Визуальный и функциональный коды

Баня у карелов считалась сакральным локусом и являлась неким семейно-родовым святилищем: «pyh? paikkahan se sauna ennen aikaan oli» – «раньше сауна была святым местом»[783]. В народном представлении она была населена духами-хозяевами. В них глубоко верили, почитали и прибегали к их помощи в трудные (например, болезнь) и наиболее ответственные (например, лиминальные: рождение, свадьба) периоды жизни.

Культ банных духов-хозяев ярче всего сохранился в мифологических рассказах и заговорах.

В поздних былинках, испытавших сильное влияние христианства, народ, интерпретируя вопросы генезиса мифологических персонажей, однозначно причислял их к нечистой силе.

В 1889 году студент Санкт-Петербургской духовной академии Н. Лесков по поручению отделения этнографии Императорского русского географического общества собирал этнографический материал среди карелов-ливвиков Олонецкой губернии. Вот какой рассказ о происхождении мифологических персонажей записал он «от одного кореляка»: «Когда Бог делал… землю, то «пахалайне» (дословно: плохой; табуированное: черт – И. Л.) всячески старался мешать Ему в этом деле: одно испортит, другое сломает… Отдел ал Он землю и вспомнил тогда все проделки «пахалайне», и задумал прогнать его со свету… «Даю тебе места на земле столько, сколько займет конец кола». «Спасибо и на том», – отвечал «пахалайне» и выбрал из заповедных лесов самый что ни на есть длиннейший кол, заострил его с конца и забил в рыхлую, болотистую почву. Весь кол ушел в землю, только небольшой кончик его остался над поверхностью… Вытащил «пахалайне» кол из земли, и пошла из дыры всякая нечисть в образе мух, комаров, гадов, лягушек, пауков… и вся эта гадость рассыпалась по земле. Часть пошла в воду – в озера, реки и ламбы – и явились водяники; другие пошли в леса – и произошли лесовики; иные пошли по домам, дворам, ригам и баням – и явились домовые, дворовые, баянники, а часть – так-таки и рассеялась в воздухе… И что бы было, если бы Бог не заткнул этой дыры горящей головней?! Вот с тех пор… и живет на земле нечистая сила»[784].

В Беломорском районе в 1937 году Я. Ругоев записал от пятидесятичетырехлетнего И. С. Щелина несколько иную трактовку: «Сначала Бог создал небо. Чертям это не понравилось, они сделали свое – большие тучи, загораживающие небо. Бог посмотрел: не хорошо это. И прогнал чертей, и они упали на землю. Которые в воду упали, те стали водяными, а которые на землю – обычными чертями. Те, которые на земле оказались, говорят: „Этого еще мало!“ Черти сделали в земле отверстие, оттуда вылетело множество комаров. Бог пришел и вставил в эту дыру головешку. С тех пор комары дыма боятся»[785]. В этом рассказе есть одна интересная деталь, которая подтверждается при изучении карельских мифологических рассказов. Народ с большим почитанием относится к духам воды, но при этом часто относит хозяина леса к хтоническим силам, по сути, ставя знак равенства между лешим и чертом (особенно со второй половины XX века).

В семидесятые годы XX века от карелов записан еще один вариант развития событий: «Когда земля началась, Адам и Ева были сначала… С начала земли, значит, начали Адам и Ева детей рожать. Они вот самые первые родили всех детей. Родили много детей и потом, видно, позвали Бога детей крестить. Бог когда пришел крестить, крестил, крестил, много было детей, и спрашивает у них: «Всех ли принесли теперь?» «Всех». «А не обманываете? Больше нигде в другом месте нет?» «Нет!» А у них было спрятано, кто в лес, кто в озеро, в укрытии спрятаны дети. Ну, нет, значит, нет. Он возьми и скажи: «Кто где оказался, тот пусть там и останется. Кто оказался в лесу, пусть останется в лесу. Кто оказался в озере, пусть останется в озере». Вот они и есть и сегодня: в лесу – бесы, в озере – водяники. Вот так, это те самые дети… Им было стыдно, что много родилось, стыдно было… Вот они и есть сейчас бесы»[786].

В записях А. И. Колмогорова есть следующий рассказ: «Когда Бог творил землю и живые существа, дьявол из зависти мешал ему. Бог рассердился, схватил дьявола и сбросил его с неба на землю, в болото. В болоте, в том месте, куда провалился дьявол, образовалась большая дыра; из этой дыры и полезла всякая нечисть. Часть пошла в озера – водяники, часть в леса – лесовики, часть забралась в тучи и облака и так распространилась по всему свету» ^[787].

О происхождении языческих божеств и различных духов-хозяев и их появлении на земле существуют похожие рассказы у многих народов. Например, у мордвы: «Ангелы хотели стать выше бога. За это бог спустил их в виде дождя на землю. Кто упал в баню – стал Шайтаном, кто в лес – Вирь авой, кто в воду – Ведь авой, кто в дом – Куд авой»[788].

Н. И. Толстой, рассматривая вопросы генезиса персонажей низшей мифологии, приводит легенду, записанную в 1916 году Г. К. Заварниц-ким, в которой говорится о дьяволе, шуте, черте, лешем, домовом и окаянном: «различия почти меж ними нет никакого, а только названия разны». Жил давно, «когда еще Христос Бог ходил по земле», в одной пещере праведный старец, которому удалось заманить всех чертей в кувшин, заманить их и похоронить под крестом. И только один хромой шутенок не влез в кувшин, а спрятался под камнем и видел, где заключены его товарищи. Он забрел в кабак, нашел там горького пьянчугу, «который ни креста, ни поста, ни молитвы не боится», и предложил ему открыть чертей, сказав, что там сокрыт клад. Пьяница согласился, черт нанял лошадей, и они мигом оказались на месте, где был зарыт кувшин. Пропойца откопал его, и дьяволы вихрем, с писком и визгом взвились на небо, оставив на земле своего избавителя, тут же умершего от страха. Затем действие происходило на небе в ту пору, когда «Бог ходил по земле в лике Христа», и там без него оставался Михаил Архангел, который не мог противостоять дьявольской рати. Дьявол взобрался на седьмое небо и устроил там свой престол. Тогда Христос Бог дал Михаилу шесть крыльев и огненный меч. Архангел взлетел на небо, «как мысль», и прогнал оттуда дьявольскую рать. «Вот тут-то было смешно, как оне оттоль летели вверх тормашками – как попало и кто куда. Который упал в воду, стал называться окаянным, который в лес, называется лешим; кой на дом, стал зваться домовым; кой упал на черту меж загонов и в борозду, стал зваться чертом; кто упал на шум (вероятно, ‘мусор’ – H. Т.), стал шут. Вот почему их зовут по-разному, а все они бесы одинаковы. А чертилу ихняго главного Михаил Архангел взял в плен и сковал цепями, отвел в ад, приковал его стене ада. Тот от досады и злости застонал. Его зовут все теперь “Сатана”»[789].

Все эти рассказы в той или иной степени похожи на библейскую трактовку данного события: «И произошла на небе война: Михаил и ангелы его воевали против дракона, и дракон и ангелы его воевали против них, но не устояли, и не нашлось для них уже места на небе. И низвержен был великий дракон, древний змий, называемый диаволом и сатаною, обольщавший всю вселенную, низвержен на землю, и ангелы его низвержены с ним» [790].

Таким образом, в рассказах о генезисе персонажей низшей мифологии находит отражение идея борьбы добра и зла, соперничества Бога и черта. Духи-хозяева природных стихий в народном представлении оказываются наказанными Богом и низвергнутыми на землю с небес. И в то же время вплоть до середины XX века народ поклоняется им и приносит жертвы. Как пишет Н. И. Толстой, «лишь под влиянием христианского мироощущения… духи небесные были почти полностью вытеснены христианскими представлениями, а духи земные на основании тех же представлений перешли в разряд нечистых, но не стерлись из памяти народной»[791].

Обратимся к рассмотрению карельских мифологических рассказов и суеверной прозы о духах-хозяевах бани, которые, как можно заметить, не упоминаются в вышеприведенных сюжетах.

