1.5. Демократия и конституционализм как историческая проблема

В ХХ в. в Западной Европе и США представление о единстве демократической и конституционной традициях принимается в качестве аксиомы. Так, незадолго до краха СССР Ю. Хабермас писал: «В нынешнем наследии европейской государственной системы национализм лишен привлекательности – движение осуществляется в направлении постнационального общества… мы сможем получить утвердительный ответ на вопрос об актуальности французской революции, обратившись к тому единственному, что у нас осталось, – к тем идеям, которые инспирировали демократическое правовое государство. Демократия и права человека образуют универсальное ядро конституционного государства, различные варианты которого обязаны своим происхождением американской и французской революциям. Этот универсализм сохраняет свою преобразующую силу и жизненность не только в странах третьего мира и сфере советского влияния, но также и в западноевропейских странах, где патриотизм в отношении конституции обретает новое значение в связи с меняющимся правом гражданства» [Хабермас, 1992, с. 59–60].

Такого рода сближение демократии и конституционализма восходит не только к традиции политической философии, но определяется и иными факторами, в том числе «мифологией демократии», которую можно свести к трем «мифам»: «1. Что свобода сама по себе создает гарантии прав, иначе говоря, что нет особой необходимости в институциональных и процедурных гарантиях, достаточно лишь освободить народ от “угнетения”… 2. Что существует “воля” народа, способная определять управленческие решения… 3. Что “воля” народа может быть выявлена простым голосованием, после чего она приобретает силу закона, образуя основу народного суверенитета» [Сергеев, 1999, с. 19].

Важный элемент «демократического мифа» – попытки теоретиков и политиков связать концепцию конституционализма с традицией древнегреческой демократии, что хорошо просматривается, например, в первоначальном проекте Преамбулы к Европейской Конституции, оглашенной 28 мая 2003 г. Преамбулу предваряла препарированная цитата из знаменитой «эпитафии» Перикла, сочиненной историком Фукидидом: «Наша Конституция утверждает демократию, поскольку власть не находится в руках меньшинства, а принадлежит всему народу». Критикуя столь произвольное толкование слов Перикла (или самого Фукидида), итальянский историк и филолог Лучано Канфора писал: «Вот что говорит Перикл в весьма содержательной речи, которую Фукидид ему приписывает: “Слово, которое мы используем, чтобы обозначить наш государственный строй, /очевидно, что передавать politeia как ‘конституция’ означает впадать в модернизацию, в заблуждение/, – демократия, поскольку управление /тут употреблено именно слово oikein/ принадлежит не меньшинству, а большинству / то есть речь не идет ни о ‘власти’, ни о ‘всем народе’/. Перикл продолжает: ‘Но в частных делах все пользуются одинаковыми правами, а следовательно, в нашей общественной жизни царит свобода’ (II, 38)”. Можно как угодно обыгрывать эту фразу, но смысл ее все-таки в том, что Перикл противопоставляет ‘демократию’ и ‘свободу’… Демократия – термин, с помощью которого противники ‘народовластия’ обозначали таковое правление, стараясь подчеркнуть как раз его насильственный характер (kratos именно и обозначает силу, выражающую себя в принуждении). Для противников политической системы, вращающейся вокруг народного собрания, демократия означала умерщвление свободы» [Канфора, 2012, с. 16].

Концепции демократии и конституционализма с Нового времени до наших дней во многом определялись стремлением их создателей солидаризироваться с древними критиками того типа демократического правления, которое сложилось в полисах древней Греции. «Во всякой земле, – утверждал автор псевдо-Ксенофонтовой «Афинской политии», – лучший элемент является противником демократии, потому что лучшие люди очень редко допускают бесчинство и несправедливость, но зато самым тщательным образом стараются соблюдать благородные начала, тогда как у простого народа – величайшая необразованность, недисциплинированность и низость. Действительно, людей простых толкают на позорные дела скорее бедность, необразованность и невежество – качества, которые у некоторых происходят по недостатку средств. Может быть, кто-нибудь скажет, что не следовало бы допускать их всех без разбора говорить в Народном собрании и быть членами Совета, а только самых опытных и притом лучших людей. Но афиняне и в этом отношении рассуждают совершенно правильно, предоставляя говорить в собрании и простым, потому что если бы только благородные говорили в Народном собрании и обсуждали дела, тогда было бы хорошо людям одного положения с ними, а демократам было бы нехорошо. А при теперешнем положении, когда может говорить всякий желающий, стоит ему подняться со своего места, будь это простой человек, он изыскивает благо для самого себя и себе подобных» [Античная демократия…, 1996, с. 92].

