Флобер как создатель легенды о Кучук-Ханем

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Флобер как создатель легенды о Кучук-Ханем

Несмотря на многочисленные любовные приключения, Флобер признавался друзьям в откровенных беседах: «Сказать прямо, я своего рода девственник. Все женщины, которые у меня были, служили мне как бы матрасом, на котором я овладевал женщиной моей мечты… Мне, кроме того, кажется, что для нашего здоровья нет никакой необходимости в совокуплении, как утверждают некоторые, это в большей степени потребность нашего воображения».

Не особо обременяя себя раздумьями и философствованиями на этот счет, он говорил:

«Красота не эротична. Да, красивые женщины не созданы для того, чтобы с ними спали, они должны позировать для статуй. Любовь, видите ли, происходит от возбуждения, и очень редко — от красоты.

Вот варвары — это сплошные педерасты и скотоложники, а это может лучше удовлетворять…»

* * *

Как известно, Доде не переносил Лоррена. Не любил он и Золя, которого называл «канализационным рабочим из Медана».

Зато он обожал Флобера, который очаровал его еще в детстве. Он рассказывал: «Мы жили в доме № 24 по улице Паве, в Маре, особняк Ламуаньон, старинном строении XVII века, роскошного вида, который был разделен на несколько апартаментов, очаровательных, как говорили, но неудобных. Мы занимали одни из этих апартаментов. Там и собирались каждую (или почти каждую) среду в нашей скромной столовой Флобер, Золя, Тургенев, Эдмон де Гонкур, которых я называл «гигантами»: «Мама, это день гигантов?» Флобер и мой отец оживляли все своими шутками, своим смехом, своими рассказами. Флобер говорил моему отцу: «Здравствуй, Альфонс, как ты меня находишь?.. По-прежнему молодым, не так ли?» Это «по-прежнему молодым» ввергало гигантов в каскад шуток, отчего я привязывался к ним всей душой».

Смех Флобера не мог оставить никого равнодушным. По словам Гонкура, ему удалось сохранить детское прысканье. Вспыхивавший на его широком красном лице, выталкиваемый его мощными легкими великана, его смех всегда сохранял абсолютную свежесть, даже тогда, когда рассказывались скабрезные истории, которые веселили его больше всего. Сам он тоже припасал что-нибудь такое, что несло на себе отпечаток духа коллежа и мха, что просто нельзя было пропустить мимо ушей, не рассмеявшись, из-за заразительности его смеха. Пример подобного рассказа можно обнаружить в письме к его старинному приятелю Буиле: «Месье, есть столько разновидностей женских грудей! Есть грудь-яблоко, есть грудь-груша, похотливая грудь, стыдливая грудь, какие там еще? Существуют такие, которые созданы для кондукторов дилижансов, большая и искренняя и круглая грудь, которую прячут внутрь серого трико, где она держится крепко и упруго. Есть бульварная грудь, расслабленная, дряблая и прохладная, которая болтается в кринолине, грудь, которую показывают при свечах, которая появляется из черного атласа, о которую трут свой член и которая вскоре исчезает. Есть две трети груди, видной при свете люстр на краю театральной ложи, белая грудь, изгиб которой кажется таким же безмерным, как и желание, которое вами овладевает. Они хорошо пахнут; они разжигают щеки и заставляют биться сердце. Их блестящая кожа сверкает гордо; они богаты и, кажется, говорят вам презрительно: «Занимайся онанизмом, бедняжка, занимайся!» Еще есть грудь-вымя, остроконечная, оргаистическая, вульгарная, сделанная в форме бутылочной тыквы, тонкая у основания, расширяющаяся, толстая на конце. Это грудь женщины, которая совокупляется совсем обнаженной перед старинным псише в раме из инкрустированного красного дерева. (…) Есть, наконец, грудь-тыква, восхитительная грудь, от которой появляется желание испражниться на нее. Это именно та, которую желает мужчина, когда говорит сводне: «Дайте мне женщину с большими сиськами». Это именно та, какая нравится такой свинье, как я, и, осмелюсь сказать, как мы».

Флобер перед своим другом Буиле развивал такую идею: «Если ты, несчастный, будешь всегда так проливать свою сперму, у тебя не останется больше ничего для твоей чернильницы. Вот единственная вагина для писателей».

Так творчество навязывало свои правила, требуя экономности в своих наслаждениях.

