Социальная структура английского общества в новое время

Английское общество Нового времени, по мнению большинства исследователей, представляло собой причудливое сочетание «старого» (существовавшего со времен средневековья) и «нового» (характерного для периода, находящегося на стыке новой и новейшей истории). Эта «причудливость» была характерна для всех сфер общественной жизни – от политики до идеологии, – но в социальной сфере она проявлялась, пожалуй, наиболее ярко. Один из английских историков заметил, что социальная структура «Туманного Альбиона» в Новое время выглядела как пирамида с узкой верхушкой и чрезвычайно широким основанием. С этим нельзя не согласиться.

На вершине британской «социальной лестницы» находилась так называемая земельная элита. На сегодняшний день, правда, всё ещё не существует единого мнения по вопросу о том, в какой степени аристократия XVIII столетия оставалась «замкнутой кастой», принадлежность к которой определялась сложившимися в веках экономическими, семейными, политическими, дружескими и другими связями. Следует признать, что английский земельный нобилитет действительно был неким раритетом для Европы XVIII в. – хотя бы в силу того, что титул пэра мог быть либо пожалован королем, либо унаследован, но лишь первенцем аристократа, поэтому число английских лордов мало изменилось за столетие с 1688 по 1780 гг. По словам историка Р. Портера, «английское пэрство везло мало пассажиров, но последних отличало впечатляющее корпоративное единство».[43] В то же время, как указывает исследователь Э. Уоссон, в течение XVIII столетия аристократия постепенно разрушала свою замкнутость, включаясь в новые экономические структуры и механизмы.

Так, например, достаточное распространение получили браки между детьми аристократов и «денежных людей». Такие браки были выгодны как лордам, чьи дела начинали приходить в упадок, так и «нуворишам», получавшим аристократический титул. Известно, что управляющий Английского банка и директор Ост-Индской компании, один из богатейших людей того времени Дж. Бэйтмен потратил много усилий на то, чтобы женить на дочери графа Сандерлэнда своего сына, ставшего вследствие этого брака виконтом Бэйтменом.[44] Иногда пэры посылали сыновей работать в наиболее доходные места – например, в Ост-Индскую компанию – наравне с «простыми смертными». Интересно, кстати, что, несмотря на опасения моралистов и сторонников традиционных ценностей «старой доброй Англии», уже в XVII столетии торговля ценилась и уважалась англичанами. «Наши торговцы, – писал просветитель Д. Дефо, – не такие, как в других странах. – …Ряд величайших фамилий, даже среди нобилитета, поднялись из недр торговли».[45] Таким образом, можно предположить, что в XVIII в. англичанин мог изменить свой социальный статус, что свидетельствует о наличии в общественной структуре Великобритании того времени механизмов социальной мобильности.

С другой стороны, стремление рядового члена общества любой ценой взобраться по существующей в то время «лестнице социального престижа» может, в известной мере, служить подтверждением значимости традиционной системы социальной иерархии в общественном сознании. Так, например, среди многочисленного слоя сельских фермеров – арендаторов, к 1790 г. обрабатывавших около 3/4 английских земель, наблюдалась любопытная тенденция: скопив достаточно средств, они старались, как свидетельствуют источники, во всем копировать образ жизни сельского дворянства. «Иногда я вижу пианино в прихожей фермера, – писал по этому поводу раздраженный дворянин-современник, – и всякий раз желаю, чтобы оно сгорело».[46]