Хотя в эпоху модерна появлялись горячие поклонники радикальной афинской демократии (Руссо, якобинцы, а потом и революционеры в XIX и XX вв.), следует считать, отмечает французский политолог Б. Манен, правильным положение, согласно которому «современное демократическое правление возникло из политической системы, которую ее основатели считали противоположностью демократии. Сегодняшнее словоупотребление различает “представительную” и “прямую” демократию и относит их к разновидностям одного типа правления, но то, что мы сейчас называем представительной демократией, имеет свои корни в системе институтов (учрежденных в результате английской, американской и французской революций), которая поначалу вовсе не воспринималась формой демократии или правлением народа… Мэдисон и Сийес… различали представительное правление и демократию» [Манен, 2008, с. 9].

Слияние принципов конституционализма и представительной демократии и их институционализация – результат революционных переворотов в Западной Европе и Северной Америке в XVII–XVIII вв. В концептуальном плане решающую роль играло развивавшееся на протяжении столетий переосмысление европейскими народами правового опыта и конституционного устройства Древнего Рима. По мнению Дж. Сартори, «наша юридическая традиция является римской, а не греческой. Опыт греков показывает нам как не приниматься за дело, если мы желаем свободы под эгидой права. Римляне… ставили перед собой более поддающуюся решению проблему. Как отмечал Виршубски, “римская республика никогда не была… демократией афинского типа; и eleutheria, isonomia и parrhesia, которые в основном формировали облик последней, казались римлянам более близкими к licentia (вседозволенности. – В. Г.), чем к libertas”… римская юриспруденция не вносила непосредственный вклад в специфическую проблему политической свободы. Но она внесла существенный косвенный вклад, развивая идею законности, последующей версией которой является англо-саксонское правовое государство» [Sartori, 1987, p. 307].

Чтобы римская правовая и конституционная традиция стала основой современного конституционализма и представительной демократии, понадобился столетний опыт «экпериментирования» с древнеримскими практиками путем постепенного отбора их наиболее существенных элементов. Один из таких элементов – концепция «смешанной конституции», разработанная в древнегреческой политической мысли классической эпохи (Пифагор и пифагорейцы, Платон, Аристотель) и окончательно оформленная в трудах Полибия и Цицерона. Автор «Теории смешанной конституции в античности» К. фон Фриц писал, что в работах Полибия «она оказала наибольшее воздействие на современную политическую теорию и практику. Теория Полибия вызвала интерес, потом была рассмотрена и с некоторыми изменениями принята Цицероном в его сочинении “О государстве”… Св. Фома Аквинский имел некоторое представление о ней и в какой-то степени испытал ее влияние. Макиавелли… в своем сочинении “Рассуждения” (глава 6) повторяет некоторые страницы 6-й книги Полибия в пересказе… С этих пор теория в той форме, которую ей придал Полибий… оставалась важной нитью в современной европейской политической мысли, достигнув своей кульминации в труде Монтескье “О духе законов”… для Монтескье английская конституция играла ту же роль, что и римская конституция для Полибия…» [Фриц, 2007, с. 23].

Анализ эволюции концепции римского конституционализма в английской правовой и политической мысли представлен в работе К. Скиннера «Свобода до либерализма». «Одна из главных обязанностей государства заключается в том, чтобы удержать тебя от нарушения деятельных прав твоих сограждан, и государство выполняет эту обязанность, налагая принудительную силу закона на всех в равной мере. Но где кончается закон, там начинается свобода. При условии что закон не удерживает тебя от деятельности посредством физического насилия или иных форм принуждения, ты сохраняешь способность к реализации своих возможностей (powers) по собственному усмотрению и, соответственно, сохраняешь свою гражданскую свободу. Эту доктрину можно обнаружить в римском праве, и с началом Гражданской войны ее подхватили многие легалистски настроенные роялисты, включая Гриффита Уильямса, Дадли Диггса, Джона Брэмхолла и, чуть позднее, сэра Роберта Филмера… этот тезис представлен в Левиафане Гоббса» [Скиннер, 2006, с. 18–19].