В старости Флобер откровенничал с друзьями:

— Но Доде, я ведь тоже свинья… Когда я был молодым, мое тщеславие было таким сильным, что если я шел с друзьями в бордель, то непременно выбирал самую уродливую шлюху, которой я хотел овладеть у всех на виду, при этом не бросая своей сигары. Меня это совсем не веселило, а делалось это все для публики…

В любви моральное чувство мне было совершенно незнакомо».

— Оставьте, — возражал ему Доде. — Вы циничны с мужчинами, но сентиментальны с дамами.

— Подтверждаю, это так! — соглашался Флобер. — И даже с женщинами из борделя, которых я называю мой маленький ангел.

Неистовое распутство Доде забавляло Флобера, в жизни которого не было ничего такого, по поводу чего он мог разродиться подобными излияниями: «У породистых лошадей и стилистов вены полны крови, и видно, как они бьются под кожей от кончиков ушей до ботинок. То же со словами. Жизнь! Жизнь! Возбуждаться, в этом все!»

В одни моменты — как, например, в тот день, когда вместе с Максимом де Кампом они находились в Бресте и без особого желания отправились в жалкий бордель, — Флобер охотно предавался ностальгии, вспоминая о прежних шлюхах, и его воспоминания приобретали тон «Баллады о дамах прежних времен»: «Она была прекрасна, когда на высоком мысе поднималась среди колоннады храмов и на ее розовые ступни ниспадала золотая бахрома ее туники или когда, сидя на персидских подушках, она беседовала с мудрецами, поигрывая своим колье из камей.

Она была прекрасна, стоя обнаженной на пороге дома на своей улице Сюбюрры в свете смоляного факела, который потрескивал в ночи, пока она протяжно пела грустную кампанскую песню и когда с Тибра доносились длинные рефрены оргии.

Она была такой же прекрасной в своем старом доме в Сите, позади своего витража в свинцовой оправе, среди шумных студентов и развращенных монахов, когда, не боясь сержантов, на дубовые столы с грохотом бросали огромные оловянные кувшины и когда трухлявые кровати ломались под весом тел.

Она была прекрасна, когда, облокотившись на зеленый ковер, она поглядывала на золото провинциалов, с ее высокими каблуками, осиной талией, париком, словно усыпанным инеем, пахучая пудра которого падала ей на плечи, с ее розой сбоку и мушкой на щеке. Еще она была прекрасна среди козьих шкур казаков и английских униформ, когда бросалась в толпу людей, а ее грудь сверкала на рынке игорных домов, у выставки ювелира, в сиянии кафе, между голодом и серебром.

Но мне жаль эту проститутку. (…) Вот что думал я, лежа на софе у этих дам и продолжая жевать мою потухшую сигару. Я не сделал ничего другого, и, вернувшись, мы в наших душах оплачем потерянный тип, чья банальная карикатура вызывала у нас скуку».

В другие вечера у Бребана он вспоминал о своих первых неудачных сексуальных контактах, которые вместе с ненавистью к руанскому коллежу, «этому чертовому дерьмовому бардаку», куда он был помещен, стали причиной его меланхолии и ощущения чувственной нищеты, которое он часто испытывал и которое его мастурбация не могла умерить.

Флобер мечтал о странах чудесной чувственности: «Я видел Восток и его бескрайние пески, его дворцы, в которых бродят верблюды с серебряными колокольчиками; я видел, как кобылицы скачут к горизонту, красному от заходящего солнца; я видел голубые волны, чистое небо, серебристый песок; я чувствовал запах теплых полуденных океанов; а также рядом, совсем близко от меня, под тентом, в тени алоэ с длинными листьями, какую-то женщину с темной кожей и пылким взглядом, которая обвила меня руками и говорила мне что-то на языке гурий».

Проститутки, след которых он чуял на пороге закрытых домов в порту, были единственным утешением в его страданиях. Однако робость его сдерживала. Его друзья, подстрекаемые неким Морелем, шалопаем, который был завсегдатаем публичных домов и из которого он впоследствии сделает персонаж первой редакции «Воспитания чувств», смеялись над его малодушием и наивностью: «Меня высмеивали за мое целомудрие, я краснел, мне было стыдно, мое целомудрие меня тяготило, как если бы происходило от развращенности». А однажды он присоединился к компании, которая шествовала по направлению к борделю на улице дю Платр, неподалеку от квартала де ля Сэн. Ставни дома были открыты, и туда вели три ступеньки. Это произошло в 1837–1838 годах, ему было тогда шестнадцать.

