2.2. Сущность и магия Книги

2.2.1. Сущность Книги. Произведения письменности в книжной форме наши предки почитали как весьма ценные, даже сакральные предметы. Древняя Русь не знала апостолов и пророков, учивших живым словом, большинство христианских святителей были людьми книжной культуры, и их ученики в случае пожара сперва спасали иконы и книги, а затем остальное имущество. Русские книжники поэтически воспевали книгу. В «Повести временных лет» (1037) написано: «Велика бывает польза от учения книжного. Словеса книжные суть реки, напояющие вселенную, се суть исходища мудрости». А в сборнике «Пчела» (1199) читаем: «Ум без книг аки птица опешена. Яко ж она взлетети не может, тако же и ум не домыслится совершена разума без книг. Свет дневной есть слово книжное, его же лишився, безумный, аки во тьме ходит и погибнет вовек».

Роль «учения книжного» в просвещении Руси красочно живописал великий историк В.О. Ключевский: «Как взглянул русский разумный и понимающий человек на просвещенный мир сквозь привозные книги, так и впал в уныние от собственного недостоинства, от умственного и правового убожества. Тогда русский ум припал жадно к книгам, к этим “рекам, напояющим Вселенную, этим исходищам мудрости”. С тех пор разумным и понимающим человеком стал у нас считаться человек “книжный”, то есть обладающий научно-литературным образованием, и самою глубокою чертою в характере этого книжника стало смиренномудрие личное и национальное. Так народился первый достоверно известный по письменным памятникам тип русского интеллигента»[108].

Откровенно говоря, Василий Осипович сгустил краски: переводная духовная литература действительно превалировала в чтении русских книжников XI–XII вв., однако создавались также и замечательные оригинальные произведения, например, жития Бориса и Глеба, Киево-Печерский патерик, церковное ораторство митрополита Илариона, Феодосия Печерского, Климента Смолятича, Кирилла Туровского. Но он совершенно верно отметил неразрывную связь между русской книжностью и русской интеллигентностью. В чем же сущность этого чудодейственного предмета, издревле именуемого Книгой?

Как известно, сущность – это скрытое за многообразными внешними явлениями внутреннее, истинное содержание познаваемого предмета. Содержание понимается как «главный признак или совокупность таких признаков в объекте или системе, определяющих её качественное отличие от других объектов и систем, а также все другие свойства данного объекта или системы»[109]. Выявление сущности предмета завершается его истинной дефиницией, в которой должны быть представлены сущностные признаки, выражающие его содержание. Только зная истинную дефиницию, можно уяснить “что такое Книга”. Важно обратить внимание на то, что в истинной дефиниции речь идет не о понятии, а о концепте данного предмета.

Различие между понятием и концептом современный французский философ Андре Конт-Спонвиль раскрыл следующим образом: «Понятие обычно термин более смутный и вместе с тем более широкий, тогда как концепт – более точный и строгий, то есть обозначает более точное и выверенное понятие. Например, говорят о понятии животного и концепте млекопитающего или о понятии свободы и концепте свободы воли»[110]. Что же представляет собой концепт «Книга»? Вообще говоря, этот сакраментальный вопрос резонно адресовать книговедению. Ведь именно книговедение, по словам профессора А.А. Беловицкой, «есть приведенное в систему научное знание о книге как объективном явлении социальной действительности: о природе и сущности книги, о логических и исторических формах, процессах и закономерностях её существования, движения, развития и функционирования»[111]. Что ж, обратимся к книговедам.

Книговеды-классики руководствуются классической рациональностью, которую характеризуют два идеала – объективная истина и очевидность фундаментальных постулатов. В современной теории познания эти идеалы воплощают: принципы объективности и детерминизма, теоретический монизм (один объект – одна истинная теория), социально-ценностная нейтральность научного знания, абсолютная определенность (однозначность) языка науки[112]. Понимание книги, соответствующее классическому типу научной рациональности, обнаруживается в трудах Е.Л. Немировского. В своей «Большой книге о книге», обстоятельно рассматривая вопрос «что такое книга – вещь вроде бы всем известная, но подчас имеющая свои секреты и не всегда раскрывающая их», Евгений Львович подразделяет бытующие определения на следующие три класса.

