовать небольшое эссе «Увечье как жертвоприношение и отрубленное ухо Ван Гога» (1930). В Ван Гоге Батая привлекает то, что он сам называет «зацикленностью на солярной идее», «экстремальные взаимоотношения с солнцем». Свидетельство тому – например, картины из цикла «Сеятель», написанные Ван Гогом в 1888 году в Арле. Закаты практически нестерпимой яркости режут глаз. Или цикл «Подсолнухи», где «модели художника» словно бы корчатся и грозятся заполнить собой все пространство. Эти произведения наводят Батая на подозрение, что истинный смысл увечья, которое Ван Гог нанес самому себе, отрезав ухо, а также истинный смысл жертвоприношения в целом – подражание небесам, завоевание их и безраздельная щедрость. Как так? Оба этих акта диктуются желанием «в полной мере уподобиться идеальному пределу, который описывается в мифологии как бог солнца, раздирающий и вырывающий собственные внутренние органы».

Данный текст является ознакомительным фрагментом.