Инициация оказалось горькой и разбила его прекрасные поэтические мечты, которые он набожно создал, пребывая в неведении отрочества. Мечта разбилась. Физическая любовь, плотские утехи, которые озаряли его ночи школьника, предстали перед ним как отвратительный маскарад и, хуже, как профанация: «Предо мной предстала женщина, я овладел ею и вышел из ее объятий, переполненный отвращением и горечью». Это было совсем не то, чего он ожидал. Идеальная шлюха, о которой он мечтал и о которой он долго будет мечтать впоследствии, не присутствовала на свидании в борделе на улице дю Платр. «Священный огонь моей души погас в грязи», — констатировал он затем.

В мае 1848 года Флобер написал Максиму дю Кампу: «По глупости я вчера переспал с одной грязной добрячкой с тем же самым чувством нищеты, которая подталкивала меня в коллеж, когда я был в тюрьме. Сперма попала мне на брюки, что вызвало у меня смех, и мне пришлось стираться и стираться…»

* * *

Более прозаический Теофиль Готье, чувствуя щекотку любопытства, осыпал нетерпеливыми вопросами своего друга по лицею Шарлемань, который уехал жить в Египет: «Милый Эжен, что ты поделываешь там в африканской лавке? Письма, которые ты посылаешь своим родителям, полны деталей относительно кухни, деталей очень интересных, если бы не недостаток интимности и свободы: есть ли в этом знаменитом городе шлюхи, красивы ли они, или же уродливы, как они занимаются любовью, сколько им платят, есть ли там сифилис и с кем или чем ты спишь?..»

Жерар де Нерваль был первым из компании, кто отправился в Египет. Он тоже мечтал о сказочном Востоке после того, как кто-то отвел его в один дом на Елисейских полях, где он впервые увидел, как танцуют баядерки. Он отправился туда в один из зимних дней с беспечностью путешественника, который — руки в карманах и нос по ветру — всегда полагается на случай и которого больше интересуют нравы, чем памятники.

На корабле, который вез его, его друг Жозеф де Фонтфред приобрел юную индианку по имени Зейнаб, так же как покупают себе собачонку: «(…) он хотел, чтобы я овладел ею, я этого не хотел, — писал он Теофилю Готье, — тогда он и сам не стал спать с ней; на этом мы и остановились». Не было совершенно никакой необходимости в том, чтобы покупать себе компаньонку, содержание которой очень скоро стало обходиться дорого, тем более что улицы были полны проституток. Нерваль уточнял: «Можно получить женщину, какую тебе угодно. Женятся на гречанках, коптках, и это гораздо дешевле, чем покупать женщин, как имел глупость поступить мой спутник. Они воспитаны в привычках гарема, и им нужно служить — а это утомляет». Не обошлось, впрочем, и без разочарований, так как чрезвычайная нищета приводила в проституцию неизвестно кого.

Несмотря на все, что рассказывалось о легкости нравов, встреченном на райском Востоке, обладание золотыми монетами все же было совершенно необходимым для того, чтобы совершить эротическое путешествие. Без них не было никаких шансов приблизиться к прекрасным куртизанкам. Однажды, когда Максим дю Камп и Гюстав Флобер решили совершить путешествие вокруг Средиземного моря от Каира до Флоренции, минуя Бейрут, Константинополь, Афины и Рим, они попытались добиться того, чтобы государство послало их туда с какой-нибудь миссией. Один из них (Флобер) получил от министерства сельского хозяйства и торговли поручение собирать сведения относительно всего, что могло бы принести пользу внешней торговле Франции; второму министерством народного образования было поручено сфотографировать египетские памятники.

Они знали друг друга к тому моменту уже восемь лет. Общая любовь к литературе сделала их неразлучными. «Когда я познакомился с Гюставом Флобером, ему исполнился двадцать один год. Его красота была героической», — говорил Максим дю Камп. Влюбленный в путешествия, обладатель предприимчивого характера, дю Камп был единственным человеком, которому удалось оторвать Флобера от его привычек домоседа. Их первое путешествие привело их в закрытые дома Турани и Бретани. В этом не было ничего удивительного, так как помимо общей страсти к литературе, у них была еще одна — страсть к женщинам. Когда 15 ноября 1849 года после утомительного одиннадцатидневного путешествия друзья достигли Александрии, Максим сразу же пустился на поиски женщины. «Едва мы ступили на землю, как этот противный Максим Дю Камп уже возбудился из-за одной негритянки, которая зачерпывала воду в источнике, — писал Флобер. — Его возбуждали и негритята. Кто его только не возбуждал! А точнее сказать, что».