Первый класс – внешнее описание книги как вещественного предмета: «печатное непериодическое издание объемом не менее 49 страниц, не считая обложки» (объем брошюры 5^1–8 страниц, а листовка – печатное издание менее 5 страниц). Второй класс определений исходит из функционального использования книги в духовной жизни общества, например: «Книга – это произведение письменности и печати, являющееся продуктом общественного сознания, идейно-духовной жизни общества, одним из основных средств сохранения, распространения и развития всех форм идеологии (политических взглядов, науки, морали и т. д.), орудием социальной борьбы, воспитания, организации и формирования общественного мнения, орудием научного и технического прогресса» (А.И. Барсук). Дефиниции третьего класса сочетают формальные и содержательные признаки: «Материальная субстанция, цель которой – способствовать оптимальному распространению и восприятию вполне определенного произведения науки, литературы, искусства. Причем распространению во вполне определенной среде, в некотором людском сообществе, и восприятию именно этой, а не какой-либо иной средой»[113].

Каждое из этих определений дает понятие о книге, то есть позволяет отличить книги от прочих предметов. Но соответствуют ли они концепту Книги? Ясно, что материальная, вещественная форма сущности Книги не раскрывает. Книга – не просто вещь, данная в ощущениях, а нечто более сложное. Не характеризует Книгу по существу и перечень социальных функций (идеологическая, образовательная, публицистическая, научно-вспомогательная и др.), перечисленных А.И. Барсуком, потому что они исторически обусловлены, факультативны, присущи другим социально-коммуникационным субъектам (телевидение, Интернет, радиовещание). Целевое и читательское назначение («оптимальное распространение определенных произведений науки, литературы, искусства в некотором людском сообществе») присуще всякой книге, но оно варьируется в зависимости от типа и вида литературы, и поэтому сущностной характеристикой Книги вообще служить не может.

Самому Е.Л. Немировскому принадлежит энциклопедическое определение книги, которое гласит: «Книга – важнейшая исторически сложившаяся форма закрепления и передачи во времени и в пространстве многообразной информации в виде текстового и (или) иллюстративного материала. С точки зрения семиотики, книга является знаковой системой… С точки зрения общей теории коммуникации книга является одной из форм существования и распространения семантической информации»[114]. Смущает трактовка книги как «формы многообразной информации», потому что информация – понятие многозначное. В энциклопедии «Книга» отсутствует статья, посвященная информации, но в своей «Большой книге о книге» Евгений Немировский излагает свою позицию. Оказывается, он понимает информацию в духе материалистической атрибутивной концепции как «содержание отражения, как содержание связи между двумя взаимодействующими материальными объектами», а семантическую (социальную) информацию связывает с «проявлениями многоаспектной деятельности человеческого общества» и не без эпатажа утвердительно отвечает на вопрос «Неужели Пушкин – это тоже информация?»[115]

Материалистические трактовки информации неприменимы к книге, потому что книга, обладая вещественной формой, имеет идеальное содержание, которое является продуктом сознания, а не атрибутом материи. Невозможно представить себе творчество Пушкина или чтение его сочинений как «содержание связи между двумя взаимодействующими материальными объектами». Фраза же о том, что семантическая информация есть «проявление многоаспектной деятельности человеческого общества», по сути дела бессодержательна. Получается, что информация не способствует пониманию феномена книги по существу, ибо сам феномен информации – предмет научных дискуссий (см. далее раздел 5.1.2). Классическая рациональность, взыскующая однозначного, непротиворечивого и доходчивого понятия, бессильна распознать эту сущность в калейдоскопе гипербол и метафор, сопровождающих Книгу.

