Приставы
Приставы
На длинных скамьях, Опершись подбородками на эфесы сабель, похрапывали городовые. И весь этот лабиринт сходился к дубовым воротам, на которых висела квадратная карточка: «Пристав»!..
Э. Г. Багрицкий
Сретенский полицейский дом в 3-м Знаменском переулке
Участковый пристав (1884 г.)
В 1782 г. согласно Уставу благочиния территория Москвы была разделена на 20 частей, в границах которых находилось от 200 до 700 домовладений. «В каждой части города, — гласил Устав, — определяется Частный Пристав»[53].
По распоряжению императора Павла I в 1799 г. эта должность (без изменения круга служебных обязанностей) была названа «частный инспектор». В том же году вместо номерного обозначения части стали именовать по местностям: Городская, Тверская, Мясницкая, Пятницкая, Якиманская, Серпуховская, Пречистенская, Арбатская, Сретенская, Хамовническая, Новинская, Пресненская, Яузская, Басманная, Таганская, Рогожская, Мещанская, Сущевская, Покровская, Лефортовская. В результате преобразования, проведенного в 1829 г., Новинская, Таганская и Покровская части были упразднены с передачей их территорий в другие части. Вот так сложилось разделение Москвы на 17 полицейских частей, просуществовавшее до 1917 г. и ликвидированное вместе с полицией.
С воцарением Александра I инспекторы были снова превращены в частных приставов и продолжали нести службу по Уставу благочиния, в котором регламентации их деятельности было посвящено около пятидесяти статей. Прежде всего в нем были сформулированы требования к личностным качествам полицейского чиновника столь высокого ранга[54]:
«Частного Пристава должность требует в его особе беспорочности поведения, здравого рассудка в деле, доброй воли в службе общей, точности во исполнении, бескорыстия во взыскании».
Не менее четко Екатерина II определила общие обязанности правителя части города:
«Частному Приставу поручается в его части и предписывается бдение, дабы: 1) Ничто не принималось, Закон Божий нарушающее; 2) Чтобы общий порядок сохраняем был во всех вещах; 3) Чтобы уголовные преступления не осталися без наказания, несмотря на лица. […]
Частный Пристав старается во всем сохранить установленный порядок и стройность так, дабы лихие и недоброхотные к установленному порядку исправились, а добропорядочным гражданам доставить мир и безопасное житье».
Охранять общественный порядок частный пристав должен был путем умелого руководства подчиненной ему «частной командой», состоявшей из квартальных, городовых унтер-офицеров и рядовых служителей. Непосредственно при нем состояли два «градских сержанта», которые выполняли его распоряжения. В обязанности частного пристава входили: расстановка на территории части дневных и ночных караулов; организация постов при заставах на въезде в город; контроль рынков, чтобы вовремя получать сведения «о скудости или недостатке жизненного припаса», его качестве и уровне цен, верность мер веса. Если возникавшие проблемы нельзя было решить личным вмешательством, Устав обязывал пристава немедленно докладывать в Управу благочиния.
Приставу предписывалось контролировать на подведомственной ему территории торговлю, ремесленное и фабричное производство, пресекая, в случае надобности, любые нарушения гильдейских правил. Попутно ему приходилось надзирать за состоянием уличных мостовых и своевременной их очисткой от мусора и грязи. При поступлении ему жалоб или уведомлений о каких-либо «неустройствах» пристав был обязан опросить «гласных или безгласных» свидетелей и, при необходимости, составить протокол.
Однако главные хлопоты ждали пристава, когда происходило преступление. Так, застигнутого на месте правонарушителя в любое время дня и ночи должны были немедленно передать в руки пристава, и ему вменялось в обязанность тотчас начинать бумажную канитель — опрашивать под протокол свидетелей и преступника, брать последнего под стражу. Если приходилось встречаться со свидетелями, проживавшими в других частях города, то, согласно Уставу, приставу следовало отправляться к ним самому, «дабы не забирать людей излишно, и их не отлучать от домов, работ, ремесла или прокормления», да еще согласовывать свои действия с местным начальством.
Жить пристав был обязан в своей части, причем держать двери дома открытыми и ночью, чтобы местные жители могли беспрепятственно донести до него «жалобы, прошения, уведомления, извещения или донесения о содеянном в его части». Но даже после бессонной ночи приставы должны были в 7 часов утра принять от квартальных доклады о происшествиях за сутки, чтобы затем немедля отправиться с рапортами в Управу благочиния. При необходимости отъехать из города (хотя бы на два часа) пристав вынужден был договариваться о подмене с кем-нибудь из своих коллег. А в праздники ему тем более не было покоя: во время крестных ходов и «при общенародных играх и забавах» он лично руководил действиями своих подчиненных по поддержанию порядка.
Остается добавить, что приставу приходилось «бдение иметь» за калеками и стариками, «праздношатающимися», разносчиками ложных слухов, карточными игроками, женщинами и мужчинами «непотребного жития», а также за иногородними и иностранцами, чтобы они не вели противозаконной деятельности.
Портрет одного из таких полицейских правителей нарисовал бытописатель A. M. Пазухин в повести «Купленная невеста» (действие которой происходит при крепостном праве):
«В ту пору Пятницкой частью правил частный пристав Аристарх Венедиктович Лихотин, гроза обывателей, гром и молния подчиненных, образцовый служака. Громадного роста, рыжий и косой на один глаз, он был страшилищем для обывателей, им детей пугали и звали его «Лихо одноглазое». Разного рода темные люди, веселые девицы, попавшие в немилость крепостные и тому подобный люд дрожали при одном виде грозного и всесильного пристава, да и очень богатые, но «не славные родом» обыватели побаивались Лихотина, хотя и задабривали его частыми и обильными подарками. Власть пристава в ту пору была очень велика, и с ней приходилось считаться очень многим. Не надо забывать, что все мелкие судебные дела, все взыскания, все то, что теперь ведается то мировыми судьями, то Окружным Судом, то судебными приставами, в ту пору ведались полицией, а телесные наказания практиковались очень широко, и пристав мог без всякого суда «всыпать» сотню лозанов совершенно почтенному обывателю, его жене, дочери, кому угодно, если только человек не был, по закону, избавлен от телесного наказания, а таких было немного, сравнительно. Мудрено было и жаловаться тогда на полицейского пристава человеку несильному».