По мнению Н. А. Криничной, в русских мифологических рассказах и поверьях «содержится указание, позволяющее увидеть в бане некое средоточие, вместилище душ, откуда они появляются и со временем уходят, и в этом всеобъемлющем круговороте баннику отведена роль медиатора между мирами, вершителя жизненного цикла»[792].

В карельской мифологической прозе духам-хозяевам бани отведена не менее значительная роль. Баня являлась у карелов неким семейно-родовым святилищем. Это подверждается и материалами быличек, в которых бог и духи в народном восприятии в чем-то по своей сути даже едины. Например, в одной из них рассказывается, как банные духи решили наказать семейную пару, которая часто перед «божьими праздниками jumalan proazniekat» ходила в баню в неурочный час. Сначала в баню пришли работники и услышали в ней разговор, в котором предупреждали, что «зададут хозяевам жару». Рассказчик подчеркивает, что «с Божьей стороны этот разговор слышен» – «Jumalan puolessa tulou se pakina kuultavaksi». Хозяева, придя в баню и услышав угрозы, перепугались, стали просить прощения у банных духов, обещая не нарушать отведенные им временные рамки. Они просили помощи у Бога, чтобы он отпустил их из бани невредимыми[793]. Таким образом, баня воспринималась карелами как ритуально чистый локус.

В карельских мифологических рассказах хозяева бани различаются, в первую очередь по гендерной и возрастной принадлежности. В некоторых случаях указывается и на «социальную» характеристику. «В это я верю, это может быть правдой! Оба есть! В бане есть хозяин и хозяйка, и дети, и слуги, и рабы! В бане много народу! Поди знай, какие они – не видим ведь. Они не на виду, где-то там сидят, в каком углу?!»[794].

Самое полное описание банного населения можно найти в заговорах. В них же появляются образы банных хозяев или посетителей бани, которые отсутствуют в мифологических рассказах, например, Sanervatar и Neitsyt Muarie. К двум последним девам чаще всего обращаются во время ритуалов лечения различных болезней. Образ первой девы, вероятно, более архаичен. Истоки ее имени можно видеть в слове sana «слово», она хранительница и носительница не только мудрости целительства, но и сакральных слов, заговорных формул, снимающих боли и исцеляющих недуги. Прообразом второй девы послужил стадиально более поздний христианский персонаж Девы Марии, хотя и в образе этой девы карельских заговоров можно усмотреть и более архаичные детали. Neitsyt Muarie, как часто происходило в народных верованиях, пришла на смену Sanervatar и постепенно стала гораздо чаще встречаться в лечебных заговорах. Но эта тема требует специального исследования, так как тот материал, который доступен нам, показывает синхронность существования как «языческих», так и «христианских» элементов во многих фольклорных произведениях разных жанров.

В данной главе мы подробно остановимся на образах мифологических персонажей, встречающихся в карельских быличках. В зависимости от названия отличаются и функциональные особенности, и черты характера банных духов-хозяев.

В мифологических рассказах чаще всего встречаются упоминания о хозяине бани kylyniz?ndy и духе бани kylynhaltia.

Чаще всего они предстают перед человеком в антропоморфном виде. Внешний облик может и не описываться, но сходство с людьми подразумевается, так как рассказчик не замечает ничего необычного в потустороннем существе.

В большинстве случаев повествуется о том, что дух-хозяин по ночам парится на полках. Увидеть его можно только в двух случаях: или когда человек идет в баню специально в неурочный час, чтобы показать собственное бесстрашие, или когда оказывается в бане последним, припозднившись по каким-либо причинам. Финал бывал благополучным, если человек тут же безмолвно спасался бегством. В одной из быличек говорится, что старик в субботу вечером пошел мыться последним. Разделся в предбаннике и, открыв дверь в парилку, увидел, что на полках парится дух-haltia, который кашлянул и тут же пропал. Дед впопыхах убежал, даже всю одежду там оставил[795].

Способность к мгновенному исчезновению, как и к внезапному появлению, является характерной особенностью существ иного мира. Свидетельствует это и о том, что они сами совершенно не стремятся идти на контакт с человеком, предпочитая строго соблюдать локально-темпоральные границы. Рассказчики так и говорят: «этот дух бани плохой газ дает», чтобы предупредить человека. «В каждом месте есть такой. Пока его не трогали, и он не трогал»[796]. Хранитель неприкосновенности границ между мирами – одна из основных функций хозяина бани.

Совсем по-другому ведут себя хозяева бани, когда человек осознанно нарушает табу. Дуx-haldie может удавить или содрать кожу[797]. В указателе Л. Симонсуури говорится, что нежеланному гостю хозяин бани «не разрешает мыться, прогоняет, шумит, пугает, моет до смерти»[798]. Иногда дух бани даже выходит из-за полков с топором, чтобы выгнать пьяного[799].

Считалось, что к тем, кто моется поздно в субботу вечером, может прийти железнозубый старик[800]. Эта гиперболизированная деталь подчеркивает жизненную силу и энергию банных хозяев. Согласно народным представлениям именно в зубах концентрировалась сакральная сила знахаря, с их исчезновением он терял свои способности. А здесь зубы подчеркнуто крепкие: железные.

Иногда банные духи могут и убить нежеланного посетителя. «Поздно раньше не ходили в баню. Говорили: грех будет. Говорили: давит там. У нас все вспоминали: один мужик очень поздно пошел в баню, тогда его на печку посадили. На печь посадили и зажарили мужика, вся кожа до мяса сгорела. А потом еще долго жил, но умер. Зажарили! Это вспоминали, этим пугали!»[801].

В исключительных случаях хозяин бани может проявить и великодушие. «Я однажды в субботу вечером в баню поздно пошла. Муж пришел, дети тогда были маленькие. И в субботу вечером мы поздно мылись там. Легли спать. Слышу: дверь в сенях открылась. Пришел старик. Говорит: «Помылась?» Я говорю: «Помылась». Говорит: «Помни только то, что второй раз так поздно не мойся. Задал бы я, – говорит – тебе жару, но младенец у тебя с краю был! А то задал бы тебе жару! Помни только: второй раз не мойся!» Да так повернулся, дверь в избу закрыл, дверь в сенях закрыл и ушел… Такой маленький старичок был, борода была. Он по-хорошему пришел»[802].

Здесь женщину спасло то, что, во-первых, она оступилась в первый раз, а во-вторых, с ней был невинный младенец. Хозяин бани, явившийся в образе белобородого старца, выступает здесь в роли главы семейно-родового святилища и могущественного первопредка, покровительствующего своим потомкам.

Примечательно в этом рассказе и то, что для самих банных хозяев как представителей иного мира нет пространственных границ. Они могут спокойно прийти в дом в ночное время, когда рубежи особенно зыбки, а человек находится в состоянии сна. Как известно, в древности это состояние считалось пограничным между жизнью и смертью. Это особенно ярко отразилось в карельских колыбельных песнях, когда ребенка «укладывают в дрему», а сон прямо сопоставляется с временной смертью. Считалось, что человек в состоянии сна путешествует по иным мирам, его возврат в свой (человеческий) мир всегда под вопросом. Именно поэтому смерть во сне считалась самой легкой: душа уже «привыкла» в это время покидать тело и делает это без мучений, возможных в состоянии бодрствования человека.

В данной былинке хозяин бани предстает в виде маленького старичка с бородой. Существа иного мира часто отличаются от людей по росту: они или очень маленькие, или очень высокие. Но повышенная волосатость (в данном случае борода), несмотря на небольшой рост, говорит об их жизнеспособности и мощи. В заговорах очень часто возникает именно такой образ «белых старших бани» kylyn valgiet vahnembat, при этом белый цвет подчеркивает не только возраст «старейшин», но и их «иномирно сть».

В одном из мифологических рассказов говорится, как дух бани являет «библейское чудо» ночным посетителям, предупреждая их так, как Господь руками и устами Моисея предупреждал египтян, превратив воды Нила в кровь[803]. Примечательно, что в быличке упоминается и ветхозаветное имя Исайя. «Отец Исайи пришел из бани, говорит: «Вода кровяная!» Сыновья пошли, и вправду: вода в котле, как кровь. Никогда не ходи в двенадцать часов в баню, дух бани не дает париться»[804]. Следует отметить, что эту быличку рассказала ингерманландка, уроженка д. Черная речка, много лет прожившая в Сегозерье. Она была хорошо знакома не только с древними народными верованиями, но и, как все ингерманландцы, с Библией и с устоями церкви.

