7 Duna. Песнь кочевника

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

7

Duna. Песнь кочевника

Дунай всё тек. Как ласковая мать

Движениями чресел и колен

Дитя качает, но в себя погружена,

Река со мной играла на волнах.

В потоке времени колеблется вода,

Словно на кладбище колышутся гробы?[45].

Аттила Йожеф. Вдоль Дуная. 1936 год

По моим ощущениям, Венгрия – самый грустный дунайский край; ни одна другая тоска не сравнится с жалобой венгерской народной скрипки. Карпатская котловина – огромная воронка посередине Старого Света, сбирающая воедино воды десятков рек и десятки мадьярских печалей, но вытекает из этого котла один только суровый Дунай. Однако не в географии и гидрографии, конечно, дело. Венгры живут здесь, на проходном дворе европейской истории, уже одиннадцать столетий, но, похоже, так и не изжили в себе одиночества, так и чувствуют себя обделенными пришельцами. Вот еще из заунывного, как песнь кочевника, поэтического наследия Аттилы Йожефа: “Мы на окраине космоса”.

Венгерская литература и историография со всей определенностью свидетельствуют о том, что мадьяры оказались невольниками мечты о величии, заложниками языковой изоляции и упорства в неумении на равных смешиваться с другими народами; это качество в национальном характере, похоже, заменено способностью ассимилировать других для формирования политической natio hungarica, вбирать в себя и растворять в себе чужое подобно тому, как Дунай вбирает в себя и растворяет в себе воды больших и малых рек. В национальной инакости, в историческом диссидентстве венгры уступят в Европе разве что евреям, размышлял я, сидя на ступенях выходящего на Дунай фасада мощной базилики Вознесения Пресвятой Девы Марии и Святого Адальберта в Эстергоме. Это главный католический храм Венгрии и ее самая высокая, стометровая, церковь, теперь еще и пограничная. Здесь, на высоченном холме над рекой, тысячу лет назад, говорят, стоял храм, заложенный по случаю коронации первого христианского владыки Венгрии, Иштвана Святого?[46]. Эстергом в ту пору был венгерской столицей, а не как теперь – близкой к столице не слишком уютной провинцией. Так бы и остаться здесь, чтобы смотреть бесконечно, как слева направо, мимо холма с собором, под крашенным в зеленое мостом Марии Валерии влечется к далекому морю Дунай. Мост когда-то построили в честь младшей дочери императора Франца Иосифа и дважды, по разу в каждую мировую войну, взрывали. Теперь по зеленому мосту, восстановленному в XXI веке в качестве символа новых словацко-венгерских отношений, можно перейти из Венгрии в Словакию и наоборот. В благостной немоте угасает день. Кругом ни души, ни шороха, ни щебета, ни смеха, ни солнца, ни туч. Смиренная картина, торжественный марш венгерской тоски.

Возможны и другие подходы к вопросу об историческом одиночестве. Литератор и революционер Жигмонд Кемень когда-то заявлял: задача венгров состоит в том, чтобы защитить многонациональность империи Габсбургов, послужить балансиром между немцами и славянами, тогда в общей стране ни те, ни другие не смогут взять верх. Потомки нахлынувших из азиатских степей кочевников, венгры острой щепой вклинились на дунайские равнины между германскими, славянскими и ромейскими землями. Полтысячелетия трудом и мечом они строили государство, чтобы в XVI столетии всего за пять десятилетий фактически потерять его; потом, оказавшись под скипетром Габсбургов, еще три века восстанавливали, с помпой отпраздновали в 1896 году Миллениум – Тысячелетие обретения родины, сконструировав на этой идеологеме концепцию национальной идентичности, и через четверть века рухнули вновь, оставив за сузившимися границами две трети пространства и половину населения.

Вид на Эстергом с Дуная. Открытка 1890-х годов.