Федотов П. А. Передняя пристава перед праздником (1837 г.).
Последнее замечание можно прокомментировать положением Устава благочиния: «Жалобы по должности на Частного Пристава не принимаются: буде же кто доказать может, что не законно поступил, тот должен просить Городничего». Иными словами, при благоволении вышестоящего начальства частный пристав мог ничего не бояться. Что же касается «частых и обильных подарков», то в этом отношении любопытен прописанный в Уставе завет матушки-императрицы: «Частный пристав везде в части на месте должность свою отправляет безденежно, не требуя и не взяв никакого рода заплаты ни с кого ни за что». Как видите, о подарках не сказано ни слова.
В повести A. M. Пазухина есть описание и того, как частный пристав вел расследование. В данном случае он выполнял приказ начальства о розыске крепостной актрисы, сбежавшей от помещика. Она и молодой зажиточный купец полюбили друг друга, собирались обвенчаться, но пристав быстро отыскал их убежище:
«Не прошло и получаса […], как грозная весть — «полиция нагрянула!» — пролетела по дому. Надо вообразить живущим себя в ту пору, чтобы понять весь ужас обитателей мирного купеческого дома, навещенного полицией, да еще в лице такого грозного представителя ее, каким был Лихотин. Все замерло от ужаса, все дрогнуло и попряталось по углам и щелям. Старуха Латухина пала перед иконами в своей горнице; Иван Анемподистович стоял в зале, дрожа всем телом; как мраморное изваяние сидела красавица Надя в своей светлице за пяльцами, схватившись руками за их раму и не дыша, не двигаясь ни единым членом, близкая к обмороку.
— С новым годом, с новым счастьем, батюшка Иван Осипович! Не оставьте и нас, нищую братию, своей милостью!
— Хорошо, хорошо! Что же это от всех или от части?
— От части, батюшка, от части.
(кар. из журн. «Развлечение». 1864 г.)
Поставив у ворот двух «хожалых», пристав вошел во двор и поднялся по лестнице, сопровождаемый квартальным, двумя «подчасками» из евреев-кантонистов и лакеем Скосырева. Громыхая громадными тяжелыми ботфортами, в шляпе треуголке, надетой «с поля», то есть поперек, как тогда носили, в плаще, закинутом поверх мундира, вошел Лихотин в залу, держась левою рукой за эфес длинной шпаги, а правую засунув за борт мундира. Чуть не до низкого потолка касался головою громадный Лихотин; рябоватое лицо его багрового цвета было чисто выбрито и только на щеках, около ушей, торчали короткие щетинистые бакенбарды рыжего цвета; густые брови были сдвинуты, и из-под них грозно и пытливо смотрели косые глаза, умеющие видеть лучше любых некосых и приводившие в дрожь самых смелых людей.
— Ты купец Иван Анемподистов Латухин? — грозно спросил пристав хриплым басом, хотя знал Латухина хорошо, как своего обывателя, как усердного и хорошего данника.
— Так точно, ваше высокоблагородие, я, — довольно покойно ответил Латухин, совладевши с собою.
— По показанию дворянина, гвардии поручика Павла Борисовича Скосырева, у тебя в доме находится крепостная девка его, Скосырева, Надежда, где она?
— Таковой у меня в доме, ваше высокоблагородие, нет, и не было.
— Лжешь! — крикнул Лихотин. — По глазам вижу, что лжешь. Ведомо ли тебе, что за укрывательство и пристанодержательство беглых подвергаешься ты уголовной ответственности по всей строгости законов и что ответственность сия весьма тяжкая?
— Сие мне, сударь, ведомо.
— Ну, ладно, помни это. Веди по всем горницам, по всем закуткам и уголкам.
— Извольте жаловать за мною, сударь. […]
— Веди в кухню, в подвал, в чуланы и не думай, что Лихотин не найдет. Вы меня, аршинники, знаю я, «Лихом одноглазым» прозвали, так «Лихо» я и есть, ох, «Лихо» для вас большое!..
Все отправились в кухню тем же порядком».
Лихотин самым тщательным образом перерыл весь дом, но беглянки не нашел. Тогда он провел простую, по всей видимости привычную, но эффективную оперативную комбинацию:
«Грозный пристав оглядел всю челядь Латухина и остановил взгляд на молоденькой бабенке-стряпухе, которая особенно тревожно смотрела на него и дрожала всем телом. Эта бабенка показалась опытному в деле розысков приставу наиболее удобною, как более других трусливая и, очевидно, по молодости лет, не привыкшая еще к посещению нежданных гостей.
— У этих мордастых разбойников не скоро правды добьешься, — кивнул пристав головою на «молодцов», на работников и на прочую челядь. — Подкуплены, задарены и шкура дубленая, а вот эта нам скажет правду-матку.
Он указал хожалым на бабенку.
— Взять ее в часть!
Бабенка взвизгнула и бросилась было в сторону, но хожалые схватили ее и мигом скрутили руки назад.
— Батюшка, кормилец, солнце красное, не погуби — завизжала бабенка на весь двор. — Ой, не губи, кормилец, отпусти душеньку на покаяние!