В единственном мифологическом рассказе говорится о том, что хозяин бани выступает в роли соблазнителя. «Хозяин был в бане, и хозяин был в любом месте… И в бане хозяин. В бане тоже хозяин есть. Мало было случаев, мало, но… Некоторые и боялись, боялись, он вроде бы соблазняет и что-то, да потом испугаются. Нельзя было ничего говорить. Было, было много случаев, но не помню ничего»[805]. Здесь, возможно, сохранились отголоски древнейших верований о том, что в бане проходили обряды молодежной инициации.

В 1873 году была записана быличка, в которой хозяин бани выступает в роли учителя, способного научить каждого желающего играть на любом музыкальном инструменте. Только для этого надо строго выполнить все необходимые условия. «Кто хочетъ научиться играть на гармонике, балалайке или гуслях [так называли кантеле – И. Л.], тот должен взять трижды девять (то есть двадцать семь) зерен ржи, трижды девять зерен овса, трижды девять зеренъ жита и завязать взятые зерна по особым тряпочкам. Узелки с зернами положить в карман. Потом взять старый медный грош и положить его в рот за правую щеку. А в правую руку взять инструмент, на котором хочешь научиться играть. И со всем этим идти в баню. По приходе в баню нужно сесть к печи лицом на пол и начать играть как-нибудь. Как только начнешь играть, то тотчас выйдет из-под полка хозяин и начнет плясать. Поигравши как-нибудь под его пляску, научишься играть хорошо. А когда нужно будет уходить из бани домой, то грош, который был во рту, взять в левую руку и, бросив его на пол, уйти из бани задом»[806]. Весь рассказ пронизан мифологической символикой. Используется сакральное количество зерен: три раза по девять. Сами зерна – символ прорастания нового, в данном случае нового таланта. Сакральны оба упоминающихся локуса: человек сидит именно лицом к каменке, а хозяин бани выходит из-под лавки, постоянного места обитания. Монету сначала как оберег держишь за правой щекой. Уходя, берешь монету в левую руку и именно ею бросаешь ее в качестве выкупа или подарка банному духу. Уходить, как и во многих ритуалах, следует спиной вперед.

В карельской мифологической прозе иногда обучает игре на музыкальном инструменте хозяйка воды. Этот мотив роднит этих двух хозяев, банного и водного.

Получение профессиональных навыков рассматривается исследователями «как помещение обучающегося в контекст представлений о контакте сакрального и профанного миров»[807]. Т. А. Берштам убедительно доказала, что трудовые будни и обрядовые функции, независимо от половозрастного разделения хозяйственных занятий, имели ритуальную связь «с сакральными силами», результатом чего являлся «договор», обеспечивающий «прокормление человеческого и животного мира»[808]. Таким образом, сакральными могли быть не только истоки виртуозного мастерства, как повествуют некоторые былички. Как пишет В. Е. Добровольская, «любая традиционная работа имела ряд магических правил и запретов, котрые необходимо было выполнить для достижения успешного результата»[809]. Как показывает карельский материал, это особенно касается людей, занимавшихся знахарством и пастушеством.

Считается, что хозяин бани может наслать болезнь[810]. Происходило это чаще всего в случаях, когда человек находился в бане с чувством брезгливости, считая, что помещение плохо вымыто, или подозревая в нечистоплотности тех, кто мылся рядом. Часто это происходило именно в чужой бане, когда человек был лишен покровительства банных духов своего рода.

Часто в бане видели и ее хозяйку. Практически всегда ее так и называют: kylynem?ndy.

У мордвы женский банный персонаж доминировал в гендерном плане. Это была Банява – божество бани, культ которой был широко развит и очень похож на карельский. Она «обычно невидима, однако иногда показывается в бане в образе маленькой юной голой женщины, сидящей на полке, расчесывающей длинные светлые волосы. У нее есть муж Банятя, внешне тоже молодой, низкорослый»[811].

В некоторых мифологических рассказах карелов появляются очень интересные женские образы банных хозяек.

У карелов-ливвиков встречаются упоминания о банной бабушке-kylyboaboi. Ею чаще всего пугали детей. Когда ребенок плакал в бане, говорили: «Смотри, банная бабушка придет!» И он замолкал[812]. Возможно, эти детали являются напоминанием о тех временах, когда баня еще являлась семейным святилищем, местом омовения не только людей, но и духов-первопредков.

Примечательно, что kylypoapo называли и реальную старушку-зна-харку, которая парила и лечила детей в бане[813].

Сямозерские карелы говорили, что банная бабушка kylybaba есть в каждой бане, она там моется и парится[814].

У тверских карел, подвергшихся большему влиянию русской традиции, бытовало несколько иное название, вероятно, того же самого образа. Во всяком случае, с аналогичной функцией. Это «одноногая Яга-баба Jaga-mummo, которая живет на поле и в бане. Когда ржаное поле начинает цвести, тогда пугали детей: «Не ходите на поле, там вас Яга-баба напугает. В поле много Яг-баб!» Также пугали детей, когда шли в баню: «Не ходите одни в баню, там Яги-бабы!»[815]. С современной точки зрения в этом можно усмотреть чисто утилитарное значение, воспитательную функцию для детей: запретить им топтать зерновые или баловаться в бане. Но с мифологической точки зрения корни гораздо глубже. Некогда баня, возможно, являлась местом инициации, перехода девочек в статус девушек, мальчиков – в юношей [816]. Цветущее ржаное поле – также одно из сакральных мест. Это локус передачи сакральных знаний. Здесь же проводился обряд поднятия лемби, когда девушка в магическую ночь перед Ивановым днем каталась по росистому полю, приобщаясь тем самым к плодородной силе матери-земли. В образе Яги-бабы, живущей и в бане, и в поле, прослеживается связь с некоей Праматерью, возможно, матерью землей. Как следует из мифологических рассказов, хозяйка земли живет и в карельской бане. Примечательно, что встреча с Яга-бабой наиболее опасна во время цветения ржи. Переломные моменты в природе, когда, согласно народным верованиям, она и ее хозяева просыпаются или засыпают, как и переходные периоды в жизни человека, наиболее опасны. В эти периоды границы между мирами наиболее зыбки и легче всего преодолимы. Например, время, когда весной начинают проклевываться листочки, и период осеннего разноцветья – это «onnetoi aigu» – «несчастное (то есть опасное, неудачное) время», потому что именно тогда человека чаще всего уносит леший[817].

Образ Яги-бабы, скорее всего, заимствован из русских сказок. В них Баба-Яга – одноногая (костеногая) слепая старуха с огромными грудями. «Связь с дикими зверями и лесом позволяет выводить ее образ из древнего образа хозяйки зверей и мира мертвых. Вместе с тем такие атрибуты Бабы-Яги, как лопата, которой она забрасывает детей в печь, согласуются с обрядовой интерпретацией сказок о ней как о жрице в обряде посвящения подростков»[818].

В карельском фольклоре параллелями к русской Бабе-Яге могут выступать сказочная Сюоятар и эпическая старуха Хийси. Первая – злая уродливая колдунья с большими грудями, живущая в лесу. Ее дети – это лягушки и ящерицы, существа, связанные с подземным миром; они чаще всего появляются в эпизодах, когда «невинногонимая героиня» моет их в бане. Вторая – хозяйка лесного царства Хийтолы, часто выступающего как параллелизм к царству мертвых Манале-Туонеле. Как и избушка Бабы-Яги, Хийтола огорожена кольями, на которые нанизаны черепа.

Интересный образ появляется в южнокарельских эпических песнях о сватовстве. Некая Игя-бабушка Ig?-buaboi выступает в роли хранительницы подвенечного платья невесты, за которым «за девять морей» отправляется жених кузнец Илмойллине. Игя-баба проглатывает его, заставив сплясать на ее языке. В ее утробе он делает кузницу, выковывает нож, распарывает живот и выбирается наружу[819]. Имя героини можно перевести на русский язык как Баба Жизнь, Баба Вечность. Это некая могущественная вершительница судеб, ткущая не только подвенечное платье, но и полотно жизни. Кузнецу необходимо побывать в ее утробе, прежде чем приобрести новый статус самостоятельного женатого мужчины.