Если обратиться к «Энциклопедии книгочея», которую любовно составил писатель-педагог Анатолий Николаевич Чирва в качестве «надежного помощника книгочея, компаса в обширном книжном море»[116], можно впасть в состояние гибельного восторга и беспросветной печали. Книга – путь к самопознанию, это жизнь во всех её противоречиях, частица чьей-то необыкновенной судьбы; она – залог вечности, к которой можно прикоснуться благодаря гениальным книгам. Оказывается, «книги ждут от нас проявления человеческого чувства – понимания, негодования, любви». Каждая книга – «мумия души», скрывающая за своим переплетом квинтэссенцию живого человека, она имеет свою судьбу в зависимости от того, как её воспринимают читатели, не случайно её преследуют жестокие слуги библиоцида – «книгоубийцы». Книгу нельзя считать неодушевленной вещью, она несет в себе живительный сок созидательного духа. Начиненная человеческими мыслями и чувствами, книга властвует над людьми, она обладает почти физической силой, изменяя наши представления о мире, а в конечном счете неотвратимо меняет и сам мир… Нетрудно приумножить выразительные цитаты. Несомненно, есть сокровенная правда в многочисленных апологиях, сочиненных восторженными почитателями Книги. Но как эту правду превратить в сущностную дефиницию, отвечающую на вопрос, что есть Книга по существу?. Мы полагаем, что для экспликации[117]концепта Книги требуется не только формально-рационалистический, но и философский подход.

Философия книги берет свое начало в нашей стране на заре XX столетия, когда книговедческая мысль дошла до уровня философской рефлексии по поводу сущности книги. Зачинателем философии книги является Михаил Николаевич Куфаев (1888–1948). Пророчески звучат слова Куфаева, сказанные в 1921 году: «Правильнее всего понимать книгу как вместилище всякой мысли и слова, облеченных в видимый знак (курс. Куфаева), все то, что могло бы при некотором техническом видоизменении получить вид и характер книги в самом узком смысле этого слова. И ассирийская клинопись, и латинский свиток, и современный фолиант и брошюра, и афиша – все книги»[118]. Современник Н.М. Куфаева Н.М. Сомов (1867–1951) в своем библиологическом сочинении исходил из дефиниции: Книга – «всякий материал, удобочитаемый и легко переносимый, на котором графически закреплены какие-либо мысли»[119]. «Удобочитаемое и портативное вместилище мысли и слова» – вот формулировка, открывающая путь к раскрытию сущности Книги. Немного уточняя формулировку М.Н. Куфаева и дополняя её свойствами, отмеченными Н.М. Сомовым, предложим следующую сущностную дефиницию:

Книга – долговременное портативное хранилище, способ тиражирования и передачи социально ценных духовных смыслов, выраженных человекочитаемыми знаками. В этой дефиниции учтены следующие сущностные (необходимо присутствующие) признаки концепта Книга:

а) амбивалентная субстанция – так как всякая книга есть искусственно созданное единство идеального содержания и материальной формы, её субстанция амбивалентна[120];

б) идеальное содержание образуют духовные смыслы (мысли) – результаты духовной деятельности авторов в виде знаний, умений, эмоций, желаний, фантазий, которые они хотят обнародовать;

в) ценность книги обусловлена тем, что она представляет собой тиражированное сообщение, содержание которого образуют не любые, а социально ценные смыслы, создаваемые не только автором, но и редакторами, рецензентами, худ ожинками-дизайнерами, издателями, посредниками; книга – результат коллективного труда, форма социализации индивидуального творчества;

г) мемориальность – передача смыслов во времени: если материальная форма является стабильной, книга становится долговременным (в принципе – вечным) и в то же время портативным хранилищем социальной памяти;

д) системность книги как коммуникационного сообщения воплощается в знаковых структурах (текстах и изображениях), образованных человекочитаемыми (воспринимаемыми органами чувств человека) знаками; способ производства знаков – рукопись или полиграфическая печать – не является сущностным признаком книги;

е) антропоморфичность – соразмерность физическим и умственным параметрам человеческого организма, которая обеспечивает доступ к содержанию книги без посредничества технических устройств (очки не в счет).