“К несчастью, я мадьяр”, – сказал по этому поводу поэт Эндре Ади. Мадьярское несчастье длится: вот уже век Венгрия выглядит так, как выглядела бы Россия, если бы за ее пределами остались Вологда, Тамбов, Нижний Новгород да еще и Брянск. Территориями нынешней Словакии, прежде чем потерять их, Венгрия владела тысячу лет; хорватскими землями управляла восемь столетий; Белград, под названием Нандорфехервар, веками оставался мадьярской пограничной крепостью; румынская ныне Трансильвания считалась центром венгерской государственности, когда прочие области королевства достались Габсбургам и Османам.

Прошу прощения за пространную цитату, но больно уж она точна. Вот что Петер Эстерхази писал в 1994 году в эссе “Ни о чем, обо всем”: “Европа определенно стала тем, чем является, благодаря, среди прочих, венграм. Но вклад этот, если соизмерять с реальностью, неизмеримо мал, влияние наше видно только под лупой… В невеликости нашей я лично не вижу ничего плохого (хорошего тоже, просто я здесь родился, из чего вытекают и связанность, и привязанность), но заметное число моих соотечественников никак не могут увязать этот факт с представлением, лелеемым о себе. Отсюда чувство обиды, возбужденность, духовная раздражительность и в конечном счете поиск козла отпущения: мы, мол, были б великими, да все время мешают – то турки, то австрияки, то москали, то внутренний супостат. Мы не великие, мы маленькие… Осмысление этого принесло бы немало хорошего, вместо боли самоуничижения мы обрели бы чувствительность к чужой боли”. Вот именно об этом, о неслучившемся, тоскуют и громадная базилика в Эстергоме, и венгерская скрипка.

Предела территориальной экспансии Венгрия достигла во второй половине XIV века при Лайоше I Великом?[47], а в зенит придворного блеска поднялась еще через столетие, при Матьяше I Корвине. Легенда об избрании Корвина на царствие вполне себе дунайская: летописи утверждают, что в январе 1458 года представители венгерских сословий, 40 тысяч человек, собрались на скованной льдом реке под Замковым холмом в Буде, чтобы в едином порыве провозгласить Матьяша королем. И лед не треснул.

История Венгрии (как, впрочем, и история любой другой страны) полна таких вот прочувствованных полумифических сцен, повествующих о славных победах и горьких поражениях. Крушение мадьярского порядка случилось всего через полвека после ледяного триумфа юного Корвина и имело своей первопричиной внутренние неурядицы. Весной 1514 года папа римский поручил венгерским епископам организовать Крестовый поход против Османской империи. Добровольческое крестьянское войско возглавил мелкопоместный трансильванский дворянин Дьёрдь Дожа (в румынской традиции – Георге Дожа), и это пришлось не по нраву многим влиятельным магнатам. Король Уласло II отменил было поход, но пятьдесят тысяч ополченцев, разогретых христианской верой, восприняли решение монарха как предательство аристократами святой идеи: ратники (куруцы) принялись поднимать на вилы дворян, провозгласив своего предводителя “настоящим” хозяином земли. Бунтовщиков разгромили, а главаря восстания казнили с чудовищной даже для XVI века жестокостью: Дожу усадили на раскаленный железный трон, напялив ему на голову раскаленный железный венец. Затем еще живое тело народного короля разорвали на куски и скормили офицерам его армии; никому не хватило сил отказаться от страшной трапезы. В 1963 году скульптор Тибор Серватиус, вовсе не в стиле социалистического реализма, смастерил из металлических форм, игл и прутьев фигуру подвергающегося огненной пытке крестьянского вождя. От жуткой скульптуры не отвести взгляда; это металлическое воплощение животных ужаса и боли, метафора страдания за убеждения и грехи. Страдания вообще, потому что железный скелет мадьярского Пугачева воплощает всю несчастную Венгрию и всех венгерских мучеников, а не только тех, кого заставили глотать обугленную плоть своего кумира.