Дабы не шокировать египтян своими неортодоксальными манерами, Флобер дождался, когда они прибыли в Каир, чтобы там уже выпустить свои желания на свободу.

Их первых восточных женщин им предложила сводня позади отеля, в котором они остановились. Это были две турчанки, роскошно одетые в шелковые одеяния, расшитые золотом. Разговаривать было невозможно, так как они не понимали их языка. После нескольких музыкальных номеров, исполненных на тарабуке, дамы стали обмываться. «Адели не сняла своей рубашки, сделав мне знак, что у нее болит грудь», — отметил Флобер. Циновка, на которую она его увлекла, занимала целая свора кошек. Девушка разогнала их ногой и легла. У нее был замечательный зад, а ее гладкая бритая кожа отливала бронзой. «Странное совокупление, когда люди смотрят друг на друга и не могут разговаривать. Взгляд был одновременно любопытным и изумленным. Я, кроме того, получил мало удовольствия, так как был ошеломлен. Бритый лобок производит смешной эффект». Затем она помогла ему одеться. «Ее арабская речь, которой я не понимал. Это были вопросы из трех или четырех слов, и она ждала ответа, глаза встречались, от этого выразительность взгляда усиливалась…»

Это безмолвное совокупление, в котором глаз должен был полностью заменить речь, придали объятиям ощущение абсолюта, которым он переполнился. Как циклон подпитывается влагой, забираемой у океана, их неистовое желание перемещаться подпитывалось удовольствиями, которые доставляли им эти превосходные девушки. «Черт побери! что за прекрасные девушки в Назарете! Чертовы бабы у источников с кувшинами на головах. Благодаря их платьям, обтягивающим бедра, у них восхитительно двигаются зады».

Цинизм — это ирония порока, как говорил он, придаваясь неистовствам, как, например, в Бейруте, куда их пригласил старый друг Теофиля Готье, художник Камил Рожье (он уехал туда жить). «Он подарил нам Утро девушек, — писал Флобер своему другу Буиле. — Я овладел тремя женщинами, получил четыре оргазма, из которых три были до завтрака, а один после десерта. Я даже предложил сводне пойти со мной в конце всего этого. Но так как я отказал ей сначала, она не захотела. Я, однако, хотел бы проделать такую выходку, чтобы с блеском завершить дело и создать о себе хорошее впечатление. Молодой дю Камп смог только один раз. У него член болел из-за шанкра, подцепленного в Александрии. Я, впрочем, вызвал негодование турецких женщин своим цинизмом, когда мыл свой член в присутствии всего общества. (…) Я помню одну [девушку] с черными курчавыми волосами, в которые была вплетена ветка жасмина; ей, как мне показалось (из-за запахов, которые исходили от нее), было хорошо, когда я эякулировал в нее. У нее был немного вздернутый нос и глазная корка на внутренней стороне правого века. Это было утром, и она, несомненно, просто не успела умыться. Это были в полном смысле светские дамы, как говорят у нас, которые под руководством доброй сводни обслуживали клиентов для удовольствия и небольшого заработка».

Эту же гордость, к которой примешивается страх, выразил и Флобер в одном из писем, выдержанном в псевдоиздевательском тоне и отправленном из Константинополя Буиле: «Нужно, чтобы ты знал об этом, мой дорогой месье, в Бейруте я подцепил семь шанкров, которые сначала объединились в два, а затем в один. С ними я проделал дорогу от Мармориссы до Смирны на лошади. Каждые вечер и утро я перевязывал мой несчастный член. Наконец, все прошло, через два или три дня рана затянулась. Я без конца о себе забочусь. Я подозреваю, что этот подарок мне преподнесла одна миронитка, но возможно, что это была и маленькая турчанка. Так турчанка или христианка? Кто из них? Вопрос? О, мысль!!! Это одна из сторон неточного вопроса, о которой не подозревают в «Обозрении двух частей света». Сегодня утром мы выяснили, что Youvg Сасетти [их слуга] подцепил гонорею (в Смирне), а вчера вечером Максим [дю Камп] признался, что хотя он шесть недель не занимался любовью, у него есть ссадина, которая мне показалась бицефальным шанкром. Если это так, то это уже третий раз, когда он подцепил шанкр с тех пор, как мы в пути. Ничто так хорошо не сказывается на здоровье, как путешествия».