Появляется хозяйка бани и в образе женщины в белом, топящей баню.[820] В этих сюжетах она занимается той же работой, которую делали женщины в мире людей. Но белые одежды подчеркивают, во-первых, «иномирность» существа, а во-вторых, ее позитивный настрой в восприятии человека. В данном случае, возможно, белый цвет можно трактовать и как практически прозрачность-призрачность, бестелесность, близость к приведениям.

Припозднившись, можно было увидеть парящуюся в бане женщину. В одной из быличек рассказывается, как мать забыла в бане что-то из детской одежды и через некоторое время пошла забирать. Она открыла дверь, а там женщина акк моется на лавке. Мать тихонько дверь прикрыла и произнесла: «Мойся с благословением!»[821]. Этот сюжет наглядно показывает, что люди относились к бане как к семейно-родовому святилищу. Банных духов-хозяев они не противопоставляли себе, считая, что они так же, как люди, согласно народному православию, находятся под покровительством Бога или верховного божества и им также требуется божье благословение.

В народных представлениях иной мир и мир человека во многом близки, а точнее – зеркальноподобны. Особенно это заметно при рассмотрении временных параметров. Активная жизнь банных духов как бы начинается поздно вечером, по их понятиям это утро. Людям запрещалось заходить в баню ночью, так как по иномирным меркам это был день, именно поэтому в этот период была наиболее вероятна встреча с духами-хозяевами бани, что было нежелательно для человека.

У банных духов, так же, как у людей, есть семьи, в бане иногда видят их детей.

«Еще и в бане есть. В бане тоже показывается. Я как пришла из детсада [с работы – И.Л.] домой, в Подужемье, мама говорит: «Иди в баню! Уже все помылись!» Я пошла. Я пошла, лампа была. Я как открыла дверь, помню, фуфаечка на мне наброшена. Поставила эту лампу. Вот так скамеечка (вот можешь ты представить, я еще молодая была), и как будто лежит ребеночек. Точно ребенок лежит, кажется мне. Я тогда так испугалась! Темно, а я с лампой пришла… Пришла я домой: «Мама, я боюсь мыться, мне кажется, что на скамейке ребеночек»[822]. В рассказе подчеркивается обыденность происходящей в бане ночной жизни. Согласно правилу зеркальности иного мира, ночь в человеческом понимании – это день для иномирных представителей.

Но в исключительных случаях, если пойти в баню очень поздно и нарушить уединение хозяйки, то она может и убить посетителя вне зависимости от его пола. «Одна женщина пошла поздно, там в бане ее и разорвала… Рассказывали такое, дак. Правда это, хозяйка бани разорвет!»[823].

Рассказывали, что к припозднившимся посетителям бани могут прийти сразу две старухи. Одна из них будет прибавлять пар, бросая воду на каменку. А вторая со злостью будет парить человека до тех пор, пока он полностью не угорит[824].

Во многих мифологических рассказах хозяйка бани насылает болезни на человека, если тот нарушил какие-либо табу. Она охраняет границы банного пространства, это одна из основных ее функций.

В одной из быличек рассказчица говорит, что однажды после бани у нее на ноге образовались водянистые волдыри: «Вода все сочится из них, уже два больших отверстия появилось в ноге». Наконец, ей дали направление в Петрозаводск на операцию: «ногу отрезать». Мать ей говорит: «Наташенька, не подумала ли ты чего [плохого – И.Л.]?» И тут рассказчица вспомнила, что она мылась в бане, стоя на коленках, поскользнулась и «в шутку выругалась матом: «Глянь-ка, ты черт!» Вот от этого нога и заболела. После того, как она сходила просить прощения у хозяев, к ней во сне пришла сама хозяйка бани. Это была старуха в черных одеждах с седой головой. Она растолкала ее в кровати и говорит: «Иди, вымой ногу, нога грязная!» И только после этого женщина пошла на поправку[825].

Седовласость в данном случае подчеркивает, что хозяйка бани является носительницей многовековой мудрости первопредков. А черные одежды можно трактовать как акцент на негативном отношении духов к проступкам человека, нарушившего запреты. Нарушение вербальных границ (мат) привело к болезни. Таким образом, духовная и материальная сферы взаимосвязаны: употребление обсценной лексики навлекает реальный недуг в ноге.

В другой быличке рассказчица говорит: «Нога заболела, сначала немного, потом больше и больше, не могу ни вытянуть ногу, ни наступить». Мать велела ей «прощения попросить у хозяев и хозяек бани». После выполненного ритуала «вижу во сне: как будто бы приходит женщина. А я узнала – это старуха из поселка: черная юбка надета, на подоле юбки две белые каемки[826]. А сама думаю: кто это к нам пришел, если у нас двери заперты. И пришла, рядом с моей койкой села и говорит мне: «Ты меня чуть не обожгла! Если бы обожгла, попомнила бы!» И правда, вода была горячая! А холодная вода у меня не была принесена. Той водой помылась. А потом как проснулась ночью, думаю: правда, это была хозяйка бани!»[827]

Иногда духи-хозяева бани предстают перед человеком в виде моющегося привидения[828]. Порой это просто какое-то непонятное существо. В одной из быличек рассказывается, как человек пошел поздно в баню, и вдруг из-за печки поднялось какое-то большое существо suuri hahmo и произнесло: «Пришел сюда беспокоить!»[829]

В другой быличке мать рассказчицы увидела в каменке улыбающуюся голову. «Отец сам дом строил. А раньше ведь кирпича не было, и ничего не было, надо было кирпичи самому делать…Маме надо было идти в час ночи в баню кирпичи эти делать. И вот когда она пришла ночью с фонариком и стала кирпичи делать, в бане… И вдруг с печки упал камень. Ну вот. И мама на это внимания не обратила, а потом решила посмотреть: вроде как из печки камень упал. Ну, камень бросили. Она как посмотрела, она там голову заметила. Она говорила: “Вот перед Господом Богом, что там была голова. Улыбалась и на меня смотрела, – говорит. – И я тогда не то что фонарик, а помчалась домой! И больше ночью я не ходила!”. Говорили, что хозяева бани есть»[830]. В этом рассказе подчеркивается, что, несмотря на то, что девушка сама нарушила временные границы и сильно испугалась показавшегося ей духа бани, он к ней расположен был весьма благосклонно. Не случайно он ей улыбался и прежде, чем показаться, стремился стуком бросаемых камней предупредить об опасности и нарушенном запрете.

Во многих мифологических рассказах внешность хозяев бани или никак не описывается, или указывается, что они аморфны, невидимы, как, согласно народному мировоззрению, чаще всего и подобает быть представителям иного мира. Видимыми они становятся только в особое время и при особых обстоятельствах.

Хозяина и хозяйку «не видели. Они не показываются. Они как невидимки такие. Не показывает. Бога ведь не видим, так и его. Говорят: Бог, Бог есть да ангел – никогда ведь не видим, а молимся. Так и у него там»[831].

В народном представлении Бог и духи-хозяева бани не противопоставляются друг другу. Скорее, Бог воспринимается как верховное существо. А духи-хозяева подчинены Ему, находятся в Его власти и исполняют Его волю. Об этом говорится еще в одной быличке. «Нельзя поздно ходить в баню. Олеша пошел после всех, совсем поздно, не боясь. Задержался там. Жена нашла его чуть живого…Сутки спал. Проснулся, первым делом попросил надеть ему на шею крест…А до этого он его снял: больше не надену и детям не разрешу! Рассказал… Зашел в баню, разделся, залез на полки. В бане никого нет, в двери никто не заходил, не слышно ничего. Только пар бросил и лег на спину – как стали меня вицами стегать. Никого нигде не видно… И встать не могу, так бьют. Дальше ничего не помню, что делали… А сейчас и повернуться не могу на другой бок – так все тело болит. Больше я накануне праздника поздно в баню и сам не пойду, и другим не советую. После этого Олеша в Бога поверил и ребенка крестил. И сам стал молитвенником»[832].

Здесь человек вдвойне нарушает запреты. Во-первых, идет мыться слишком поздно, когда уже наступает черед мыться банным духам. Во-вторых, будучи крещеным, снимает крест, лишая себя Божьего покровительства и тем самым навлекая на себя особый гнев невидимых духов. Поэтому они без предупреждения расправляются с мужчиной.