— Вот я тебе покажу «душеньку»! — проговорил пристав. — Как начнут тебя строчить с двух сторон, так скажешь мне все, скажешь, куда хозяева беглую спрятали! Ребята, ведите ее в часть и приготовьте там все, а я сейчас буду.
Бабенка рванулась от хожалых и упала приставу в ноги.
— Ох, помилуй, кормилец, не погуби! Все тебе расскажу, во всем покаюсь! Недавно я у них, семой день только живу, и слышала я от ребят, что скрывается-де у хозяев какая-то девица и будут-де ту девицу ноне искать, а после того и повезли ту девицу куда-то со двора дюжо спешно, в Рогожскую, слышь, куда-то, работник Аким возил ее. Ничевошиньки больше я не знаю, кормилец, и не губи ты меня, не вынимай душеньки моей из тела грешного!..
Лицо пристава просветлело.
— Ага, напал на след! — весело проговорил он и окинул взглядом народ. Побледневшего Акима не трудно было узнать среди прочих молодцов.
— Ты Аким? — грозно спросил у него пристав.
— Так точно.
— Закладай лошадь сию минуту и вези меня в Рогожскую, в тот дом, в который ты девку возил.
— Я, ваше благородие…
— Ну?
— Я ничего не знаю, не ведаю.
Не докончив начатой фразы, качнулся Аким всем корпусом от могучей руки Лихотина в лосиной перчатке с раструбом.
— Лошадь закладай, шельма, а то я тебе все зубы повышибу, шкуру с затылка до пят сдеру!
Аким потупился, утерь окровавленный нос и пошел к конюшне».
Любопытен состоявшийся после этого разговор, раскрывающий суть взаимоотношений между частным приставом и купцами:
«Бледный, как полотно, стоял Иван Анемподистович, и курчавая голова его клонилась на грудь все более и более.
— Что, брат, попался? — обратился к нему Лихотин, приказав хожалым отпустить бабенку. — Теперь уж не вывернешься, строго взыщется за укрывательство беглой, того гляди, что всем достоянием поплатишься.
— Ваше высокоблагородие, не погубите, будьте отцом родным, заставьте вечно Бога молить! — дрогнувшим голосом проговорил Латухин.
— Поздно, брат, теперь!
Пристав отвел Латухина в сторону.
— Что ж, любовишка, что ли, у вас с девицей-то? Сердце тронуло, знать?
— Пуще жизни своей люблю я ее, ваше высокоблагородие! Хотел жениться, тысячу двести рублей господину помещику предлагал, да вышел каприз, и все дело разладилось. Помогите, ваше высокоблагородие, а я ваш слуга по гроб жизни моей!
— Говорю — поздно! Помещик то вон, пишут мне, у господина генерал-губернатора свой человек, знатный барин, богач. Вот вы всегда так, аршинники: напроказят, насамовольничают, а потом уж к Аристарху Венедиктовичу: спаси, батюшка, помоги! Что бы тебе сперва ко мне обратиться? Лихотин взял бы с тебя, хорошо взял бы, ну, да и дело сделал бы, а теперь что ж я могу? Теперь твою невесту вспрыснут как следует, косу ей обстригут и в деревню, свиней пасти».
Совсем иначе повел себя частный пристав в доме московского аристократа. С ним Лихотин как минимум состоял в одном чине, а то и был старше, но отставной поручик гвардии принимал его как стоящего ниже на ступенях социальной лестницы. Одной мелкою деталью характеризует писатель типичное явление — пренебрежительное отношение в дворянском обществе к офицерам полиции:
«Желая показать свою исполнительность и подслужиться у «нужного человека», Лихотин сам повез Машу. Следом за ними поехал и Иван Анемподистович, решив во что бы то ни стало увидать барина.
Было часов девять вечера, когда лихой пристав подкатил на паре с отлетом к подъезду Скосыревскаго.
— Доложи барину, — сказал он встретившему его лакею, — что пристав Пятницкой части Аристарх Венедиктович Лихотин привез сегодня найденную им беглую девку Надежду Грядину.
Лакей доложил и, вернувшись, попросил пристава в кабинет. Расчесав бакенбарды, взбив хохол и молодцевато выпятив грудь, пошел Лихотин за лакеем, приказав Маше ждать в лакейской.
Павел Борисович, весь погруженный в думы об отчаянном поручении своем, которое исполнял Черемисов, и с минуты на минуту ожидающий вестника, сидел в кабинете, выкуривая трубку за трубкой и выпивая стакан за стаканом крепчайшего пунша. При виде пристава он не встал с кресла и лишь слегка наклонил голову. Принимая в этом самом кабинете представителей высшей московской аристократии, Павел Борисович не считал нужным чиниться с приставом.
— Что это здесь так скверно пахнет? Не покойник ли у вас?
— Никак нет-с, это от хозяйственного сарая дурной дух. Купец Розанчиков несвежую продукцию доставляет.
— Пустое! Клевета! Он мне доставляет, теще моей, сестре, дочери и всем родным, и всегда без счета и без духа.
(кар. из журн. «Развлечение». 1864 г.)
— Пристав Лихотин, — отрекомендовался тот, шаркнув ботфортами и сгибая послушную спину. — Получив сообщение от местного пристава о побеге вашей крепостной девки, коя должна была находиться во вверенной мне части, в доме купца Латухина, в ту же минуту сделал обыск у указанного Латухина и, невзирая на его, Латухина, запирательство и на то, что означенная девка была уже препровождена в укромное место, нашел ее и привез к вам.
— Очень вам благодарен, господин пристав, — склоняя опять голову, проговорил Павел Борисович. — Садитесь, пожалуйста. Человек, трубку господину офицеру! Я сообщу о вашей примерной распорядительности вашему начальству, которое, надеюсь, даст моим словам значение, и вы без награды не останетесь.
Лихотин поклонился.