А затем, в ответ на забавные соболезнования своего друга: «Ах! Ты смеялся, старый мерзавец, коварный гость, по поводу моего злосчастного члена. Ну так вот, знай, что на данный момент он здоров. Есть небольшое затвердение, но это шрам смельчака, что только увеличивает его поэзию. Видно, что он жил, что он прошел через несчастья. Это ему придает фатальный и бывалый вид, что должно нравиться мыслителю».

Переполненный идеями, появившимися у него после путешествия, Флобер быстро почувствовал, в чем для него заключается тайна Востока. Вкус к насмешничеству, лежавший в основе его характера, в контрастах, которые давали о себе знать практически каждое мгновение, нашел прекрасную подпитку. Оборванцы перемещались по улице с достоинством, способным заставить плакать от зависти принцев крови. Словно жемчужина в куче навоза, роскошные вещи блистали посреди пыли. Девушки, спавшие на своих тростниковых циновках, давили под своими ожерельями из золотых пиастров клопов, запах которых смешивался с ароматом сандала. «До настоящего времени Восток представляли как что-то сверкающее, кричащее, страстное и противоречивое, — скажет он позже. — Там видели лишь баядерок и гнутые сабли, фанатизм, сладострастие и т. д. Одним словом, дальше Байрона никто не зашел. Я же чувствую это иначе. В Востоке я люблю это величие, которое не сознает себя, и гармонию исчезнувшего. Я помню одного банщика, на левой руке которого был золотой браслет, а на правой — нарывный пластырь. Вот настоящий и такой поэтичный Восток: мерзавцы в расшитых лохмотьях, покрытые паразитами. Оставьте паразитов, из них на солнце получаются золотые арабески (…), и хочу, чтобы во всем была горечь, вечное потрясение среди наших триумфов и скорбь в энтузиазме».

В таких экстремальных, не побоюсь этого слова, ситуациях, когда ощущения становятся такими сильными и прекрасными, Флобер проявлял талант, свойственный некоторым людям, — талант умерить свое желание, чтобы почувствовать удовольствие от впечатления, которое сохраняется во всей своей свежести. Все несчастья в жизни происходят оттого, что удовлетворение усиряет желание, как любил он говорить. Он уже пытался сформулировать эту теорию своему старому приятелю по лицею Альфреду де Пуатевену, когда поведал ему, что однажды в Арле предпочел не переспать с женщиной, чтобы не потратить понапрасну свое желание». «Я беседовал со шлюхой борделя, который находится сбоку от театра (…). Я не поднялся в апартаменты. Я не хотел лишать себя поэзии (точно так же, как в Авиньоне я на улице беседовал с этими дамами)».

Кричащие запахи и цвета Египта представляли собой прекрасное условие, чтобы еще раз повторить тот же опыт, о чем он писал своему другу Буиле: «…вывернув из-за угла, мы внезапно оказываемся в квартале, где живут шлюхи. Представь себе, мой друг, пять или шесть кривых улочек, застроенных высокими домами примерно в четыре фута из желтого высохшего ила. В дверях стоят или сидят на циновках женщины. На негритянках — одежда небесно-голубого цвета, остальные одеты в желтое, белое, красное; одежда трепещет на горячем ветру. Над всем витает запах пряностей. Шеи женщин украшают ожерелья из золотых пиастров, которые при любом их движении тарахтят, словно тележки. Они зовут вас завлекающими голосами: «Каваджа, каваджа»; их белые зубы сверкают в обрамлении черных и красных губ; оловянные глаза вращаются, словно колеса едущей повозки. Я снова и снова гулял по этим местам, даря им деньги и принуждая их таким образом звать меня и цепляться; они обменяли меня и пытались завести в свои дома (…). Я не спал с ними, в основном из предвзятости, чтобы сохранить в себе меланхоличность этой картины и сделать так, чтобы она глубоко врезалась в мою память. Я уезжал восхищенным, и это восхищение сохранилось во мне. Нет ничего более прекрасного, чем зовущая вас женщина. Если бы я спал с ними, этот образ заслонился бы другим и смягчил бы его яркость».

Эта теория разрушения через удовлетворение была проиллюстрирована Флобером в последней сцене «Воспитания чувств», где мы можем видеть двух старых разочарованных в жизни друзей, которые вспоминают тот день своей юности, когда они впервые попали в бордель, причем каждый из них пришел туда с букетом цветов в руке: «Фредерик нес свой букет, словно жених, идущий навстречу своей невесте. Но от жары, от страха перед неизведанным, от своего рода угрызений совести и, — наконец, от удовольствия увидеть сразу столько женщин, которые все будут в его распоряжении, он так разволновался, что страшно побледнел и остановился, не говоря ни слова. Все смеялись, всех забавляло его смущение; он решил, что над ним издеваются, и убежал, а так как деньги были у него, то и Делорье пришлось за ним последовать.