Следующий уровень социальной пирамиды и следующая дискуссионная проблема английской истории XVIII в. – так называемые «люди срединного сорта». Вопрос заключается в том, возможно ли говорить о последних как об уже сформировавшемся к XVIII столетию и имевшем четкие признаки и очертания общественном классе. Разница между уровнем жизни и состоятельности тех, кого, как правило, причисляют к «срединным людям» (подобию среднего класса), была довольно значительной. Так, под «сельским средним классом» историки зачастую подразумевают не только вышеупомянутых фермеров-арендаторов, но и мелкое и среднее джентри – т. н. «сельских джентльменов».[47] Что касается «городского срединного сорта», то к нему чаще всего относят «бизнесменов средней руки». Отдельные элементы городского «срединного слоя» также заметно отличались друг от друга по своему уровню жизни. Так, чтобы завести пивоваренный бизнес, человек должен был обладать начальным капиталом в 10 000 фунтов, для открытия пошивочной мастерской требовалось от 1 000 до 5 000, а для того, чтобы открыть небольшую мясную лавку – и того меньше: от 10 до 100 фунтов. К концу XVIII столетия в Англии проживало около 170 тысяч торговцев-лавочников, владельцев мотелей и таверн, кофеен, мастерских и пр. Не случайно знаменитый экономист Адам Смит называл Великобританию того времени «нацией мелких лавочников».

Одним из «объединяющих» критериев для столь разных по происхождению и положению в обществе групп населения исследователи считают общие убеждения – чувство независимости, недоверчивое отношение как к «чрезмерному произволу исполнительной власти», так и к засилью крупной земельной аристократии. Отметим, что эти черты, позволяющие говорить о зарождении «мировоззрения» среднего класса, начали проявляться лишь во второй половине XVIII столетия, когда вышеуказанные группы населения активно включались в политическую жизнь, участвуя в петиционных кампаниях и различных общественных организациях. В пользу тезиса о начавшемся в XVIII в. самоопределении среднего класса может свидетельствовать и попытка рассмотрения эволюции данного феномена в международном сравнении: в частности, мы можем обнаружить известное сходство процессов, имевших место в Англии в XVIII столетии, с тем, что происходило в Германии лишь столетие спустя – в середине XIX в.

В это же время в среде развивавшегося среднего класса начинает проявляться такой психологический феномен, как социальный стыд и страх «деградировать в унизительную бедность». Об этом, в частности, пишет исследователь Дэвид Нэш, указывающий на то, что XIX, или «буржуазное», столетие «несло в себе заметные проявления стыда и беспокойства». Средний класс мучил, по словам историка, «угрожающий страх внезапной и разрушительной бедности и катастрофического падения по социальной лестнице».[48]

Еже ниже, чем люди «срединного сорта», в воображаемой социальной пирамиде английского общества располагались ремесленники и трудящиеся. Это ткачи, лодочники, конюхи, пастухи, пахари, пекари, уборщики улиц, шахтеры (данный перечень занятий – лишь малая часть всего разнообразия профессий этой социальной группы). Они, как правило, зарабатывали на жизнь одновременно несколькими сезонными или временными работами, сочетая плуг и ткацкий станок, ловлю рыбы, рубку дров, прополку и т. д.

Еще ниже располагались бродяги, нищие, престарелые, больные и безработные – эти, по словам Р. Портера, «плавающие обломки общества, груз, выброшенный за борт». Эти люди брались за любую работу даже за ничтожное вознаграждение. В большинстве других стран бедные того времени были крепостными; в Англии же они были по преимуществу наемными рабочими, хотя по-прежнему назывались «слугами» своих хозяев. К тем, кто не контролировал свой труд, а зависел от других, относились наемные батраки, подмастерья в промышленности и строительстве, прядильщики, чесальщики, ткачи, вязальщики чулок.[49]

Некоторые современники называли Англию «чистилищем для слуг», а современники писали, что осознание тружеником того, что он всю жизнь будет не более чем батраком, существенно подрывало мотивацию к трезвости, трудолюбию и бережливости. Более того, в некоторых источниках есть информация и об ужасном обращении хозяев со своими слугами: так, известен факт, что в 1764 г. фермер из Мальмсберри был осужден за то, что искалечил и кастрировал двух своих подмастерий. Рабочий день трудящегося длился «от рассвета до заката», а условия работы моги быть просто бесчеловечными. Легочные и бронхиальные инфекции были «верными спутниками» жизни английской трудящейся бедноты.