Приведенное сущностное толкование Книги примем в качестве содержания концепта Книга. Все издания, произведения письменности и печати, публикации, литературные сочинения могут считаться книгами и включаться в объем концепта Книга в том случае, если они обладают всеми сущностными признаками концепта Книга, перечисленными выше. Мы надеемся, что сказанного достаточно для перехода с уровня понятия о книге на концептуальный уровень, но, конечно, не считаем дискуссию о сущности Книги завершенной. Мы не включили в перечень сущностных признаков, образующих концепт Книги, «сверхъестественный» признак, о котором часто упоминают интеллигенты-книжники, – магию книги. А может быть, это надо было сделать?

2.2.2. Магия Книги заключается в том, что книга мистическим образом очаровывает и порабощает своих читателей. Очарованный человек утрачивает свободу воли, он доверчиво воспринимает те смыслы, которые диктует книга, и охотно следует им. Эта магия была знакома средневековой Европе. До нас дошла изящная книжица «Филобиблон» – похвала Книге как орудию умственного и нравственного совершенствования, сочиненная в 1345 году английским епископом Ричардом д'Онджервилом по прозвищу де Бери. Автор красноречиво уверял читателей, что содействие сохранению, умножению и распространению книг – занятие богоугодное, достойное того, чтобы всецело ему отдаться. «О книги, – восклицал епископ-книгочей, – вы как никто щедры, вы уделяете каждому просящему, вы дарите свободу всем, кто вам усердно служит». Сам де Бери собрал личную библиотеку, которая лишь немного уступала по количеству названий библиотечному фонду Сорбонны того времени. «Филобиблон» интересен тем, что он представляет собой первое европейское библиофильско-библиографическое сочинение, свидетельствующее о незаурядной образованности одного из аристократов Англии XIV века.

Коэволюция гуманизма и книжности – характерная особенность эпохи Возрождения. Л.М. Баткин авторитетно утверждал: «Гуманисты – это те книжники, которые усвоили особый и необычный стиль общения, определенный круг занятий и чтения, способ мышления»[121]. В XV веке европейский книжный рынок необыкновенно расширился, в одном Париже насчитывалось несколько тысяч переписчиков[122]. Гуманисты изначально были, можно сказать, невольниками таинственной магии книги. Зачинатели ренессансного гуманизма Ф. Петрарка (1304–1374), Дж. Боккаччо (1313–1375), П. Браччолини (1380–1459), Н. Никколи (1363–1437) были страстными библиофилами, собирателями и почитателями античных и современных манускриптов.

Достопримечательностью Флоренции своего времени стал Никколо Никколи, истративший свое солидное состояние на книги и предметы искусства, которые ему привозили со всех концов Европы. Всех флорентийских молодых людей, которых он знал, Никколи побуждал к занятиям античной литературой, обеспечивая желающих книгами и учителями. Бескорыстный гуманист завещал 800 ценнейших рукописей для создания общедоступной библиотеки[123]. Библиофилия вошла в моду, итальянские аристократы щеголяли друг перед другом книжными коллекциями.

Существенное значение для коэволюции книжности и гуманизма имело изобретение в середине XV века технологии книгопечатания, которое, по словам современника, представляет собой «искусство искусств, науку наук. Его чрезвычайная продуктивность позволила вызволить из мрака сокровища знаний и мудрости, чтобы обогатить и просветить мир»[124]. Началось триумфальное шествие библиосферы, инкунабулы и палеотипы которой стали ценнейшими памятниками европейской культуры. Эти памятники свидетельствуют о характерных чертах ренессансного гуманизма: принципе антропоцентризма, преодолении религиозного монополизма (половину инкунабул составляла художественная и научная литература), признании ценности неклассических языков – итальянского, немецкого, французского, английского, испанского, чешского и других. В конце XV века появились первые печатные книги на кириллице, изданные в Кракове печатником Швайпольтом Фиолем; в начале XVI века развернул свою деятельность белорусский просветитель-первопечатник Франциск Скорина (до 1490 – не позднее 1551); в середине века в Москве работала так называемая «анонимная типография»; в 1564 году основатель книгопечатания в России Иван Федоров (ок. 1510–1583) напечатал первую русскую, точно датированную книгу «Апостол» – превосходно оформленное, обильно орнаментированное издание.