Когда они выходили на улицу, их заметили. Произошла целая история, которая не позабылась и три года спустя.

Они с величайшими подробностями припоминали это событие, и каждый пополнял то, что позабыл бы другой, а когда они кончили, Фредерик сказал:

— Это лучшее, что было у нас в жизни!

— Да, пожалуй, лучшее, что было у нас в жизни! — согласился Делорье».

* * *

Флобер и дю Камп быстро заметили, что в каирских борделях не было альм, а они составляли неотъемлемый элемент восточной фантасмагории. Где же были эти пресловутые танцовщицы, рассказы путешественников о которых источали столько красоты и чувственности? Искать их в Каире было бесполезно, сказал им Нерваль; нужно было ехать в Эснех, что в Верхнем Египте. Он также уточнил: «…теперь этот город, стоящий на месте древних Фив, является чем-то вроде Капуи для иностранцев, плывущих вверх по Нилу. Здесь есть свои Лаисы и Аспазии, которые ведут роскошную жизнь и богатеют главным образом за счет англичан. Им принадлежат дворцы и невольники, подобно знаменитой Родопе, они могли бы построить для себя пирамиды, чтобы прославить себя, если бы в наши дни было еще в моде нагромоздить на свое тело груду камней, но сейчас женщины предпочитают бриллианты».

Выехав из Каира на корабле, два друга добрались до Иены 6 марта в восемь часов утра. Они завтракали, когда одна женщина пришла предложить им танцевальный спектакль. В доме, куда она их привела, другая женщина, от которой пахло теребентином, окропила им руки розовой водой. И тогда появилась Кучук-Ханем. Предоставим слово самому Флоберу, который в заметках, на скорую руку сделанных в записной книжке, оставил следующее свидетельство о восхитительных моментах, проведенных в ее обществе: «[Она] светлее арабки, только кожа светло-кофейного цвета, тело упругое и чистое; когда она садится, на боках [образуются] бронзовые складки; крупные глаза, черные брови, черные вьющиеся волосы, собранные повязкой. (…) Ожерелье из полых крупных золотых бусин в две или три нитки; серьги в форме немного выпуклого золотого диска, по краям которого маленькие золотые бусины. Она спрашивает нас, не хотим ли мы небольшую фантазию. Макс просит сначала развлечься с ней и спускается. Я следом.

На первом этаже комната с диваном… Танец. Приходят музыканты, ребенок и старик, левый глаз повязан тряпкой, они оба бренчат на реббабехе, инструменте, напоминающем скрипку с металлическим ответвлением. (…) Кучук-Ханем и Бембех танцуют, танец Кучук груб, как фрикции; ее грудь сжата рубашкой таким образом, что каждая из них открыта и прижата к другой. Для танца она обматывает свою шею коричневой шалью с золотыми полосками, от которой ленточками опускаются три золотые кисточки. Она поднимается то на одной ноге, то на другой (одна нога остается на земле, другая поднимается в воздух; икра той, что поднимается, проходит около берцовой кости другой, и это сопровождается легким прыжком) (…) Кучу к взяла тарабук, ее манера игры восхитительна, левая рука с опущенным вниз локтем и поднятой вверх кистью, а пальцы бегают по коже тарабука. Эти дамы, и особенно старый музыкант, пьют водку в огромных количествах. Танец Кучук с моим тарабуком на голове. Мы выпиваем по чашечке кофе».

После этого знакомства Флобер и дю Камп отправляются осмотреть город и сделать фотографии храма. Возвращаются они только ночью.