О том, что в бане идет своя, чаще всего невидимая человеку ночная жизнь, рассказывается во многих былинках. Порой духи-хозяева бани аморфны и проявляют себя только в звуковом плане. Свидетельством этому является или непонятный шум, стук, или горящая в банном окне лучина и слышащийся разговор невидимых хозяев. «Был такой случай. Всегда в карты играли в том доме и не успели в баню. Да потом перед праздником пошли поздно. Лучина горела, и шум, шушуканье слышалось в каждом месте тем, кто мылся. Что было? Да крепко держал там кто-то дверь, что не пускал вон… Ну была ли хозяйка бани или был кто-то, кто плохо делает»[833]. В другой былинке старик пошел на спор ночью в баню. «А как стал к бане подходить, слышит: в бане разговаривают! Разговаривают в бане! Не посмел войти…Пришел, говорит: “Поспорил, а проиграл! Нет!” – говорит»[834]. При этом следует отметить, что этот разговор банных хозяев всегда ясен и понятен человеку. Это еще раз подтверждает мысль, что баня считалась неким семейно-родовым святилищем и духи, живущие там, говорят на родном для человека языке. В отличие, например, от пойманного в сети ребенка хозяев воды. Или от хозяев леса, которые на последней стадии развития мифологических рассказов аккумулируют в себе негативную характеристику и часто уподобляются черту. Вследствие этого разговор леших, одетых в черные шинели с золотыми пуговицами, практически всегда непонятен человеку.

Видят хозяев бани и в зооморфном виде, например, лягушки. «В баню тоже идут с молитвой, не по-плохому идут. Всегда вспоминали, говорили: была там девушка, с матерью жила. Придет и баню истопит перед каждым праздником ночью. “Не топи, – говорит – баню, доченька, перед таким дорогим праздником. Лучше потом истопишь”. И вот вечером поздно, в праздничный вечер, поздно. “А, – говорит – ничего не будет!” “Не говори так, дочка! А вдруг будет!? Нельзя знать! Иди с молитвой!” Она ни во что не верила. А говорили: в баню как пошла, как стала смотреть – в воде лягушка. В холодной воде, в тазе. Она взяла ее и выбросила. Сказала: “Черт что ли сюда пришел?!” Ну воду она сделала, пару подбросила и стала волосы мыть. Волосы как стала мыть, а они все склеились. Не смогла вымыть. Склеились волосы, она уложила их снова в пучок и домой пришла, говорит: “Мама, теперь волосы не распутываются, не могу никак. Лягушка в тазе чудилась”. “Ну вот, – говорит – надо с молитвой идти, да не надо бы перед дорогим праздником баню топить”. А потом пошли к врачам: “Мы ничего не знаем. Если наголо сбреем волосы, а больше ничего не можем!” Ну что? Тогда к знахарям. Знахари освободили, знахари, да по-хорошему, с молитвой: “Хозяева бани, хозяйки бани…” В каждом месте есть. Плохое – плохое и есть. Не говори: сегодня все хорошо, завтра я то-то сделаю. А поди знай, что сунется. Нельзя знать заранее, что будешь делать, как жить, что будет»[835].

Лягушка в карельской мифологии – животное почитаемое. Убивать ее запрещалось по двум причинам.

Во-первых, карелы говорили, что лягушка – Божья повитуха Jumalan boabo, то есть связана с высшими силами, находится под их покровительством. У манси она является тотемом рода. Не случайно болезнь настигает девушку сразу же, как только она выбрасывает лягушку, еще и помянув при этом черта. Таким образом, после нарушения временных границ (придя в баню поздно перед праздником), она преступает и вербальные. На произношении слова «черт» лежало строгое табу в любое время и в любом месте. А локус бани сакрализован и чист во всех смыслах, и в физическом, и в духовном.

Во-вторых, считалось, что убийство лягушки в летнюю страду, во время сенокоса навлечет дождь, совершенно ненужный в эту пору. «В различных мифопоэтических системах функции лягушки, как положительные (связь с плодородием, производительной силой, возрождением), так и отрицательные (связь с хтоническим миром, мором, болезнью, смертью), определяются, прежде всего, ее связью с водой» [836]. Поэтому не случайно лягушка, являясь в данной былинке эманацией хозяев бани, связанных с Богом, появляется в тазе с водой. Как известно, баня является локусом, в котором синкретизируются стихии огня и воды. Через лягушку, в том числе как представительницу водной стихии, являющейся, по воззрениям карелов, некоей первоматерией, в которой возникла жизнь, в данной былинке вершится наказание ослушника, насылается болезнь. Истоки недуга находятся в духовной сфере, как и его исцеление, которое наступает сразу после того, как девушка испросит прощения у банных хозяев.

Видят в бане и других представителей животного мира, образы которых в мифологии чаще всего являются отрицательными и противопоставляются Богу.

В одной из быличек рассказывается, что Федотов Игнат пошел с женой и двумя детьми в баню. Был уже поздний субботний вечер. Жена детей вымыла, а он еще на полках парится. «Надо бы детей отвести, но и тебе нужен товарищ, поздно уже, да перед праздником» Игнат отвечает: «Идите, ничего не случится!» Жена ужин приготовила, а мужа все нет. Ждала-ждала, пошла, открыла дверь в баню: Игнат лежит на полу на животе мертвый. Подняли: на шее следы от когтей зверя[837].

Здесь, возможно, нашли отражение стадиально более поздние народные представления. В мировоззрении карелов зверь zviiri – это нечто дикое, кровожадное. Этот образ ассоциируется с чертом, он диаметрально противоположен Богу и близок по своей сути к тому «зверю», о котором говорится в Апокалипсисе.

Аналогичный образ появляется еще в одном рассказе. Две девушки не успели доехать до дома, и им пришлось заночевать в соседней деревне. Хозяйка предлагала им лечь дома, на печи. Но они предпочли пойти в баню. «Ну там у нас была беда! Как будто козлы, черные, рога такие, прямо как пики. И трехрогие такие вилы, как будто в дверь идут…Мы не смеем ни… И не спим, и не… Как на чудо смотрим. И боимся, не можем даже разговаривать. Но так они нас мучили, не смеем дверь открыть, чтобы уйти вон из бани. Ну потом это вроде успокоилось. Мы ушли вон из бани, уже светать начало немножко»[838].

Образ, появляющийся здесь, также по восприятию карелов совпадает с образом черта. Козел считается животным нечистым, он с рогами, копытами, бородкой. Все эти детали фигурируют и в образе черта. Примечательно, что существа, пугающие девушек, живут не в бане, а приходят извне, лезут в дверь. Но словно какая-то невидимая преграда не подпускает их к девушкам. Исчезают они только на рассвете. Их появление совпадает с темпоральными границами, на которые приходится наибольшая активность всех «иномирных» существ, но в первую очередь отрицательных. Примечательно, что девушки сами отказались от места на печи, предложенного хозяйкой. Как известно, печь в доме – не только самое теплое, но и самое безопасное место. Не случайно на ней спят самые беззащитные и физически слабые – дети и старики. Согласно народному мировоззрению, на печи они как бы попадают под покровительство домашних духов и духов первопредков, живущих в этом локусе. Девушки, отказавшись от их защиты, оказываются под влиянием «плохой половины» pahapuolizet, черта karu.

В карельских мифологических рассказах о бане встречается упоминание и самого черта. Возможно, связано это с трансформацией представлений о бане и банных хозяевах от «чистых» в «нечистые». Хотя в большинстве зафиксированных фольклорных рассказов карелов баня одновременно воспринимается и как некое семейно-родовое святилище, в котором царили первопредки и духи-хозяева, и как место опасное для человека, потому что там может обитать нечистая сила, к которой под влиянием христианства были приравнены все духи. Говоря о ритуальной чистоте-нечистоте банного локуса, достаточно вспомнить запрет западноевропейской католической церкви в средневековье на любые омовения, якобы смывающие с человека святое причастие, вследствие чего в средние века целые города вымирали из-за эпидемий чумы и холеры.