В 1945 году именем крестьянского предводителя и революционного мученика назвали милицейский футбольный клуб и один из центральных проспектов Будапешта, а еще через шесть лет на улице Дьёрдя Дожи появился памятник Иосифу Сталину, подарок к семидесятилетию советского лидера. Восьмиметровую скульптуру с надписью “Вождю, учителю и лучшему другу венгерского народа” отлили из бронзы ставших ненужными в “народной республике” памятников “буржуазной эпохи”. Фигура генералиссимуса возвышалась над трибуной, с которой коммунистические лидеры Венгрии вплоть до 1989 года приветствовали трудящихся и солдат во время демонстраций и парадов. Чтобы освободить пространство для этого монумента, потребовалось взорвать построенный незадолго до Второй мировой войны собор Пресвятой Богородицы. Бронзовый Сталин простоял в Будапеште всего пять лет: в первые же часы восстания против просоветского режима памятник низвергли, оставив на пьедестале только сапоги вождя. Теперь площадь, пару лет своей биографии носившая имя Сталина?[48], посвящена героям и мученикам революции 1956 года. Крест на площади напоминает о разрушенном храме Божьем, а новый, авангардистской манеры монумент – о народном единении, непременном факторе борьбы с любым тоталитаризмом. В новом контексте табличка с фамилией Дожи на дорожных указателях выглядит вполне уместной.

Казнь Дьёрдя Дожи. Литография.

Крестьянскую смуту 1514 года усмирили, Крестовый поход не состоялся, королевская власть ослабла из-за притязаний магнатов. Отчасти и поэтому (что подтверждает в числе прочих историков Жигмонд Кемень в работе “О причинах и несчастье Мохача”) всего через десятилетие венгерскую армию наголову с пугающей легкостью разбило войско Сулеймана Великолепного. Эту скоротечную битву (солнце венгерской славы погасло за пару часов) в Будапеште называют “могилой национального величия”, а придунайский городок Мохач вошел в школьные учебники как “венгерское Ватерлоо”. Двадцатилетний король Лайош (Людовик) II Ягеллонский, сын Уласло, бежал с поля брани и, обряженный в тяжелые доспехи, по-глупому утонул в болоте. Отряды главного палача Дьёрдя Дожи, князя Яноша Запольяи, по неясным причинам участия в сражении не приняли. Этот князь и стал последним венгерским монархом, под властью которого хотя бы формально находилась вся территория королевства; на деле ему подчинялась только Трансильвания, право управлять которой даровал Запольяи великолепный султан.

После “пира на кровавых полях Мохача” армия Сулеймана заняла Буду, в 1541 году оккупировала этот город и на полтора столетия превратила его из столицы Венгерского королевства в провинциальный административный центр. Западные и северные районы Венгрии (на том основании, что бездетный Лайош-Людовик был женат на австрийской принцессе) достались Габсбургам. До сих пор, когда венграм не везет, они говорят себе в утешение: “T?bb is veszett Moh?csn?l”, “Под Мохачем было еще хуже”. Вопрос о том, когда же наконец прервется открывшаяся в 1526 году череда поражений, для Венгрии, пусть и не в актуальном политическом смысле, злободневен до сей поры. К 450-й годовщине великой сечи у местечка Саторхей, где, собственно, и произошло злосчастное сражение, открыли мемориал скорби. Силы победителей и побежденных представлены на Мохачском поле черными истуканами языческого обличья. Там, кстати, по-прежнему болотисто.

Тиса – один из самых протяженных и самый полноводный левый приток Дуная. Некогда Tisza называлась еще и “самой венгерской рекой”, потому что все без малого полторы тысячи километров ее русла помещались в обширные пределы мадьярского королевства. Тиса, как и прежде, берет истоки на склонах Раховских гор и горного массива Горганы в Закарпатье, но теперь эта река протекает по землям пяти стран: вдоль границы Украины и Румынии, заворачивает к Словакии, пересекает с севера на юг всю Венгрию, а в Дунай впадает в Сербии, напротив местечка Стари-Сланкамен?[49].