«Ужин. Мы возвращаемся к Кучук. Комната освещена тремя фитилями в чашках, полных масла, сделанных из жести, какие бывают на стенах некоторых церквей. Музыканты на месте; поспешно берут маленькие стаканчики, денежный подарок и наши сабли производят свой эффект; входит Сафьях Зугерах, маленькая женщина с крупным носом и глубоко посаженными глазами, хищными и чувственными; ее ожерелье из пиастров тарахтит, как тележка; она входит и целует нам руки; четыре женщины садятся в ряд на диван и поют. Лампы отбрасывают дрожащие ромбы на стены, свет желтый. На Бембех розовое платье с широкими рукавами из светлой ткани и волосы, покрытые черной косынкой, как у Феллаха. Все поют, звенят тарабуки, а монотонные ребеки создают громкий басовый звук. Тихо. Мне показалось, что это была траурная песня. (…)

Совокупление с Сафьях Зугерах («малышка Софи»), которая замарала диван, она развращена, подвижна, восхитительна. Но лучшим было второе совокупление с Кучук. Ее орган напомнил мне бархатные валики, я чувствовал себя тигром. (…)

Мы занимались любовью, она хотела оставаться на краю кровати. Фитиль лампы находился в овальном стакане. После совокупления она засыпает, обняв мою руку, она храпит; свет лампы, который почти не доходит до нас, оставляет на ее красивом лбе треугольник цвета металла, остальная часть тела скрыта в темноте. Ее маленькая собачка спала на диване на моей шелковой рубашке. Так как она жаловалась, что кашляет, я поверх одеяла накрыл ее своим пальто. Я слышал, как Жозеф и охрана вполголоса разговаривали. Я предавался ярким мечтам, переполненным воспоминаниями. Ощущение прикосновения ее живота к яичкам, вульва, еще более теплая, чем живот, грела меня, как нагретое железо. В другой раз я заснул, запустив палец за ее ожерелье, словно хотел удержать ее, если она проснется. Я думал о том, как мы спали вместе. Без четверти три пробуждение и нежное совокупление (…).

Утром отъезд. Прощаемся очень спокойно. Два матроса приходят, чтобы отнести наши вещи на лодку. Ветер. Арабы, идущие по открытому пространству. Горы не были такими же нежно-розовыми, как утром, когда мы уезжали от Кучук (…)».

26-го они возвратились в Иену. Вторая ночь оказалась печальной. «Из-за всего этого стало грустно; как и в первый день, она натерла свои груди розовой водой. Все кончено, я ее больше никогда не увижу, и ее лицо постепенно сотрется в моей памяти!» Лжец! Удар резца был достаточно силен, чтобы оставить глубокий след на медном листе, с которого печатают гравюру. Настолько глубокий, что, затерявшись где-то недалеко от Константинополя, он писал своему другу Буиле: «Почему меня снедает грустное желание вернуться в Египет, подняться по Нилу и снова увидеть Кучук-Ханем?…Я провел там вечер, какие нечасто выпадают на нашу долю. Я это хорошо понял».

«Как болезненно было бы это для самолюбия, если бы, уезжая, можно быть уверенным, что ты оставляешь после себя воспоминание, что она будет думать о тебе больше, чем о других, и что ты останешься в ее сердце!» — писал он на следующий день после знакомства с Кучук. Неизвестно, сохранила ли Кучук в своей душе воспоминание о Флобере. Однако хорошо известно, что сам Флобер так и не смог позабыть эту очаровательную шлюху из Тропика Рака. Его всегда будет сопровождать воспоминание о ней. Вспоминая о ней, он практически заставит ревновать Луизу Коле, свою любовницу.

Луиза Коле, специальный корреспондент газеты «Сьекль», на открытии Суэцкого канала в 1863 году даже совершит путешествие в Иену, чтобы обнаружить там следы легендарной куртизанки Кучук-Ха-нем. Об этом путешествии она расскажет в книге «Яркие страны», опубликованной в 1879 году у Дентю.

При помощи нескольких фраз Флобер пытался умерить ревность своей любовницы: «Что касается Кучук-Ханем, то можешь быть уверена, что она ничего не испытала: за моральное удовлетворение я отвечаю, а в физическом удовлетворении я очень сомневаюсь. Восточная женщина — это машина, и не более; она не делает никакого различия между двумя мужчинами. Курить, ходить в баню, красить себе ресницы и пить кофе — вот круг ее занятий и сфера существования».

Ветер, гудящий в тростнике, который он услышал, выйдя из объятий Кучук, станет постоянным спутником его сладострастия и сладострастия его персонажей, в частности, Эммы Бовари. А что касается образов и ароматов Эснеха, то внимательный читатель найдет множество скрытых следов на страницах Саламбо. Прекрасная Саламбо! Крючки на тунике, поддерживающей и прижимающей ее груди друг к другу, пока она танцевала, напоминают о вечере в Эснехе, точно так же как ароматы, которыми наслаждается Мато: «Мед, перец, фимиам и еще один запах». Этот еще один запах, не запах ли это теребентина, который Флобер вдыхал вместе с запахом розовой воды?