Также, к примеру, в одном из мифологических рассказов карелов для того, чтобы научиться хорошо играть на гармошке, советовалось в ночь перед Пасхой пойти в баню. В то время, когда все будут в церкви, следовало «продать свою душу плохим pahalaizil. И будешь лучше всех играть»[839]. Здесь локусы церкви и бани явно противопоставлены, причем действие происходит в одну из двух самых святых ночей в году, пасхальную.

Но чаще всего черт в бане выполняет две функции: или чинит расправу над человеком, или крадет детей.

Черт появляется в бане только поздно ночью, он сдирает кожу с тех, кто посмел перешагнуть банный порог в это время[840].

Один старик из упрямства перед каждым «Божьим праздником» заставлял жену поздно топить баню. В очередной раз он очень долго не возвращался. Решила жена посмотреть, что там случилось. А он «на полках лежит, совсем без чувств. И весь веник выпарен, в руке только голик остался. «Что случилось?» Муж встал: «Ой-ой-ой, – говорит – пусть, жена, будет последний раз!» Это его напарил pahapuoli kylvett?j? парильщик с плохой стороны» [841].

В карельской ментальности культивировалось очень внимательное отношение к детям[842]. На них запрещалось ругаться, особенно с упоминанием черта или лешего или с употреблением обсценной, лексики. Особенно трепетно относились к младенцам до полугода, у которых еще не начали появляться зубы. Этот период считался наиболее опасным для детей. Согласно верованиям карелов, именно в это время и при нарушении вербальных табу происходила кража или подмена ребенка духами[843]. Примечательно, что в качестве глагола, обозначающего воспитательный процесс, употребляется не cakata ругать, а гораздо более негативный, грубый синоним kirota, одно из основных значений которого «проклинать». Одним из самых опасных в этом отношении мест считалась баня.

Сюжеты о похищении детей духами-хозяевами[844] одни из самых архаичных в мифологических рассказах. В архивах ИЯЛИ, где хранятся былинки, в основном собранные во второй половине XX века, их очень мало. Есть они в Фольклорном архиве Финского литературного общества (SKS). Например, в Ведлозере рассказывали:

«Женщина положила ребенка у стены в бане. Тут его и поменял черт. Ребенок стал постоянно плакать, перестал ходить. Однажды отец поехал в лес пахать, и там навстречу ему пришел сын и передал привет матери»[845].

Этот сюжет – один из самых распространенных в карельской мифологии. В данной быличке черт уносит ребенка из бани в лес – локус чужой и опасный для человека. Здесь черт – тот же позднестадиальный леший, трансформировавшийся из лесного божества в злого лесного духа. Дома родителям остается «обменыш», беспомощный инвалид. А в лесном царстве живет их настоящий сын, скучающий по матери и находящийся в лесу в неволе. Поэтому он находит возможность встретиться с отцом на вспаханном кусочке земли. Это единственный локус в лесу, безопасный для человека.

В другом рассказе мать с ребенком уже постарше пошла в баню. Когда он непроизвольно испражнился на пол, мать грубо выругала его. Ребенок изменился, стал чахнуть. Тогда позвали очень сильного знахаря. Он особым способом приготовил воду, положил обменыша на порог, и тот превратился в осиновое полено [846].

В карельской ментальности самым страшным наказанием было, когда сам человек и его душа оказывались во власти злых духов. В таком случае главной целью ритуала исцеления было освободить его от влияния «нечистых». Карелы говорили: «ty?ndea el?m?h libo kuolemah» – «отпустить жить или умирать», любой из этих вариантов считался одинаково спасительным, так как душа человека становилась свободной.

Примечательно, что обряд освобождения проводится на пороге, под которым, как считалось, обитают предки, и знахарь обращается к ним за помощью[847].

В большинстве рассказов о подмененных детях развязка именно такая: ребенок становится увечным, а затем после манипуляций знахаря превращается в полено, причем именно в осиновое. Осина, как известно, в мифологиях многих народов считается деревом проклятым, деревом нечистой силы. В легендах это объясняется тем, что она не признала Иисуса; во время его крестного пути не склонилась перед ним от жалости; прутья, которыми бичевали Христа, и крест, на котором Его распяли, были осиновыми; на осине после предательства Сына Божьего удавился Иуда. Поэтому от стыда у нее в любую погоду дрожат листья. Это народное поверье нашло отражение и в духовном стихе «Сон Богородицы» из репертура известной заонежской вопленницы И.А. Федосовой:

Иуда же, что продал ли Бога за тридцать монет,

Перед своей он совестью не выдержал ответ

И на осине со отчаянья повесился.

А лучше было б, как разбойник на кресте,

Коли б с прощением припал к Его святой руке,

И с той поры осина и без ветрышка трясется[848].

Аналогичные верования есть и у карелов. Латыши и литовцы считали, что гром и молния поражают именно осину, так как в ней от преследований громовержца прячется черт, чья кровь и окрашивает древесину в красный цвет[849]. Отрицательную семантику имеет осина и в карельской мифологии, в отличие, например, от ольхи, считающейся одним из самых древних, чистых и благословенных деревьев. В сказке ольховая чурка, которую приносит старик и которую бездетная старуха старательно качает в колыбели, превращается в младенца, становящегося сильным и хитроумным помощником отца (СУС 65ОА).

Под Олонцом в 1940 году был записан интересный сказочный сюжет, в котором банная баба hylyn akku выступает в несвойственной ей роли похитителя детей. В этом рассказе мифологические и сказочные реалии переплетены воедино, демонстрируя процесс постепенной трансформации традиционной былинки в сказку. При рассмотрении данного повествования можно сделать акцент не только на похищении ребенка, но и на женитьбе парня на похищенной и вновь обретенной девушке. Здесь уместно вспомнить мнение Е. Г. Кагарова о том, что свадебная баня является пережитком старинного ритуала бракосочетания невесты с духом бани, которому она приносила в жертву свою девственность с целью обеспечить себе плодовитость[850]. Как и в традиционном свадебном обряде, в быличках переход «банной девушки» из состояния временной отреченности от мира людей в состояние замужества связан с утратой признаков невидимости-наготы: жених приносит ей одежду и приводит в свой род[851]. Н. А. Криничная считает, что мотив похищения и изоляции в подобного рода быличках является реминисценцией древних посвятительных обрядов (обрядов инициации), непосредственно предшествовавших браку.

В карельской сказке один парень решает в Святки на спор принести поздно вечером камень от банной каменки. Идет туда, но рука намертво пристает к печке, и оттуда раздается голос: «Отпущу руку, если только женишься на мне». Парень обещает взять незнакомку замуж, а ночью она приходит к нему во сне в образе красавицы. Парень влюбляется, женится на ней. Через какое-то время ему становится обидно, что во время мясопуста все друзья едут в гости к тещам, а ему и погостить негде. Но жена его утешает: «Не расстраивайся, есть куда ехать, запрягай лошадь, только вожжи не бери». Подъезжают они к очень красивому дому, а там внизу alahan нечеловеческий плач раздается. Хозяйка говорит: «Был хороший ребенок. А в год что-то случилось: не растет и не умирает, только есть просит. От этого никто к нам в гости не ходит уже восемнадцать лет». Спустились они вниз, молодая женщина берет ребенка и левой рукой бросает его за спину – на полу оказывается осиновое полено. Она объясняет: «В тот день вы с мужем были обижены друг на друга и пошли в баню. А потом ребенок в колыбели трижды чихнул, а вы ничего не произнесли. Банная баба и забрала вашего ребенка, а взамен положила осиновое полено. Его вы и качали до сих пор. А ваша дочь – я, а этот мужчина освободил меня от рук банной бабы»[852].

В этом сказочном сюжете, очень близком традиционной быличке, все очень символично. Герой нарушает локально-временные границы: идет в баню в период, наиболее благоприятный для контактирования с банными духами, в святочную ночь. Да еще к самому сакральному локусу бани, каменке, которая является основным местом их проживания. При этом следует отметить, что как камень, лежащий в воде, является эманацией водяного, так и камень от банной каменки – воплощение баенника, и трогать его запрещено. Он преступает и вербальные табу: делает это на спор.