— Не прикажете ли стакан пуншу? — спросил Павел Борисович.
— Почту за честь».
В дальнейшем разговор принял почти дружеский характер. Когда речь зашла о розыске беглых крепостных, частный пристав не только умело ввернул словечко о своем высоком профессионализме, но и развлек собеседника анекдотом из полицейской практики:
«— Да-с, случаи побегов не редки. Мы стараемся всеми силами ловить; у меня, например, в части более суток ни одна каналья такая не проживет, непременно сцапаю и к помещику, а дабы неповадно было, второй раз попадется — деру.
— И мою драли?
— Никак нет, уважаемый Павел Борисович. Не было на сей предмета вашего полномочия, но если угодно, я с особым удовольствием, хотя жительство ваше и не во вверенной мне части.
— Нет, спасибо, зачем же? У меня это домашним образом делается, и девушек своих я наказаниям через полицейских солдат не срамлю, бабы этим заведуют.
— Весьма, сударь, похвально и сим вы обнаруживаете отеческое попечение о своих рабах. У меня вот в части дама одна живет, вдова полковница Пронова, так та ежедневно своих горничных к нам посылает, так уж и знаем. Одиножды даже такой случай был: присылает оная Пронова горничную позвать меня на именинную к себе кулебяку, ну и входит квартальный и говорит, что от полковницы де Проновой девка пришла к вашему высокоблагородию. Я пишу какую-то бумагу. «Дать, — говорю, — девке двадцать пять лозанов немедленно и отпустить, ибо знаю уж привычки госпожи Проновой».
Павел Борисович захохотал.
— И всыпали?
— И всыпали-с. После экзекуции девка входит ко мне и говорит, что барыня ее послала не за сим, а лишь звать на кулебяку. Посмеялся и сказал посланной, что это-де зачтется на будущее время. Препотешный случай-с!»
Производство телесных наказаний входило в круг официальных обязанностей полиции. Как правило, «вгонять ум через задние ворота» посредством лозы (специально вымоченных ивовых прутьев) назначали служащих пожарных команд, а сами экзекуции происходили либо в сарае для хранения инвентаря, либо на конюшне. Обиходные выражения «угодить в часть», «попасть на съезжую» могли обозначать как пребывание под арестом в полицейском частном доме, так и кратковременный визит для получения «горячих».
В связи с этим стоит пояснить, что слова «часть», «частный дом» обозначали и штаб-квартиру полицейской части, состоявшую из целого комплекса зданий. Например, на территории Пятницкого частного дома общей площадью 9915,9 м2 (между улицами Пятницкой и Кузнецкой) находилось 19 строений. Главный корпус, выходивший фасадом на Пятницкую улицу, был трехэтажным, с надстроенной пожарной каланчой. Она служила для наблюдения за окрестностями, а в случае пожара — для подачи сигнала, указывающего на часть, где произошло возгорание. Перечень и вид сигналов утверждал особым приказом обер-полицмейстер: один шар — пожар в Городской части, два шара — в Тверской, три — в Мясницкой, четыре — в Пятницкой; далее использовались сочетания шаров и крестов. Если требовался сбор всех пожарных команд, то дополнительно вывешивали красный флаг. Ночью вместо шаров и крестов на мачте поднимали белые и красные фонари. В зимнее время на каланчу с надеждой глядели учащиеся школ и гимназий: флаг палевого цвета предупреждал, что из-за сильных морозов занятия отменены.
На первом этаже главного корпуса Пятницкой части по две комнаты занимали женатые и холостые «мушкатеры», а одну комнату — кухня частного пристава. Его канцелярия (69 м2) и квартира в девять комнат (215 м2) размещались на втором этаже. На третьем этаже были квартиры надзирателя 4-го квартала (из трех комнат — 69 м2) и его помощника (три комнаты — 102 м2).
С правой стороны к главному корпусу примыкал одноэтажный каменный флигель, в котором жили семейные нижние чины, служившие в пожарной команде. В отдельно стоявшем двухэтажном флигеле на первом этаже располагались казармы пожарных-холостяков, казаков и курьеров, а также общая арестантская (одна комната — 55 м2). На втором этаже была квартира брандмейстера из пяти комнат (91 м2) и находилась секретная арестантская — пять комнат (71 м2). Последнее помещение предназначалось для содержания подследственных по политическим и важным уголовным делам. Так, обвиненный в убийстве любовницы А. В. Сухово-Кобылин в письме к императору Николаю I жаловался:
«Во 2-м часу ночи явился Тверской части частный пристав и объявил мне, что Московский военный Генерал-Губернатор приказал предать меня заключению. Немедленно был я заперт в секретный чулан Тверского частного дома, об стену с ворами, пьяною чернью и безнравственными женщинами, оглашавшими жуткими криками здание частной тюрьмы, в совершенную противность 976, 977, 1007 и 1008 ст. XV т. Св[ода]. зак[онов].; в особенности же 978, которая даже в случае подозрения на меня прямо запрещала эту меру».
Пятницкий полицейский дом (1914 г.).
Доставка арестованных в Тверскую часть, если верить В. А. Гиляровскому, для москвичей была сродни бесплатному развлечению:
«Иногда по Тверской в жаркий летний день тащится извозчичья пролетка с поднятым верхом, несмотря на хорошую погоду; из пролетки торчат шесть ног: четыре — в сапожищах со шпорами, а две — в ботинках, с брюками навыпуск.
Это привлекает внимание прохожих.
— Политика везут «под шары» в Тверскую!..
И действительно, пролетка сворачивает на площадь, во двор Тверской части, останавливается у грязного двухэтажного здания, внизу которого находится пожарный сарай, а верхний этаж занят секретной тюрьмой с камерами для политических и особо важных преступников.
Тверской полицейский дом (1914 г.).
