§ 2. Условия понимания в автобиографическом рассказывании

Предструктурированность социального мира создает проблему понимания для социального исследователя, герменевтические установки которого стали предметом рефлексии Ю. Хабермаса. Он, вслед за Г. Шервхеймом, вводит важное различение между установками компетентного участника и компетентного исследователя, претендующего на теоретическое знание. «Тот, кто в роли третьего лица наблюдает нечто в мире или делает высказывание о чем-то в мире, занимает объективирующую установку. Напротив, тот, кто участвует в коммуникации и вступает в интерсубъективное отношение в роли первого лица (Я) со вторым лицом (которое, в свою очередь, относится в качестве Другого к Я как ко второму лицу), занимает необъективирующую, или, как мы сегодня сказали бы, перформативную, установку» [Хабермас, 2008, с. 10]. Но как совместить претензию на объективность понимания с перформативной установкой участника процесса взаимопонимания? Ответ, который обосновывает Ю. Хабермас, заключается в том, что опору дает обладающая внутренней рациональностью структура ориентированного на взаимопонимание действия, включая использование языка как механизма координации действий и достижения согласия, основывающегося на интерсубъективном признании притязаний на значимость. Перформативная установка как минимум виртуального участника взаимодействия открывает перспективу объективной интерпретации наблюдаемых социальных процессов [Хабермас, 2008, с. 26–27].

В этом разделе мы проинвентаризируем рациональность тех условий, при которых может состояться понимание в процессе интервьюирования, как своего рода ориентиров для рассказчика и слушателя. Общим признаком рассказывания является вербальное отображение изменений во времени. Мы рассказываем, когда хотим передать события или опыты, которые произошли в прошлом и значимы для нас сегодня. Произошедшее как временная последовательность событий становится историей или плотом (plot) со смысловым порядком, подчиненным структуре значений. Соответственно emplotment[12] – это перевод последовательности событий в действия истории, центром которой всегда является событие, приводящее к изменениям (необычному, неожиданно дестабилизирующему, что нарушает нормальный ход вещей). Плот поддерживает когеренцию/связность – создает значимый порядок элементов через способ их связи. Эти усилия рассказчика по созданию структуры повествования обнаруживаются благодаря операциям сегментирования потока событий, селекции их элементов, их линеаризации в предложения, следующие одно за другим, и приписывания значений [Carr, 1986].

Временное изменение, которое переживают персоны, отражается в определенном сеттинге (setting), так как язык рассказа насыщен определенными обстоятельствами времени и места [Ibid.].

Рассказ связан с пережитым персонажем, или персональной инстанцией, порождающей точку зрения. Ее реконструкция становится возможной не благодаря заявлению о ней, подобная декларация, скорее, привела бы к постановке задачи о манифесте и латентном содержании. Через отбор событий пролагается смысловая линия, позволяющая судить о критериях их значимости для конкретной истории. Аналогично этому обнаруживаемая смысловая линия рассказа позволяет предполагать и основания неотбора в различных вариациях. Это и опускание незначимого для истории (например, пренебрежение частными сюжетами в рассказе о публичной карьере), и неотбор отрицаемых актуальной идентичностью мотивов для прошлых историй (например, переписывание воцерковленной личностью мотивов прошлых «греховных» деяний и страданий из-за них в смысловом ключе ниспосланного искупления), и неотбор значимых для истории элементов, фактически означающий смысловой разрыв, умолчание (например, пережитая социально-историческая травма, Холокост, репрессии, но и доносы, социально нелегитимные деяния).

Прошедшее становится историей, которая, в свою очередь, мотивирует нас в какой-либо форме. Поэтому к содержательным характеристикам рассказа (временн?е изменение, плот, персонажи и сеттинг) прибавляются риторические – «как» рассказывается исходя из определенной перспективы прошедшего, в которой манифестируется отношение рассказчика к прошедшему – перспектива Я-рассказчика. Двойная перспектива рассказанного и рассказывающего, по мнению М. Энгельгарта [Engelhardt, 1990], означает, что рассказывающее Я в актуальной ситуации рассказа представляет его прошедшее, т. е. рассказанное Я как вспомненного актора. Первое из них передает тогдашнее прошедшее как последовательность из перспективы пережитого, но которое сегодня далеко от тогдашнего положения и знает, чем все закончилось. Исходя из этой двойной временн?й перспективы у рассказчика в распоряжении идеально типически два модуса изображения: перспектива рассказанного времени (время, в течение которого разыгрывается история) с ее тогдашним центром ориентации и перспектива времени рассказа («здесь и теперь» рассказа) как актуального центра ориентации.