Девушка, которую «удочерила» банная баба, впервые показывается человеку во сне. Согласно народному мировосприятию, в это время люди находятся в пограничном состоянии, между жизнью и смертью, и переход из одного мира в другой наиболее вероятен и возможен. Окончательный переход в человеческий мир также происходит в лиминальный временной отрезок, во время свадьбы, поэтому женитьба была главным условием спасения для девушки. После этого она приобретает новый статус, переходя не только в мир людей, но и в новый род, род мужа. Невероятно красивый дом, в котором живут ее родные мать и отец, как бы тоже уже восемнадцать лет находится в ином мире, в который они «попали» из-за нарушения табу. Подчеркивается это несколькими деталями. Во-первых, выделяется особая красота дома, которой чаще всего наделяется иной мир. Во-вторых, подчеркивается, что сюда уже давно никто из людей не приходит. В-третьих, доехать туда можно только на лошади, причем без вожжей. Конь, как известно, в мифологии является проводником между мирами. Женщина запрещает мужу взять вожжи. Это говорит о том, что надо полностью положиться на лошадь, она сама знает, куда надо везти. Вожжи, как и уздечка, – это средство управления лошадью. В одном из карельских сказочных сюжетов (СУС 325) говорится: «Кто имеет уздечку, у того власть над лошадью». В-четвертых, в доме находится «обменыш», издающий «нечеловеческий плач». При этом подчеркивается, что он – «внизу», то есть, по сути, в нижнем мире, мире мертвых. В-пятых, упоминается сакральная цифра восемнадцать. Это дважды девять. Для исцеления или для любой продуцирующей магии используется девять, например, предметов или трижды по девять. Здесь же восемнадцать, то есть дважды девять, нечетное число всегда связывается с миром мертвых или нечистой силой. Именно столько лет находится в доме его представитель, «обменыш». В-шестых, девушка бросает ребенка левой рукой за спину, то есть в мир мертвых, или к чертям, согласно более поздним представлениям. В-седьмых, ребенок превращается в осиновое полено, дерево нечистое в мифологии. В-восьмых, вся беда произошла потому, что родители проявили неуважение дважды. Они сначала пошли в баню в обиде друг на друга. Согласно менталитету карелов, этого нельзя делать ни в коем случае. Как в церковь к Богу рекомендуется идти, только помирившись со всеми, простив все обиды, так и в семейно-родовое святилище, каковым являлась баня. Позже мать с отцом промолчали в ответ на чихание младенца, еще беззащитного перед посягательствами представителей иного мира. Карелы всегда говорили, что, когда ребенок чихнет, надо обязательно произнести: «Господи, благослови!» Поэтому первопредки, представителем которых является в данном случае банная баба, решили забрать ребенка к себе, наказав тем самым родителей, нарушивших табу. Обмен и возвращение в человеческий мир стало возможно, только когда представитель другого рода согласился жениться на девушке, приобщить ее к своему роду и тем самым спасти ее.

Примечательно, что карелы никогда не оставляли младенца одного дома, а тем более в бане. В исключительных случаях следовало положить под колыбель банный веник-голик: «веник, говорили, охраняет ребенка»[853]. В данном случае этот предмет считался эманацией хозяйки бани и хозяев дома, связанных с миром первопредков. Положив веник под люльку, обращались к их помощи. «Первоначально веник осознавался ипостасью мифологического персонажа (огненный змей может появляться в виде веника), его атрибутом (ведьма летает на венике или помеле, с его помощью отбирают у коровы молоко, на веник «наговаривают» порчу, с его помощью передают колдовские знания, вызывают ссоры и болезни) и даже место обитания (в некоторых областях России существуют поверья, что в венике живет домовой). Помимо этого он играл существенную роль в обрядах и верованиях славян (роль веника как оберега рожениц, средства изгнания вредителей и обезвреживания ведьм). Он использовался в сельскохозяйственной и лечебной магии. Веник связан с природными стихиями. Велика его роль в переходных и очистительных обрядах, а также обрядах календарного цикла и гаданиях. Считается, что душа покойного может пребывать в венике, поэтому его нельзя бросать в грязь, сжигать и без особой нужды трогать»[854].

Н. Ф. Лесков писал, что южные карелы, ливвики и людики, клали под колыбель комель от веника, которым роженица парилась первые три бани, или сапоги матери. «А оставь так люльку, не заметишь ведь, как нечистый “paha” устроит какую ни есть пакость: заберется в люльку сам или подложит в нее свое паршивое детище» [855].

Были у хозяйки бани и иные способы наказания провинившегося человека.

«Наш дед Осип в бане был, он много знал, знахарем был. И вот он пошел после шести. И говорили, что там его хозяйка убила. Раз знахарем был… После шести часов вечера не разрешали в баню ходить. Белье в бане не стирали… Грязь туда не носили… А баня после случая с дедом сгорела, дак говорили, что черти вокруг бани плясали. Когда баня горела. Будто бы видели: черти плясали»[856].

Интересно, что это рассказывала женщина из рода староверов. Здесь еще раз подчеркивается сакральность банного пространства, которому чужда и материальная, и духовная «грязь». Наказание настолько жестоко, потому что табу нарушает сам знахарь, человек не только знакомый со всеми правилами поведения и общения с представителями иного мира, но передающий эту мудрость другим, являющийся посредником между человеком и духами. Дед Осип, зная все законы, но надеясь на собственные магические знания, сознательно нарушает их, входя в банное пространство с обыденной целью помыться в сакральное время. Но это пространство уже безраздельно принадлежит банным хозяевам. Поэтому они не только убивают нарушителя, но сжигают и саму оскверненную постройку, тем самым лишая семью родового святилища. Нечистая сила, черти karut радуются этому и пляшут вокруг горящей бани.

Хозяева бани вершат наказание избирательно: сгорает баня только одного рода. Эта семья должна будет возвести новую постройку, куда и перейдут те же самые духи-хозяева и будут и дальше покровительствовать своему роду[857]. У карелов есть даже пословица, подчеркивающая избирательность такой кары: «Kyly kyle? ei polta» – «Баня деревню не сожжет». И в то же время множество фразеологизмов свидетельствует о карательной функции бани. Наказать – это значит «показать горячую баню ozuttua hiilavu kyly», «задать баню (пару) andua kyly (l?yly?)». Когда человек прозябает, влечет жалкое существование, говорят «как в холодной бане парится кип viluo kyly? kylpie». Холодная и сухая – для бани были одинаково отрицательными эпитетами, неприемлемыми в карельском быту. Наказать – значило и «получить сухую баню kuivu kyly puutui»[858].

Примечательно, что эпитет «огненная» в применении к бане часто имеет гораздо менее негативный смысл, чем холодная и сухая. Особенно это заметно в эпических песнях на сюжет о сватовстве. Например, в одной из южнокарельских рун три брата Вянямёни, Йогамони и Ил-моллине отправляются сватать «дочь потного Хийси, внучку горных сил» – «Higi Hiien tytt??reego, V?gi vuoren vunukkaago». Приехав на место, герой подвергается ритуальным свадебным испытаниям и со всеми благополучно справляется. Последним из них является огненная баня «kylves on kyly tulinen». Но как только кузнец подходит к ней, ее стены остывают и покрываются льдом: «menib on kylyn l?hell?, menib on sein?t j?ihe» – «подошел он к бане, а стены льдом покрылись»[859].

Возможно, дед Осип, знахарь из предыдущей былинки, нарушил еще и иные табу, которые были неизвестны внучке. Хозяева бани и первопредки помогали людям и покровительствовали знахарям, занимающимся лечебной или иной позитивной магией. На том этапе развития, когда баня считалась семейным святилищем, банная баба kylyn akka не принимала в своем пространстве тех, кто знается с нечистой силой, черных колдунов, и наказывала их. В карельских сказках главную злую колдунью Сюоятар герой по красной ковровой дорожке ведет в баню, тем самым как бы обещая «познакомить» тещу со своими первопредками. Но переступить порог ей не разрешается. Перед (под) ним зарыты кипящие смоляные котлы, в которых и сгорает существо, являющееся чужеродным олицетворением зла. Не случайно это происходит перед порогом, именно этот локус является одним из мест обитания первопредков. Они помогают герою наказать колдунью, пытающуюся обмануть его и посягнуть на семейное счастье и более того – на продолжателя рода. Настоящая жена героя, превращенная в сакральное животное карельской мифологии, в голубую важенку, кормит ребенка своим молоком. Брать грудь дочери Сюоятар мальчик отказывается, тем самым как бы не желая приобщаться к ее роду[860].