Пролетка остановилась. Из нее, согнувшись в три погибели, выползают два жандарма, а с ними и «политик».
Его отводят в одну из камер, маленькие окна которой прямо глядят на генерал-губернаторский дом, но снаружи сквозь них ничего не видно: сверх железной решетки окна затянуты частой проволочной сеткой, заросшей пылью.
Звали эту тюрьму «клоповник».
Драматург Сухово-Кобылин, проведя несколько суток «в томительных страданиях», по прошествии времени отомстил полиции, сочинив на нее язвительную сатиру — пьесу «Дело». Другие постояльцы «клоповника» предавались литературному творчеству прямо в нем. По утверждению В. А. Гиляровского, революционер Н. А. Морозов успешно занялся поэзией: «Спичкой на закоптелой стене камеры им было написано здесь первое стихотворение, положившее начало его литературному творчеству». Не терял времени даром и П. Г. Зайчневский. Он не только умудрился сочинить прокламацию к «Молодой России», но и переправить текст на волю. Можно представить, какова была реакция власть имущих на появление листовок с таким призывом:
«Скоро, скоро наступит день, когда мы распустим великое знамя будущего, знамя красное и с громким криком «Да здравствует социальная и демократическая республика Русская!» двинемся на Зимний дворец истребить живущих там. Может случиться, что все дело кончится одним истреблением императорской фамилии, то есть какой-нибудь сотни, другой людей, но может случиться, и это последнее вернее, что вся императорская партия, как один человек, встанет за государя, потому что здесь будет идти вопрос о том, существовать ей самой или нет.
В этом последнем случае, с полной верою в себя, в свои силы, в сочувствие к нам народа, в славное будущее России, которой вышло на долю первой осуществить великое дело социализма, мы издадим один крик: «в топоры», и тогда. тогда бей императорскую партию, не жалея, как не жалеет она нас теперь, бей на площадях, если эта подлая сволочь осмелится выйти на них, бей в домах, бей в тесных переулках городов, бей на широких улицах столиц, бей по деревням и селам!
Помни, что тогда кто будет не с нами, тот будет против; кто против — тот наш враг; а врагов следует истреблять всеми способами».
Представители благородного сословия, арестованные по уголовным делам, чувствовали себя в частном доме еще вольготнее. Герои романа П. Д. Боборыкина «Китай-город» (один попал под следствие за мошенничество, другой — подозреваемый в фальшивомонетничестве) сидели не в камере под замком, а в служебном помещении:
«Комнатка, где он лежит — дворянская. Собственно, тут дежурят квартальные. Но в настоящей арестантской камере все и без того занято. С утра перед ним проходила жизнь «съезжей». Он слышал из своей камеры голоса письмоводителя, околоточных, городовых, просителей. Какая-то баба, должно быть, в передней, выла добрых два часа. Частный приходил раза три. С Палтусовым он обошелся мягко. Они оказались в шапочном знакомстве по Большому театру. Указывая на него дежурному квартальному, он употребил выражение «они». Квартальный — бывший драгунский поручик — пришел покурить, заспанный, даже не полюбопытствовал, по какому делу сидит Палтусов.
Зала квартиры частного примыкала к канцелярии. Палтусов слышал, как майор ходил, звякая шпорами, и напевал из «Корневильских колоколов»:
Взгляните здесь, смотрите там:
Нравится ль все это вам?
Когда умолкла вся утренняя суета, Палтусов заглянул в опустелую канцелярию. У одного из столов сидел худой блондин, прилично одетый, вежливо ему поклонился, встал и подошел к нему. Он сам сказал Палтусову, что содержится в том же частном доме; но пристав предоставил ему письменные занятия, и ему случается, за отсутствием квартального или околоточного, распоряжаться.
— А по какому вы делу? — спросил его Палтусов.
— Я литограф. Привлечен. по подозрению насчет билетов, оказавшихся подложными.
И он сейчас же протянул Палтусову руку и сказал:
— Позвольте быть знакомым.
Надо было пожать руку. Литограф вызвался заботиться о том, чтобы Палтусову служил получше солдат, вовремя носил самовар и еду. Пришлось еще раз пожать руку товарищу-арестанту».
Вернемся, однако, в Пятницкую часть. Остальные ее постройки предназначались для хозяйственных нужд (артельная кухня, погреба-ледники для хранения провизии, туалеты-ретирады), содержания лошадей частного пристава, полицейского доктора, пожарной команды (конюшни, каретные и сенные сараи, кузня) и хранения пожарного инвентаря. В одном из флигелей располагалась больница, но из-за ветхости здания она была закрыта.
К концу XIX в. во всех частных домах действовали пункты оказания медицинской помощи, так называемые «приемные покои», куда доставляли больных, подобранных на улицах. Именно при частных домах — Сущевском и Сретенском — 28 апреля 1898 г. были открыты две первые станции скорой помощи.
Год спустя еще три станции были созданы при Лефортовской, Таганской и Якиманской частях.
А вот в Тверскую часть, судя по описанию Гиляровского, доставляли тех бедолаг, кому медицинская помощь уже не требовалась:
«Рядом с воротами стояло низенькое каменное здание без окон, с одной дверью на двор. Это — морг. Его звали «часовня». Он редко пустовал. То и дело сюда привозили трупы, поднятые на улице, или жертв преступлений. Их отправляли для судебно-медицинского вскрытия в анатомический театр или, по заключению судебных властей, отдавали родственникам для похорон. Бесприютных и беспаспортных отпевали тут же и везли на дрогах, в дощатых гробах, на кладбище».
В том же рассказе о Тверской части мемуарист отметил такую деталь (полагаем, типичную, так как все частные дома Москвы по устройству почти не отличались один от другого):
«Огромный пожарный двор был завален кучами навоза, выбрасываемого ежедневно из конюшен. Из-под навоза, особенно после дождей, текла ручьями бурая, зловонная жидкость прямо через весь двор под запертые ворота, выходящие в переулок, и сбегала по мостовой к Петровке».