Рисуя картину рецепции римской политики – правовой теории в англо-саксонской общественной мысли, К. Скиннер (как К. фон Фриц и другие исследователи) проходит мимо важного этапа, связанного со стремлением внедрить римскую концепцию «смешанной конституции» в политическую практику эпохи позднего Средневековья. Инициаторами этого были крупнейшие мыслители и политические деятели «примирительного движения», тщетно стремившиеся реформировать римскую католическую церковь и не допустить раскола христианского мира, происшедшего в эпоху Реформации, т. е. через несколько десятилетий после краха этого движения.

Решающая роль в разработке проекта реформы принадлежала философам Жану Жерсону и Николаю Кузанскому, применившим концепцию «смешанной конституции» для ограничения автократической власти римских пап. В их учении церковь определялась как политическое сообщество, проблемы которого сходны с проблемами государства. Поэтому церкви необходимо создать правительство, приемлемое для существующих условий и совместимое с традициями прошлого. Роль такого правительства могли выполнять церковные соборы, т. е. официальные съезды высших католических иерархов, представляющих христианские общины католических стран и способных в случае возникновения чрезвычайных обстоятельств (например, раскола папской власти в результате схизмы и др.) взять на себя выполнение высших властных полномочий. Соборы должны не только заниматься решением текущих повседневных проблем, но и стать регулярными подразделениями «церковной машины» со своими специфическими конституционными правами и обязанностями. Соборам следует передать высшую законодательную власть, в то время как папа становился «конституционным монархом».

В 1417 г. в связи с церковным собором в г. Констанце Ж. Жерсон опубликовал сочинение De potestate ecclesiastica et origine juris (О церковной власти и происхождении права), в котором он определил различие между должностью папы и лицом, которое временно исполняет эту должность. Лицо может ошибаться, но это не влияет на божественную природу занимаемого им положения. Папа должен быть, с одной стороны, объектом поклонения, а с другой – постоянным главой исполнительной власти. Его власть может рассматриваться как своеобразный «кредит доверия» от всего церковного сообщества. Он должен нести ответственность за руководство церковной организацией и не может на основании своего собственного авторитета устанавливать новые правила поведения или произвольно навязывать новации в области вероучения. Концепция Жерсона развивала постановление Констанцского собора 1414 г., в соответствии с которым собрание высших иерархов рассматривалось как выражение высшей церковной власти, полученной от Бога. Собор мог требовать послушания от всех рангов церковной иерархии, включая папу; он превращался в суверенный законодательный орган, фактически сводивший Папу Римского до роли представительной фигуры. Следующее постановление собора от 1417 г. – Decretus Frequens – санкционировало регулярный характер церковных съездов, обеспечивая постоянный надзор за политикой пап.

Жерсон настаивал на том, чтобы церковь рассматривалась как «смешанное правление», состоящее из монархических, аристократических и демократических элементов. Не разделяя положения о том, что церковь является всеобщей конгрегацией верующих, он рассматривал духовенство как демократический элемент, а собор – как разновидность аристократии. Собор должен обладать всеми полномочиями для ограничения власти папы, а в чрезвычайной ситуации он получает верховенство. Папе как монарху может быть оказано сопротивление только в случае «благочестивой необходимости». Жерсон признавал значение национального фактора в европейской политике, утверждая, что в случае отхода папы от «природного закона» или неспособности выполнять свои полномочия король как глава светской власти может созвать собор для его смещения, но не может выступать против папы от своего имени. Он стремился к единству действий светских владык в рамках христианского мира и выступал за создание международного правительства.

Отвергая идею национального суверенитета, Жерсон утверждал, что христианские короли должны быть заинтересованы в сохранении за церковью функций попечителя, заботящегося о благосостоянии паствы. Они не могут сами оценивать уровень угрозы этому благосостоянию со стороны политики пап, поскольку их эгоизм не в меньшей степени может быть опасным для благополучия подданных, поэтому государство, как и церковь, должно представлять собой «смешанное правление». Сильная монархия, подчиненная религии и разуму, в рамках которой сотрудничают те же три конституционных элемента, способствующие ограничению власти пап (при особой роли светской аристократии), может рассматриваться как идеал.