Возникает вопрос: насколько реализуема попытка рассказчика погрузиться и воспроизвести себя, свои действия и мотивы, соответствующие рассказанному прошлому времени без искажения? В относительно недавних экспериментальных исследованиях памяти [Э. Тульвинг, Х.Й. Маркович, Д. Гриффит и др.], описанных в главе 1, показано, что человеческая способность вспоминать составлена из семантической памяти и эпизодической памяти [Markowitsch, 2000]. Если эпизодическая память всегда основывается на активном вспоминании себя и, собственно, является индивидуально автобиографической, то память знания соотносится с «чистым» знанием об информации. Поэтому отношение обоих видов памяти между собой – это встраивание эпизодического (вспоминания) на уровень знания, а не наоборот. Другая особенность автобиографической памяти, по Э. Тульвингу, заключается в том, что информация должна пройти сначала семантическую память, прежде чем она сможет достичь эпизодической. Если вызывать воспоминание, стимулируя в ситуации интервью рассказ о прошлом, насыщенный конкретными эпизодами, т. е. апеллировать к эпизодической памяти, то не удастся миновать семантики, заложенных значений, поскольку именно через семантическую память информация закладывается на хранение. Это означает принципиальную невозможность «очистить» автобиографическую память от субъективности.

В рассказе о прошлом рассказчик занимает определенную дистанцию к первоначально пережитым событиям. Первичные пласты пережитого опыта закрываются фильтром новой перспективы меняющегося рассказчика, «затираются» неоднократным рассказыванием, спровоцированным различными контекстуальными задачами. Вследствие этого они не отражают «тогдашний» мир – это модели или миметические отображения нашего понимания мира на основе наших ожиданий, опытов, потребностей. Тому много оснований: двойная перспектива времени рассказывания, конструктивизм воспоминаний, влияние ситуации рассказывания и интерактивность процесса рассказывания.

Конструктивизм (или усилия рассказчика) воспоминания возникает при различении произошедших событий, как мы их тогда пережили, от того, как мы сегодня о том нашем пережитом Я вспоминаем и как об этом рассказываем. В зависимости от контекста («здесь и теперь» рассказа) возникает форма рассказа, продиктованная:

институциональными характеристиками ситуации рассказа, которые задают определенные роли и функции рассказчика;

коммуникативными целями как рассказчика, желающего вызвать определенные последствия своим рассказом, так и слушателя, своими ожиданиями соучаствующего в рассказывании;

ситуативными и прочими конвенциями рассказа, которые своими рамками вызывают типические рассказы, их нарративный репертуар.

Рассказывание, как только оно вырывается за пределы внутреннего монолога, становится коммуникацией, интеракцией со слушателем. Тем самым наш рассказанный опыт больше не наша частная конструкция. В этом смысле даже обращение к себе в дневнике содержит компоненты Me в смысле концепции Дж. Мида. Слушатель репрезентирует для нас, как для рассказчиков, социальный горизонт нашей истории, выполняя важные функции социального признания. Уже в процессе рассказа автор ориентируется на понимание, развивая соответствующие стратегии. Ф. Шютце [Schuetze, 1984] назвал их когнитивными фигурами спонтанного рассказа, выделяя содержательно следующие:

представление рассказчика как носителя биографии и других персонажей истории;

информацию о месте, времени и ситуативных обстоятельствах, необходимых для понимания происходящего и его значения;

передачу цепочки событий и опытов, в которой автор тематизирует внешние и внутренние аспекты пережитого:

биографические схемы действий;

институциональные образцы жизненных путей;

кривые жизненных путей;

процессы перемен;

погружение происходящего и персонажей в мир с определенными свойствами и правилами;

передачу автобиографического гештальт-опыта, который проявляется в пересекающихся взаимосвязях рассказа и оценках.

Наряду с когнитивными фигурами рассказчик следует поддержанию динамического принципа упорядочения повествования – цугцвангам (принуждающим рассказчика шагам) конденсирования/уплотнения, детализации и создания гештальта, целостного образа. Итогом этой титанической, но малозаметной работы становится постулированная Ф. Шютце гомология пережитого рассказанному [Schuetze, 1983] как максимальное приближение к структурам проживаемого опыта, «выращивание» нарративности в отличие от описательности, уводящей от событий, их переживаний и соответственно значений.

Рассказывание – не только когнитивная конструкция и коммуникативная стратегия, оно также провоцирует эмоции, презентирует их как акт замещения в прошлом. Разумеется, здесь необходимо развести описания эмоций или их тематизации и собственно выражение эмоций. Под последним, в отличие от фактически пережитого, подразумевается реинсценирование аффектов в контролируемой форме. Репрезентация действительности рассказчиком через действия инсценирования носит характер перформанса [Austin, 1986; Bamberg, 1999]: влияние, убеждение, кокетство и прочее как род отношений, которые рассказчик строит между собой и слушателем в процессе коммуникации.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.