После преобразования московской полиции в 1881 г., когда была ликвидирована должность частного пристава, заведовать обширным хозяйством частных домов назначили специальных смотрителей. Подчинялись они Городскому полицейскому управлению.
В период реформ, последовавших за отменой крепостного права, частные приставы оказались в сложном положении. Новое законодательство практически лишило их привычных способов воздействия на обывателей — площадной руганью и кулаком. Пришлось полицейским забыть и о таком безотказном методе, как порка. Высочайшим указом от 17 апреля 1863 г. применение телесных наказаний было столь сильно ограничено, что горожанам (и в первую очередь женщинам) они нисколько не грозили. А с введением новой судебной системы приставам все чаще приходилось за свои действия отвечать перед законом, к защите которого стали прибегать москвичи.
Пятницкий частный дом. План участка (1862 г.).
Например, приставу Пречистенской части майору Гольму пришлось участвовать в нескольких процессах. На одном из них Гольм держал ответ за грубое обращение с дворником Михайловым. По объяснению пристава, проезжая по Ушаковскому переулку, он заметил, что дворник дома надворного советника Шиллера сбрасывал снег на середину улицы, хотя положено сгребать его в кучи, а затем вывозить за город. На вопрос майора, почему дворник нарушает порядок, Михайлов отвечал, что об этом нужно спросить у барина. Гольм не стал беспокоить домовладельца, а просто отправил дворника в частный дом, а потом передал его для разбирательства мировому судье.
Домовладелец Шиллер поведал суду свое виденье событий. Он сидел в гостиной с дамами, когда пристав, подъехав, схватил Михайлова за ворот, толкнул его и начал бранить выражениями, не употребляемыми в печати. Происходило это перед окном с открытой форточкой, поэтому сидевшие в гостиной дамы все слышали и сильно сконфузились. По твердому убеждению Шиллера, майор Гольм не имел никакого права действовать столь грубо, а также арестовывать дворника и отправлять его к мировому. Однако домовладелец не учел, что, выполняя его распоряжение, дворник полностью нарушил распоряжение обер-полицмейстера о порядке уборки снега в Москве. Пришлось Шиллеру заплатить 15 руб. штрафа, а на грубость Гольма, оставшуюся безнаказанной, он пообещал: «дела так не оставить».
В другой раз уже пристав Гольм оказался оскорбленной стороной. Случилось это после того, как он исполнил решение мирового судьи об обязательном очищении берега Москвы-реки от наваленных на нем бревен. Самочинно устроенный склад лесного материала загромождал большую территорию и создавал угрозу пожара, но его владелец купец 1-й гильдии П. П. Бутиков не спешил с вывозом. Тогда приставу пришлось нанять стороннего подрядчика, а счет за проделанную работу (которая длилась полторы недели и обошлась в 3 тыс. руб.) представить купцу для принудительной оплаты. Когда квартальный вручил Бутикову официальные бумаги, купец сделал в них от себя приписку, адресованную Гольму.
На суде, состоявшемся весной 1868 г., было установлено, что послание Бутикова «не может не быть признано за деяние прямо оскорбительное для того частного пристава». По сообщению журнала «Современная летопись», ответчик сам дал доказательства своей вины «собственноручным приписанием упреков, рассказа и сравнения из оного». Оказывается, купец поведал Гольму историю «из быта деревни Бакуниной» о неблагодарном быке, который, привыкнув, что пастух постоянно угощает его хлебом, при первом же отказе убил своего благодетеля. Далее шло сравнение «рассказа этого с неблагодарностью пристава за угощение его и доставление ему Бутиковым на дом наливки, а затем с придирчивостью пристава за прекращение снабжения его наливкой по ее недостатку».
— Что же ты сор-то не убрал?
— Для чего убирать? Ужотка ветер поднимется — все разнесет. (кар. из журн. «Развлечение». 1866 г.)
Свой поступок подсудимый объяснил как ответ на постоянные преследования его майором Гольмом, причиной которых стала «неисправность Бутикова перед приставом на праздник Пасхи». Проще говоря, богатый купец почему-то не выразил «начальнику части» свою благодарность (товаром или деньгами) за то, что живет в покое и достатке на его «земле». При скудном жаловании для полицейского офицера подношения по случаю Рождества и Пасхи, а также других праздников являлись основой его материального благополучия. Любой же нарушитель этой традиции ударял не только по кошельку, но и по личному престижу пристава. Ходило даже такое понятие — «строптивость домовладельца», как пояснял А. Милюков в книге «Доброе старое время», «…выражавшаяся манкировкой праздничных визитов и непамятованием дней рождения и тезоименитства частного пристава». В этом отношении парадоксом звучит приказ обер-полицмейстера Власовского, изданный в канун Рождества 1895 г.: о «не приятии от жителей каких-либо подарков по службе, под опасением немедленного удаления от занимаемых должностей».
Подношение приставу праздничных подарков (кар. из журн. «Зритель общественной жизни, литературы и спорта». 1863 г.).
Во время суда несколько свидетелей показали, что отношение майора Гольма к купцу Бутикову отличалось «азартностью и неучтивостью пристава сего с подсудимыми, тогда как помимо общеобязательного для достоинства всякой власти учтивого обхождения». Тем не менее тему преследования за строптивость решили не развивать. Факт оскорбления был доказан, Бутиков был признан виновным, но наказание в качестве компромисса было назначено минимальное — неделя ареста в тюрьме.