«Я целовал женщин Нубии, которые носили колье из золотых пиастров, ниспадавшие им до самых бедер, и пояса из цветного жемчуга на животе. Как они танцевали!»

На старом Востоке все возможно, как скажет Лоти. И Флобер в своей любви к непривычным ощущениям зайдет достаточно далеко, что он не преминет объяснить своему другу Буиле. «Здесь это очень распространено. В своей склонности к содомии признаются и говорят за гостевым столом. Лишь иногда немного запираются, за что их все ругают и, в конце концов, добиваются признания. Путешествуя ради углубления наших познаний и по заданию, которое дало нам правительство, мы считали своим долгом испытать на себе такой вид плотской любви. Возможность еще не представилась, но мы все же ее ищем. Это практикуется в банях. Баню снимают (за пять франков, куда входит плата за массажистов, трубку, кофе, белье) и развлекаются с мальчиком в одной из комнат. Ты, впрочем, вряд ли знаешь, что все мальчики из бань — педерасты. Последние массажисты, которые приходят натереть вас, когда все закончено, обычно симпатичные молодые люди. Мы заметили одного такого в заведении, расположенном неподалеку от нас. Я снял баню для меня одного и отправился туда. Чудак в тот день отсутствовал! Я сидел в парильне в одиночестве, глядя, как за витражами на воде сгущалась темнота; повсюду текла горячая вода; толстый, как вол, я думал о множестве разных вещей, пока все мои поры не открылась. Это очень приятно и навевает нежную грусть, принимать вот так баню в одиночестве в этих сумрачных комнатах, где малейший шум отдается, словно пушечный залп, пока голые келлаки перекрикиваются друг с другом и когда они щупают и переворачивают тебя, как бальзамировщики, которые готовят покойника к могиле. В тот день (позавчера, в понедельник) мой келлак натирал меня нежно; дойдя до моих нежных мест, он приподнял мои яички, чтобы почистить их, и принялся правой рукой тереть мой член; когда же из меня изверглось семя во время одного из натяжений, он склонился к моему плечу, постоянно повторяя «бачи, бачи» (что значит «чаевые, чаевые»). Это был мужчина лет пятидесяти, недостойный, отвратительный. Представь себе мою реакцию, а еще эти «бачи, бачи». Я слегка оттолкнул его, говоря «лах, лах», т. е. «нет, нет». Он подумал, что я сержусь и сделал жалостливую мину. Тогда я слегка похлопал его по плечу, повторяя при этом более мягко: «лах, лах». Тогда он улыбнулся, и его улыбка говорила: «Ты все же свинья, но сегодня ты думаешь, что не хочешь». Что до меня, то я хохотал во весь голос, что тот потешный старик. Свод комнаты с бассейном резонировал в темноте. Но самое смешное началось потом, когда из моего кабинета, завернувшись в простыни и покуривая наргиле, я время от времени кричал драгоману, оставшемуся в проходной комнате: «Ну что, Жозеф, мальчик которого мы видели до этого, не пришел?» — «Нет, месье». — «Черт побери!» И так далее — монолог раздосадованного человека».

Когда некоторое время спустя чертовски заинтригованный Буиле пожелал все-таки узнать, испробовал ли Флобер банных наслаждений и какой эффект на него это произвело, тот ответил ему: «Да, и с молодым парнишкой с маленькой оспочкой в огромном белом тюрбане. Мне было смешно — и все. Но я попробую еще. Чтобы опыт был удачным, он должен быть повторен».

Впрочем, кажется, Флобер на этом остановился. Некоторое время спустя, проезжая в Константинополе мимо мужского публичного дома, он ограничился лишь тем, что посмеялся над молодыми греками с длинными волосами, которые там находились: «Я видел педерастов, которые скупали конфеты, несомненно, за деньги, заработанные задом: анус дает желудку то, что последний обычно затем возвращает анусу».

«Возможно, это извращенный вкус, — признавался Гюстав Флобер, — но я люблю проституцию ради нее самой и независимо от того, что за ней скрывается. Я никогда не мог без сердцебиения наблюдать, как при свете газовых фонарей под дождем проходит одна из этих женщин в декольте, так же как монахини с их поясами в узлах возбуждали меня в неизвестно каких тайных и аскетичных углах». Вот признание, которое не может не застать врасплох тех, кто не желает видеть ничего, кроме банального профиля великих людей, который принято гравировать на медалях.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.