В то же время иностранцы отмечали, что «бедные не выглядят в этой стране настолько бедными, как в других странах». Даже посетивший Англию в конце 1789 г. Николай Карамзин писал: «Какая розница с Парижем! Там огромность и гадость, здесь – простота с удивительною чистотою; там роскошь и бедность в вечной противуположности, здесь – единообразие общего достатка; там палаты, из которых ползут бледные люди в разодранных рубищах; здесь из маленьких кирпичных домиков выходят Здоровье и Довольствие – лорд и ремесленник с одинаково благородным и спокойным видом».[50]

Как же обстояло дело с разницей в доходах на различных ступенях этой причудливой социальной лестницы на самом деле? Ответ на этот вопрос можно почерпнуть, к пример, из доступных нам данных статистики.

Около 1688 г. Грегори Кинг (ему приписывают первое статистическое описание состояния английского общества) писал, что самое малое, на что английская семья (скажем, мужчина, его жена и трое детей) могла прожить без попадания в долги, обращения за помощью прихода или же за частной благотворительностью, – это 40 фунтов в год. Он полагал, что доходы пэров составляли около 2 800 фунтов (некоторые исследователи сегодня утверждают, что эта цифра была занижена как минимум вдвое). С другой стороны, 364 тысячи «работников и слуг» имели доход на семью всего 15 фунтов в год; 400 тысяч «безземельных крестьян и пауперов» жили на 6 фунтов 10 шиллингов в год; 50 моряков существовали на 20 фунтов; 35 тысяч солдат – на 14. Вместе вышеперечисленные группы составляли более половины семей в стране. Вычисления Кинга, таким образом, предполагали, что верхние 1,2 % населения владели 14,1 % национального дохода; а нижние 67,1 % – около 29,9 %.

Историки, изучавшие XVIII столетие, оговариваются, что в 1780 году еще меньший процент (1 %) владел еще большим количеством национального достояния (25 %).

Вот, например, как выглядела, по данным Р. Портера, таблица годовых расходов сельского работника «средней руки» из графства Оксфордшир в конце XVIII века:

4, 5 буханки хлеба в неделю по 1 шиллингу 2 пенса каждая – 13 фунтов 13 шиллингов,

чай, сахар (для большинства тружеников эта статья расходов была роскошью – Ю.Б.) – 2 фунта 10 шиллингов,

масло, маргарин – 1 фунт 10 шиллингов,

пиво, молоко – 1 фунт,

бекон, мясо – 1 фунт 10 шиллингов,

мыло, свечи – около 15 фунтов,

аренда жилья – 3 фунта,

одежда – 2 фунта 10 шиллингов,

обувь, бельё – 3 фунта,

иное – 2 фунта.

Таким образом, совокупные расходы составляли 31 фунт 8 шиллингов.

Зарабатывал такой труженик, как правило, 8–9 шиллингов в неделю. Его расходы, таким образом, превышали его доход больше, чем на 5 фунтов в год. Частично разница возмещалась приходом (подробнее об этом – в следующем разделе главы), но на 5 фунтов он все равно оставался в долгу.[51]

Итак, различия в условиях жизни бедных тружеников, чей доход не превышал 10 фунтов в год, и пэров, ежегодно пополнявших свой бюджет приблизительно на 10 000 фунтов, были, действительно, огромны. В то же время различия в доходе и статусе соседних звеньев «социальной цепи» (например, маркиза и герцога, кухарки и горничной, врача и фармацевта) были порой едва различимы. Последнее обстоятельство часто приводится историками консервативной ориентации как доказательство того, что в целом установившаяся к XVIII в. система социальной иерархии «принималась» почти всеми социальными группами и, продолжая достаточно успешно регулироваться при помощи традиционных механизмов семейных связей, устоявшихся критериев добродетели и морали, верований и религиозных табу, обладала достаточной прочностью и гибкостью. Так, в начале XIX столетия английский парламентарий писал: «У нас расстояние между пахателем и пэром состоит из множества шестеренок, смыкающихся друг с другом самым удобным образом, что делает весь механизм совершенным в своей последовательности, силе и красоте».[52]