Аналогичные идеи развивались Николаем Кузанским в трактате «О католическом согласии» (De Concordantia Catholica) – философском и политическом манифесте Базельского собора (1431–1448 гг.). Он утверждал, что церковь и государство, сотворенные из различных частей единого универсума и имеющие собственные цели и долг, должны руководствоваться общими принципами. Отличие концепции Николая Кузанского от теорий предшественников заключалось в разработке федерального принципа объединения национальных сообществ в рамках собора при одновременном признании необходимости формирования международного правительства, создаваемого на основе демократических принципов. Собор должен обладать властью, так как он воплощает в себе принцип согласия национальных объединений, которое лежит в основе прочной системы права. Власть является выражением воли народа. Люди от природы свободны и равны, ими нельзя управлять без их согласия. Правительство необходимо именно для поддержания согласия и порядка, поэтому короли и церковные иерархи являются избранниками народа и выполняют его волю. Обладая властью на данном основании, они подчиняются закону, а не возвышаются над ним. Организованное на основе этих принципов сообщество рассматривается как результат реализации божественной воли, поскольку люди сотворены Богом и причастны к божественной природе. Государство и церковь как органы власти имеют различные задачи, но при всем своем различии имеют и общую народную основу. Церковь и государство не должны стремиться контролировать друг друга.

Учение Николая Кузанского было забыто в результате раскола христианского мира в период Реформации и усиления абсолютизма. Конституционализм как современная идея ассоциируется с политическими теориями Д. Локка, Ш. Л. де Монтескье и отцов-основателей США, лежащими в основе политической философии либерализма. Это обстоятельство дало Д. Сартори право утверждать, что «конституционные системы как в прошлом, так и в настоящем являются поэтому фактически либеральными системами». По его мнению, либеральная политика является конституционализмом. «Конституционализм ищет решение проблемы политической свободы в динамическом подходе к правовой концепции свободы. Это объясняет, почему мы не можем говорить о политической свободе без ссылки на либерализм. Я настаиваю – на либерализм, а не на демократию. Политическая свобода, которой мы пользуемся сегодня, является свободой либерализма, либеральным видом свободы, а не разновидностью ненадежной и сомнительной свободы античных демократий… вполне возможно вывести идею свободы из концепции демократии, но как-нибудь непрямолинейно, окружным путем. Идея свободы не следует из понятия народной власти, но из понятия равной власти, исократии» [Sartori, 1987, p. 309].

Центральная проблема либеральной политической теории – попытка примирить концепцию государства как внеличностную, основанную на праве систему власти с новым взглядом на права, обязанности и долг граждан. «Большинство либеральных и либерально-демократических теорий сталкивались с дилеммой нахождения баланса между мощью и справедливостью, властью и законом, обязанностями и правами» [Held, 1987, p. 42].

В современном обществе попытки разрешить такую дилемму нередко порождали скепсис. «Когда Монтескье и отцы американской конституции, – отмечал Ф. А. фон Хайек, – основываясь на опыте Англии, сформулировали концепцию ограничивающей конституции, они тем самым установили модель, которой с тех пор следует либеральный конституционализм. Их главной целью было создание институциональных гарантий личной свободы, а надежным механизмом достижения этого они считали разделение властей. В известной нам форме разделение власти на законодательную, судебную и административную ветви не оправдало надежд. Правительства всех стран сумели конституционными методами приобрести полномочия, в которых эти люди хотели им отказать… Конституционализм означает ограничение правительственной власти. Но… она сделалась совместимой с концепцией демократии, понимаемой как форма правления, в которой воля большинства по любому конкретному вопросу ничем не ограничена. В результате уже всерьез начали поговаривать о том, конституция – это старомодный пережиток, которому нет места в современной концепции власти» [Хайек, 2006, с. 20]. В этом заключении фон Хайека сформулированы основные исторические дилеммы современного конституционализма и сложность их теоретического осмысления.