История русской интеллигенции неразрывно связана с историей русской книжности; культурное пространство просвещенного русского общества всегда было литературоцентричным, и мистическая очарованность Книгой распространена в русском образованном обществе с давних времен. Об этом свидетельствует опыт реконструкции личных библиотек и круга чтения выдающихся исторических личностей, начиная с мифической библиотеки Ивана Грозного и кончая утраченными библиотеками Ф.М. Достоевского и М.А. Булгакова. Особенно интересны попытки воссоздания типичных древнерусских библиотек и дворянских библиотек XVIII века. Современная проблематика реконструкции библиотечных собраний интеллигентов-книжников обстоятельно и компетентно представлена в статье О.Н. Ильиной[125]. Не будет преувеличением сказать, что домашняя библиотека – непременная и отличительная черта не только выдающихся исторических деятелей, но и типичного русского интеллигента вообще. Еще в самом конце XIX века В. Русаков (С.В. Либрович) в статье «Библиотека в рабочем кабинете интеллигентного человека» писал: «В наши дни трудно найти квартиру интеллигентного человека, в которой не имелось бы более или менее солидной коллекции книг, не имелось бы библиотеки. Отсутствие библиотеки в доме – это как будто явное свидетельство… малокультурное™ лиц, занимающих данную квартиру»[126].

Советский период был эпохой расцвета библиосферы и временем распространения массовой коммуникации, когда к прессе добавилось кино, а затем радиовещание и телевидение. Магия книги использовалась советской властью в полной мере и весьма успешно. Кризис библиосферы, о котором подробно говорилось во Вступлении, был воспринят обществом как информационно-коммуникационный переворот, свидетельствующий об освобождении от магических чар книжной культуры и книжной коммуникации. Традиционная библиологическая дискуссия с вопроса «Что есть Книга?» сместилась на вопрос «Зачем человеку Книга?» Этот вопрос особенно актуализировался в связи с формированием компьютерной инфосферы. Ведущий библиографовед М.Г. Вохрышева озабоченно отмечала, что «триумфальное шествие новых информационных технологий вызывает растерянность и ощущение собственной ненужности». Далее она разумно предлагала: «Необходимо найти целесообразный модус культурологической ориентации в пространстве внедрения новых информационных технологий. В конечном счете, компьютер – лишь средство, которое должно быть адекватным благородным образовательным задачам библиографии»[127].

Что мы можем противопоставить пессимистическим прогнозам, предрекающим смертный приговор Книге? Не поддаваясь панике и провокациям, обратим внимание на магию книги, которая кажется особенно сильным, хотя и эзотерическим, аргументом в пользу неискоренимой вековечное™ книжности в человеческом бытии. «Книга – это волшебница» – утверждал революционер-народник Н.А. Морозов (1854–1946), которому книги скрасили 25-летнее заключение в Шлиссельбургской крепости[128]. Не зря здравомыслящий книговед И.Е. Баренбаум (1921–2006) призывал не игнорировать «традиционный взгляд на книгу как на “чудо из чудес”, выдающийся феномен культуры»[129]. Еще в 1930 году классик литературы XX века Герман Гессе (1877–1962) написал эссе «Магия книги», где сказано: «Давайте не скорбеть чрезмерно о том, что из понятия “книга” выхолощено почти все его былое величие. Но все же нам вовсе не следует опасаться будущего искоренения книги. Ибо и до инфантильнейших, опьяненных прогрессом людей вскоре дойдет, что функции письма и книги непреходящи. Станет очевидным, что выражение в слове и передача этого выражения посредством письма не только важнейшие вспомогательные, но и единственные средства вообще, благодаря которым человечество имеет историю и непрерывное сознание самого себя»[130].