Аналогичные мифологические представления находят отражение и в русской литературе. К примеру, в повести В. Одоевского «Саламандра» главная героиня Эльза, будучи ведьмой-колдуньей, не идет в баню, боясь наказания.

Мифологические рассказы также повествуют о том, что баня являлась локусом, в котором происходила передача сакральных знаний от знахаря ученику. «Пекка Хямяляйнен в деревне раны лечил. Пекка рассказывал Соломаниде, как он с первого раза выучил все заговоры и заклинания. Был другой, старший знахарь. Натопил баню. Посадил его на порог, как бы подперев им дверь. Прочитал [заговоры – И.Л.] в молочный горшок и плюнул. Пекка выпил это молоко на полках. И, рассказывал Пекка, я все слова знал»[861].

Передача знаний происходит мгновенно. Этому, во-первых, способствует сам сакральный локус бани, особенно полки и порог, где возможна связь с духами. Во-вторых, идет контакт с сакральными предметами и веществами. Это и сам молочный горшок, и молоко, и слюна. Глиняный горшок, в котором томили молоко, соотносится и с печью, с огнем, тем самым являясь эманацией домашних духов, тесно связанных с этим локусом и выступающих защитниками человека.

Горшок использовали во многих обрядах. Его, ассоциируя с невинностью невесты, разбивали во время свадьбы, а затем по черепкам судили о количестве детей[862]. После выноса покойника из дома (чтобы он ничего не взял с собой), этот предмет разбивали о верхнюю притолоку двери. У. С. Конкка высказывает предположение, что «семантика и символика горшка в различных, в особенности семейных и календарных, обрядах и верованиях, связана с понятиями человеческой души и различными ее ипостасями»[863].

В анализируемом обряде горшок еще и наполнен сакральной жидкостью. Как известно, молоко (как и слюна) является концентрацией жизненной силы[864]. Молоко – это и средство, меняющее физический облик сказочного героя, вспомним сказку о коньке-горбунке (СУС 531). Оно олицетворяет изобилие в мифопоэтических системах мира[865].

Слюна в мифологии также имеет глубокую семантику[866]. Не случайно плевок в лицо, в котором сконцентрирована вся отрицательная энергия, считается самым большим оскорблением.

В Новом Завете Иисус лечит своей слюной, скрепляя процесс вербальной формулой: «Доколе Я в мире, Я свет миру. Сказав это, Он плюнул на землю, сделал брение из плюновения и помазал брением глаза слепому»[867]. «Привели к Нему глухого косноязычного и просили возложить на него руку. Иисус, отведши его в сторону от народа, вложил персты Свои в уши ему и, плюнув, коснулся языка его; И воззрев на небо, вдохнул и сказал ему: «еффафа», то есть «отверзись». И тотчас отверз у него слух, и разрешились узы его языка, и стал говорить чисто»[868].

Изначально пол в бане был земляной, во время мытья его застилали соломой. Возможно, вследствие этого считается, что в бане может жить и дух земли moahaldie. Боясь гнева хозяйки земли, не ходили в баню по ночам: того, кто приходит ночью, moahaldie может схватить и привязать к полкам или лавкам[869]. В древности считалась, что во время строительства бани и накануне больших праздников надо положить в землю гостинцы для хозяина и хозяйки земли[870]. В некоторых быличках говорится, что в бане есть подземные жители maanalla el?j?t, которые ведут самую обыденную жизнь: у них есть дети, они едят за столом, но могут и наслать болезнь на человека, нарушившего какой-то запрет[871]. Существовало множество разных табу. Например, в бане нельзя выпускать газы, иначе живущий здесь дух земли напустит болезнь, и у человека будет болеть голова[872]. Это еще раз подтверждает, что стихии и духи земли, воды и огня в бане соседствуют и контактируют друг с другом.

Говорится в мифологических рассказах и о различных существах, которые в особое время и при особых обстоятельствах приходят в баню. Это свидетельствует о том, что все духи-хозяева взаимосвязаны между собой и могут контактировать друг с другом. Например, вечером для лечения ребенка знахарь, открыв все двери, может вызвать в баню хозяина леса. Присутствующие издали видят, как он идет из лесу по берегу озера. Он такого огромного роста, что лица не видно! Видны только ноги: «они такие длинные, метров пять длиной ноги». Подойдя к бане, он сделался немного пониже и кое-как, скрючившись, вполз в баню. Хозяин леса по просьбе знахаря обрывает все листья с веника, тем самым забирая себе все боли ребенка. С первого раза младенец полностью не исцеляется, и тогда леший приглашается еще раз[873].

В Ведлозере также рассказывают о посещении «раскаленной добела бани» хозяином леса mets?nhiisi. «А хозяин леса… Есть он у нас. На окраине села у самого озера валун лежит, на нем отпечаток ноги этого беса. Старики говорят, что след он оставил, когда, попарившись в раскаленной добела бане, шел окунуться в озеро и ступил огненной ногой на валун. Мы на это место не ходим, пусть дачники тебя проводят»[874].

В другой былинке рассказывается, как в полночь в баню шел старик. У него была длинная борода, длинные волосы и большие, «с кофейную чашку», глаза. Когда рассказчик загремел чем-то, он убежал. «Леший или кто это был?!» – спрашивает себя рассказчик [875]. О неизвестном большеглазом существе (возможно, и человеческом) говорится и в одной из южнокарельских паремий: «Чей котенок лупоглазый в угол бани рожден» – «Kenen kissa kiirasilm? kylyn cuppuh suadu»[876].

Карельская мифология сохранила и некоторые детали, свидетельствующие о том, что в древности люди олицетворяли праздник, считая его неким живым существом. В одной из быличек «божий праздник» в образе аморфного существа приходит в баню и предупреждает человека об опасности. Рассказывается, как женщина с ребенком перед «дорогим праздником kallis proazniekka» (чаще всего в таком контексте подразумевается Пасха) пошли в баню. Уже был поздно, так как «во много очередей мылись… Девочку положила на полок, а сама стала раздеваться. Слышу: дверь скрипнула. Ага! Что тут пришло? Говорю: «Аня, хэй!» А Аня еще дома осталась. «Аня, иди сюда, что хулиганишь?» Не слышно и не видно. Я эту девочку раздеваю, и уже испугалась. Потом говорю: «Аня, иди сюда, что ты там балуешься?» Не видно, не слышно. Беру девочку, завернула, дверь открыла да начинаю догадываться, что раз это было перед праздником, то это праздник дразнит… Тогда быстренько бежать, да домой прибежала. А Аня на печке только сидит, и не выходила. Этого перед большими праздниками боялись, это праздники Бога»[877].

Но иногда некоторые праздники, приходящие в баню, имели и видимый образ, а существо, его представляющее, носило собственное имя.

Это в первую очередь Сюндю, предстающий во время Святок в фитоморфном (копна сена) или ином виде. Хотя чаще всего он невидим, аморфен и имеет только акустические признаки и проявления. Сюндю– предсказатель, это его основная функция, ему ведомо будущее человека. Именно про это мифологическое существо, олицетворяющее собой сакральное время Святок, и про этот временной промежуток карелы говорят: «N?gym?t?i n?gyy, kuulumatoi kuuluu, kai stoanivuu» – «Невидимый видим, неслышимый слышен, и все сбывается». Поэтому «в Святки идут в баню, где палили поросенка. Становятся за дверь, и Сюндю расскажет все, что будет. Но с ним говоря, надо помнить, что первое сказанное слово необходимо произнести последним. Только тот сможет уйти. Если не скажешь, останешься там»[878]. Предсказания Сюндю слушают чаще всего на перекрестке или у проруби. Но в данной быличке этот дух приходит в баню, и чтобы уйти от него, надо соблюсти ряд правил, в том числе и замкнуть вербальный круг-оберег: первое слово сказать последним.

В целом баня была достаточно известным местом для гадания о будущем. Но при этом за прорицанием чаще всего обращались к банным духам. Для этого следовало протянуть руку в окошко или засунуть ее в печку. Если в ответ хватали шерстяной, мохнатой рукой, будешь счастлив и богат. Если ладонь была голая или холодная, жди беды, болезни, а возможно, и смерти.