Неразрывность исторического и теоретического подходов в анализе конституционализма и пессимистическая его оценка были в конце 1960-х гг. выражены К. Фридрихом в статье «Конституции и конституционализм». К. Фридрих пришел к следующему заключению: «Ни одна из этих обобщающих концепций конституции – будь то философские, политические или правовые (юридические) – неспособна подкрепить ясное понятие конституционализма как разновидности социального порядка, который составляет резкий контраст неконституционным системам, таким как тоталитарная диктатура… Первой и наиглавнейшей целью является защита индивидуального члена политического сообщества против вмешательства в личную сферу его чистой автономии. Каждый человек… желает, чтобы именно его „Я” было защищено… Подобное „Я” изначально определяется как сердцевина убеждений (convictional core), которая рассматривается в качестве „ненарушимой”, если „Я” утверждается в его уникальности и независимости. Оно рассматривается как право (или свобода) религии. За пределами этой сердцевины индивидуальная сфера варьируется. Конституционализм подчеркивал различные права в различные времена, и содержание этих прав подвергалось значительным изменениям… Теперь предпочитают термин „права человека”… Эти права подвержены дифференциации во времени и пространстве, и их реальное значение должно рассматриваться в категориях минимума, достаточного для защиты индивидуальной сердцевины убеждений» [Friedrich, 1968].

Позиция К. Фридриха вписывается в традицию, восходящую к Аристотелю, которая и была положена Д. Локком, Ш. Л. де Монтескье и парадоксальным образом – Т. Гоббсом и Ж.-Ж. Руссо в основу теории конституционализма. Она может быть сформулирована так: государство – это политически организованное общество. Оно представляет собой институт или совокупность институтов, которые с целью защиты определенных элементарных целей и условий жизни объединяют под эгидой единой власти обитателей четко определенной территории. Власть, подкрепленная авторитетом, творит закон. Как отмечал В. Вильсон, «государство – это народ, организованный для закона в пределах определенной территории» [Wilson, 1886].

Долгое время считавшийся наиболее успешным американский опыт реализации принципов либерализма не всегда вызывает у теоретиков радужные чувства. Как писал Ф. А. фон Хайек, «законодательство (т. е. выработка правил справедливого поведения) и тесно связанное с ним направление работы правительства по осуществлению конкретных целей» безнадежно перепутались, а «термин “закон” перестанет покрывать только универсальные и единообразные правила справедливого поведения, предотвращающие произвол. Задуманное разделение власти не удалось» [Хайек, 2006, с. 427].

Исходный принцип конституционализма – принцип разделения властей на законодательную, исполнительную и судебную; их деятельность регулируется системой сдержек и противовесов, которая в условиях гигантского разбухания бюрократического аппарата рассматривается как одно из самых надежных средств против чиновничьего произвола. В XVIII в. создатели этой системы рассматривали ее как механизм, гарантирующий взаимоотношения правителей и управляемых и защищающий граждан от опасности узурпации власти правительством. Дж. Мэдисон предупреждал в «Федералисте», что «главная трудность состоит в том, что в первую очередь надо обеспечить правящим возможность надзирать над управляемыми; а вот вслед за этим необходимо обязать правящих надзирать за самими собой. Зависимость от народа, безусловно, прежде всего обеспечивает надзор над правительством, но опыт учит человечество: предосторожности тут отнюдь не лишни» [Федералист, 1993, с. 347]. В настоящее время политики и ученые склонны акцентировать внимание на поведении управляемых.

«Базовый принцип любой демократии, – отмечает М. ван Кревельд в книге «Американская загадка», – гласит, что большинство людей в большинстве случаев действуют рационально и при этом в каждом присутствует необходимый минимум бескорыстной доброй воли относительно друг друга и сообщества, в котором он живет… С самого начала, однако, было верно и обратное. Хотя государственная власть США была организована так, чтобы могла царить свобода, при этом имелось в виду и то, что народ должен знать свое место… Представление о народе как о большом, опасном животном, которое нужно держать в узде, особенно очевидно проявляется в сфере права: ни в одной стране нет такого числа законов, как в США» [Кревельд, 2006, с. 70].

В XXI в. конституционализм представляется, возможно, единственным средством стабилизации и дальнейшего развития новых национальных государств, включая и посткоммунистическую Россию. Политический конституционализм как инструмент демократии является сравнительно новым.

Ключевым моментом для развития принципов конституционализма является проблема суверенитета новых национальных государств. Эти принципы формировались на основе развития идеи власти, принадлежащей народу. В середине ХХ столетия этой идее был брошен вызов идеологами тоталитаризма типа Б. Муссолини, противопоставлявшего суверенитет государства народному суверенитету. Развитие федерализма в трудных для национальной государственности условиях может оказаться спасительным средством, которое еще в XVIII в. Монтескье рекомендовал будущим крупным демократическим государствам.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.