Впрочем, в эту «красоту» не вполне вписывались те, кто находился на самом дне общества: «люди подземелья», этот сокрытый от посторонних глаз мир нищих, мелких воришек, цыган, бездомных и безработных, бродяг, мошенников, которые существовали «непонятно на что» и которых немецкий путешественник Лихтенберг описал как «рожденных где-то у печей для обжига кирпича на лондонских окраинах,… не умеющих читать и писать,… и обычно заканчивающих жизнь на виселице в возрасте 18–26 лет». В основном эти люди обитали в Лондоне. Там к концу XVIII столетия сформировался целый слой обнищавших пролетариев, оставшихся без работы и лишившихся какого-либо дохода (часто в силу старости, болезни, увечья), или же перебивавшихся случайными работами, которых также не хватало для содержания семьи.[53] Пауперизм к началу XIX в. превратился в серьезную проблему, а численность потерявших работу или получавших низкое жалованье рабочих постоянно росла.

Было ли английское общество XVIII в. классовым? Марксистские историки, отвечающие на этот вопрос положительно, указывают, в первую очередь, на многочисленные и частые массовые волнения и мятежи, потрясавшие страну и зачастую принимавшие формы социального протеста. Последние, как правило, связываются исследователями данного направления с борьбой за политические реформы и рассматриваются, в силу этого, как проявления классовой борьбы.[54]

Известный историк-неомарксист Дж. Рюде в своей работе «Народные низы в истории» дает немало примеров повышенного уровня преступности, жестокостей толпы, кровавых бунтов, потрясавших в XVIII веке «галантную Англию».[55] О неспокойности социальной и политической обстановки отчасти свидетельствует и жестокость уголовного законодательства того времени, предусматривавшего публичную смертную казнь (последняя из таких казней датируется 1868 годом!) за достаточно большое количество преступлений. «Это было время, – пишет английский историк Дж. Рул, – когда люди могли пострадать от толпы, охотящейся на ведьм, когда женщин еще сжигали за убийство мужей, хотя уже отменили практику их предварительного удушения».[56]

Заметим, однако, что отнюдь не следует связывать нестабильность в обществе с классовой борьбой в традиционном марксистском понимании. Современники, как указывалось выше, действительно делили общество на «высшие слои», «срединные слои» и «трудящихся людей», однако самые острые столкновения чаще всего происходили не между классами, а между представителями различных религий (католиками и протестантами, англиканцами и протестантскими диссентерами) или между соперничавшими экономическими интересами; волнения могли быть в равной степени вызваны как борьбой за повышение жалованья и протестом против механизации производства, так и ненавистью к евреям, ирландцам, шотландцам и другим национальным меньшинствам.

Итак, расположив структуру английского общества конца XVII – первой половины XIX вв. на условной шкале «преемственность – трансформация», мы можем прийти к следующим выводам. С одной стороны, об изменениях в социальной структуре свидетельствует появление прообраза среднего класса и включение его в экономическую жизнь, а также то, что роль в общественно-политической жизни таких социальных групп, как «люди денежного интереса» и «пролетаризировавшаяся» беднота, возросла. С другой стороны, владение землей по-прежнему оставалось одним их наиболее доходных и престижных способов существования в обществе, и «табель о рангах», возглавляемый крупными землевладельцами, в 1800 г. выглядел почти так же, как столетием раньше. Несмотря на изменения в экономике, традиционные механизмы, регулировавшие общественные отношения, мало изменились по сравнению с XVII в., и статус в обществе по-прежнему определялся комплексом факторов, включавшим семейные связи, происхождение, национальность, религиозные убеждения.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.