Той же весной 1868 г. в Московском окружном суде слушалось дело пристава Рогожской части Постовского. Этот процесс окончательно свидетельствовал, что для приставов настали новые времена. Если раньше покровительство вышестоящего начальства могло избавить их от скамьи подсудимых, то теперь судьба полицейских офицеров, совершивших преступления, находилась в руках судебных властей.
Пристава Постовского судили не за что-нибудь, а за мошенничество. Как выяснилось, он уговорил некую госпожу Лик обратить ее имущество в капитал, в течение полугода перевел его на себя и потратил на погашение долгов, оставив женщину совершенно разоренной. Во-вторых, при продаже имения, принадлежавшего Лик, пристав устроил махинации с векселями. Суд приговорил бывшего пристава к лишению всех прав и ссылке на 4 года в отдаленные губернии, кроме сибирских. Интересно замечание репортера, освещавшего процесс: «раскольники этой части почему-то рады были этому приговору». Здесь явный намек на то, что в Рогожской части жило много староверов (среди них богатейшие купцы), права которых были ограничены действующим законодательством. Именно от частного пристава зависело, будет ли местная полиция скрупулезно выполнять требования закона или сквозь пальцы смотреть на некоторые его нарушения. Видимо, Постовский позволил себе жить настолько широко, что даже столь доходная часть не удовлетворяла всех его потребностей.
В 1881 г. вместе с ликвидацией управы благочиния была упразднена должность частного пристава. Прежние части были разделены на участки (от двух до четырех), которые возглавили участковые приставы. Они полностью отвечали за всю организацию полицейской службы на участке: расстановку постов, графики дежурств, проведение занятий с городовыми, первичный розыск по совершенным преступлениям, арест преступников, допрос их по горячим следам. В их обязанности входили надзор за поведением публики в общественных местах и прежде всего — «пресечение праздных разговоров о высоких особах». Именно приставам подчинялись околоточные надзиратели, им они докладывали о результатах обходов, а также немедленно сообщали (в любое время дня и ночи — «можно по телефону») о случившихся происшествиях и замечаниях со стороны высшего начальства.
В январе 1899 г. обер-полицмейстер Е. К. Юрковский особым предписанием дополнил служебные обязанности приставов:
«При обычных моих объездах по городу мною замечено, что между 2 часами дня и 6 часами вечера, т. е. в то время, когда занятия в участковых управлениях прекращаются, участковые приставы и другие чины полиции в некоторых участках постоянно находятся на улице, регулируя езду экипажей или наблюдая за правильной уборкой улиц и проч., между тем как в то же время в других участках, из которых некоторые даже сравнительно менее обременены служебными занятиями, я не встречаю почти никогда ни одного из полицейских чинов.
Принимая во внимание, что во время от 2 часов дня идо 6 часов вечера происходит усиленное уличное движение и что в эти часы во всех участках прерываются занятия в канцелярии, я предлагаю всем офицерским и классным чинам наружной полиции, свободным от каких-либо специальных служебных занятий, непременно находиться в эти часы на улице для необходимых распоряжений по наружному порядку».
В том же году обер-полицмейстеру стало известно, что некоторые приставы, выходя за пределы своих полномочий, переложили на околоточных надзирателей тяжесть ночных обходов квартир для выявления непрописанных жителей. Приказом по полиции проверки домов по ночам были возложены лично на приставов или их помощников. Попутно Юровский велел сделать околоточным надзирателям строгое внушение: «…никто из них без особой служебной надобности и разрешения пристава не должен отлучаться от района своих околотков».
Управление 2-го участка Пречистенской части.
На должность пристава мог быть назначен офицер, прослуживший в армии не менее трех лет, имевший образование не ниже четырех классов среднего учебного заведения (городского училища) или сдавший соответствующий экзамен. Портрет участкового пристава, выходца из военной среды, нарисовал популярный в начале XX в. писатель Марк Криницкий в романе «Молодые годы Долецкого»:
«Пристав облизал кончики усов. Одет он был с тою особою грубою щеголеватостью, с которой умеют одеваться одни только выслужившиеся полицейские, и выговаривал «г», как «х», что ясно указывало на получение им предварительного образования в военной казарме. Пальцы его правой руки были совершенно унизаны перстнями, а на голове до голой кожи расчесан прямой пробор. От всей его фигуры пахло не то духами, не то апельсинными корками.
Пристав, как был, вошел в пальто и стал расхаживать по комнате, заложив руки за спину и поочередно с заботливым видом поглядывая на свои лакированные сапоги, для чего выворачивал ступни ног наружу».
По свидетельству В. А. Гиляровского, лично знавшего многих офицеров московской полиции, среди приставов были люди самого разного происхождения. Так, в мемуарных очерках «Москва и москвичи» упомянут пристав, дежуривший во время бала в генерал-губернаторском доме — бывший гвардейский офицер. В другой раз писатель рассказал о приставе 1-го участка Сретенской части, выходце из самых низов:
«К десяти часам утра я был уже под сретенской каланчой, в кабинете пристава Ларепланда. Я с ним был хорошо знаком и не раз получал от него сведения для газет. У него была одна слабость. Бывший кантонист, десятки лет прослужил в московской полиции, дошел из городовых до участкового, получил чин коллежского асессора и был счастлив, когда его называли капитаном, хотя носил погоны гражданского ведомства».
Согласно Табели о рангах, участковый пристав московской полиции относился к VII классу, что делало его равным армейскому подполковнику. В начале XX в. жалованья ему полагалось 1400 руб. в год плюс 700 руб. «столовых». «Квартирной табелью» приставу отводилась квартира из шести комнат «общего квадратного содержания в 30 саженей при норме высоты 5 арш.»[55].