Наконец, процитируем откровение Е.Б. Виноградовой, сотрудника библиотеки истории русской философии и культуры «Дом А.Ф. Лосева», которая объявила книговедение и библиотековедение «магическими науками», поскольку они «негласно эксплуатируют категорию чуда» – «великое могущество знака и книги»[131]. «В силу магии книги, – делает вывод автор, – не имеют успеха попытки объединить наши науки “под сенью” документологии или какой-то иной дисциплины и так трудно ответить на вопрос: что же такое библиотечное дело, проза жизни или поэзия? Потому что это и не проза, и не поэзия, а настоящее волшебство, привлекающее в профессию» (с. 19). Магия книги хорошо знакома библиофилам и библиоманам (умолчим о библиотафах); библиотерапия, как показали исследования Ю.П. Дрешер, является могучим средством современной медицины, а наши президенты во время инаугурации почему-то кладут руку на том Конституции.

«Магия книги» – это метафора, и метафора многозначная. Глубинный её смысл состоит в утверждении нерушимой и вековечной взаимосвязи книжности и человечности. Кажется, что именно эту взаимосвязь имел в виду директор Библиотеки Российской Академии наук В.П. Леонов в своем размышлении о Книге как космическом субъекте[132]. Исходя из тезиса, что человек не случайно возник во Вселенной и не случайно появилась его постоянная спутница – книга, Леонов делает вывод, что «человек и книга представляют собой космические субъекты» и «если книга – космический субъект, значит, она бессмертна». Ссылаясь на В.И. Вернадского, Тейяра де Шардена, Н.Н. Моисеева, наконец, Н.Ф. Федорова, Валерий Павлович утверждает, что человек – необходимое звено в космических процессах, происходящих во Вселенной. Миссия человечества состоит в том, чтобы осуществить «прогрессирующую победу духа над материей», а миссия книги – «влияние на сознание человека, развитие его мышления» путем приобщения к «миру объективного знания». Человечество не сможет выполнить свою космическую миссию без опоры на объективированное знание, поэтому, по убеждению В.П. Леонова, «разгадку происхождения книги нужно искать в генетическом коде человека», который есть следствие и результат многовековой эволюции живой материи, поступательного движения от видов биологических до социальных. Заканчивает автор призывом к формированию «нового типа книжника, книговеда, который по своим воззрениям, по эстетическим научным критериям будет похож на ученого-теоретика». Увлекательная перспектива и для русского космизма, и для академической генетики, и для философии книги!

Если же, оставив в стороне метафоры, вернуться к вопросу о судьбе Книги, то весьма убедительно выглядит экспертное сопоставление преимуществ и недостатков полиграфической и электронной книги, осуществленное О.В. Барышевой и Р.С. Гиляревским[133]. Авторы пришли к выводам: «При непредвзятом рассмотрении доводов “за” и “против” электронной книги первые, несомненно, перевешивают своей значимостью и перспективностью. Многие виды электронных книг (словари, справочники, энциклопедии, учебные пособия), а также журналы уже потеснили своих печатных собратьев, и будут теснить их с возрастающей скоростью. В области интеллектуальных коммуникаций действует своеобразный закон сохранения форм (в отличие от техники, например). Поэтому электронная книга никогда полностью не заменит печатную, но отберет у нее много функций»(с. 63). Мы добавим, что судьба Книги в конечном счете зависит от библиотечной интеллигенции, которая является главной движущей силой в эволюции отечественной библиосферы. Можно представить библиотеку без книжных фондов и без читальных залов, но «библиотеку без библиотекаря» вообразить нельзя.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.