Однако, получая ежемесячно 175 рублей, пристав не мог отнести себя к «достаточному классу». Содержание семьи, сама жизнь в Москве с ее соблазнами, вращение в обществе требовали гораздо больших расходов. «Обращая внимание на состав и быт приставов и их помощников, — описывал генерал Рейнбот положение московских полицейских сенатору Гарину, — пришлось прийти к заключению, что за редким исключением большим подспорьем им служат подарки от обывателей».
Градоначальник разделял такие подношения «на сделки с совестью и сделки с самолюбием». Первые имели явные признаки «лихоимства», поскольку налицо была причинно-следственная связь между получением мзды и действиями должностного лица. Во втором случае такой связи не было. С чисто юридической точки зрения «праздничные деньги», поднесенные офицеру полиции, взяткой не являлись, а считались начальством «глубоко укоренившимся в Москве злом», с которым волей-неволей приходилось мириться.
Интересно, что свежий взгляд на деятельность московских приставов приводил начальство к неожиданным выводам. Так, принимая дела, генерал Рейнбот получил от помощника градоначальника Будберга сведения о полицейских офицерах, возглавлявших участки, а спустя некоторое время внес в них свои коррективы:
«Из этой характеристики приведу несколько аттестаций: по мнению барона Будберга 1) пристав Арефьев — «опытен, обывателями любим, но не всегда достаточно распорядителен и энергичен», оценен 10 баллами. На самом же деле оказалось, что в нем выражены были особенно сильно «сделки с совестью», а любовь обывателей, вероятно, приобрел тем, что «брал» и шелком, и часами Омега, и мужскими статскими галстуками, и фруктами, и чем угодно, что и было по жалобам неблагодарных обывателей удостоверено дознанием моего секретаря Яковлева; 2) пристав Воронец — «опытен, довольно распорядителен, добрый начальник», 9 баллов. Оказалось, что он продавал конфискованные револьверы, широко допуская «сделки с совестью», о чем даже меня уведомил Департамент полиции; 3) пристав Ползиков — «достаточно опытен и распорядителен». Оказалось, опытность выразилась в растрате жалованья ночных сторожей, а распорядительность — во многих указаниях на его «сделки с совестью»; 4) пристав Львович — «довольно опытен, распорядителен». Оказалось, что в его участке появились без всякого разрешения разные торговые заведения, которые не могли быть вовсе разрешены градоначальником.
Визит обывателя к приставу
— Это ужасно! Верхние жильцы безобразничают — выливают всякую дрянь на голову!.. Пойду пожалуюсь полиции!.. Надо исполнить долг честного гражданина!..
— Господин пристав, я к вам с жалобой — жильцы верхнего этажа.
— Где вы живете?
— Глухарная улица. Дом номер 21.
— Ваш паспорт?..
— Паспорт? Я не ношу его с собой — меня и так все знают!..
— А я не знаю и знать вас не хочу!.. У меня и без вас есть много о чем знать!..
— Но позвольте, я только хотел заявить!.. Это ваша обязанность!..
— Обязанность?! Я не хуже вас знаю свои обязанности!
— Каждый порядочный гражданин имеет право…
— Хорошо! Докажите, что вы порядочный гражданин — покажите ваши документы!..
— У меня их нет с собой, но я могу.
— Никаких «но» не принимаю!.. Вы не можете доказать, что вы не бродяга, не хулиган, не революционер!
— Это уже слишком!.. При таком обращении я знать не хочу полицию!..
— А, вот как! Вы знать не хотите полицию?! Оскорбляете должностных лиц?! Городовой, посадите этого господина под замок!.. Это опасный преступник!..
— Вот тебе и исполнение «гражданского долга»!.. Не думал, не гадал и в «узники» попал!.. (кар. из журн. «Будильник». 1906 г.)
Все эти «опытные» в глазах барона Будберга служащие были мною признаны негодными для службы в московской полиции и уволены».
А вот примером наказания за «сделки с самолюбием» послужило дело пристава 2-го участка Хамовнической части П. Ф. Бояновского, в 1910 г. угодившего под суд. Его вина состояла в том, что на Пасху и Рождество он принимал подношения от владельцев ресторанов, трактиров и торговых заведений — в общей сложности 600 рублей.
— Сам никогда не просил, — в один голос утверждали свидетели. — Давали по традиции, как наши отцы давали и как после нас будут давать. Но лучшего человека не знали: он все равно, когда нужно было, и протокол составлял, и привлекал к ответственности.
Убеленный сединами подполковник плакал, переживая позор. За 34 года службы в полиции его всегда назначали в те места, где требовалось навести порядок. Во время вооруженного восстания ему удалось отстоять свой участок от осадивших его революционеров.
— Считался образцовым приставом, строгим исполнителем закона, — говорил на суде полицмейстер Севенард, — и имел на этой почве массу врагов, как среди сослуживцев, так и обывателей.
Пытаясь оправдаться, Бояновский пояснил, что расходовал полученные деньги на оплату сверхурочного труда подчиненных, поскольку ассигнованных казной средств не хватало. Приставу постоянно приходилось тратить на служебные нужды из своего «не бог весь как великого жалованья».
Суд учел служебное рвение подполковника, но, вынужденный придерживаться буквы закона, оправдать его не смог. Приговор был мягким: «…взыскание в размере 10 рублей с заменой арестом на гауптвахте на 1 день», но и это означало для честного служаки полный крах — увольнение из полиции без права на пенсию. Сенат отклонил апелляцию бывшего пристава.
Впрочем, офицеры полиции подвергались взысканиям не только за «сделки с совестью». Например, помощник пристава 3-й Мещанской части П. А. Самарин был приговорен к месяцу ареста при полицейском доме за то, что осенней ночью 1908 г., будучи пьяным, без всяких причин избил ночного сторожа, а случайных свидетелей этого безобразия приказал забрать в участок. Характерно, что до суда, состоявшегося только в январе 1910 г., Самарин был отстранен от должности.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.