В любом современном справочнике указано, что протяженность Тисы составляет 966 километров. Куда же подевалась целая треть реки? В среднем и нижнем течении Тиса пересекает Альфёльд (Великую равнину), восточную часть Среднедунайской низменности, занимающую примерно половину территории нынешней Венгрии. Этот лишенный вертикального измерения край с плодородными почвами, распаханными под зерновые культуры и виноградники, является ярким примером географической монотонности. Мне доводилось путешествовать по Альфёльду, про который венгерские поэты сложили свои не просто самые тоскливые, но отобранные из самых тоскливых песни. Так, вероятно, и должно выглядеть бывшее дно доисторического Паннонского моря: на горизонтальных просторах Тиса, в силу давно объясненных учеными особенностей гидрографии, выходила из берегов по три раза в год, превращая огромные пространства в болота и заливные луга, извивалась бесконечными кудрявыми полукольцами, образовывала многочисленные заводи и озерца.

Все эти земли лежали в зоне естественных затоплений, и такие затопления приходили раз за разом, повергая в уныние не только местных крестьян, но и певцов национального духа. “Будут ли реки отечества всегда с безграничной яростью затапливать его самые плодородные края, будут ли миазмы его болот бесконечно питать венгерские нищету и смерть? – вопрошал в 1831 году горюющий публицист. – До каких пор… скалы Дуная будут препятствовать нашему общению с миром? Неужели венгры навсегда останутся неизвестным народом? Нет, нет! Наша страна, заслуживающая лучшей доли, должна отвергнуть убожество этих пороков, достойных презрения”. И здесь география перемешана с политикой, словно это вода смывает национальную мечту о “европейской известности” в реку истории. Борьба со стихией, таким образом, обращается в сражение за венгерские свободу и достоинство, дает венграм шанс реванша за Мохач.

В середине XIX века неутомимый реформатор граф Иштван Сечени, чтобы положить предел наводнениям, предложил упорядочить сток расхода Тисы, достигавший 800 кубических метров в секунду. Обуздание “самой венгерской реки” граф рассматривал как часть громадного инженерного проекта, осуществление которого позволило бы империи Габсбургов цивилизовать Дунай от Вены до самого моря, куда Сечени, напомню, так и не смог дотянуть канал имени турецкого султана. Тем не менее кое-что из начинаний графа удалось претворить в реальность.

Tisza szab?lyoz?sa, “регулировка Тисы”, по объему и идеологии работ, уверены в Будапеште, не уступает подвигу голландцев, отвоевавших у моря значительную часть территории своей страны. Габсбургской Венгрии пришлось без устали побеждать реку: сорок пять лет укрепляли берега, спрямляли русло (в итоге протяженность Тисы сократилась почти на пятьсот километров), осушали болота, подсыпали дамбы, рыли каналы, перенаправляли потоки. С 1880 года Тиса, уже ни на что второстепенное не отвлекаясь, струится прямиком в Дунай.

Подробные и очень сложные схемы земноводного устройства Альфёльда я изучал в музее Дуная в Эстергоме, в нескольких кварталах от адальбертовой базилики. Только-только отстранившись от речного берега, древняя венгерская столица утрачивает редкие признаки величественности. Дунайский музей, впрочем, исполнен с приличным размахом. В его впечатляющих техническими подробностями гидрографических картах, которыми, как гобеленами, увешаны стены нескольких выставочных залов, дано разобраться лишь специалистам. Главный автор геодезических и математических расчетов, положенных в основу “кампании против Тисы”, инженер словацкого происхождения Пал (Павол) Вашархей скончался, едва началось водное преображение его родины. Время posthumous подтвердило точность выкладок Вашархея; они используются до сих пор, поскольку работы по совершенствованию гидросистемы не прекращаются. В 1990 году завершено занявшее почти два десятилетия заполнение водами Тисы одноименного с рекой искусственного озера с гладью в сотню квадратных километров, приятного для туристов и полезного для мелиораторов.

Область в нижнем течении реки, исторически входившая в состав Венгерского королевства (известная в Будапеште как “южный край”), после революции 1848–1849 годов получила название Воеводина (“герцогство”)?[50]. Один мой сербский приятель из Нови-Сада любит повторять, выпив крепкой шливовицы: “Воеводина – это не дар природы, она человеком у природы отнята”. Сказанное правда в том смысле, что в низинах дунайского левобережья, на водянистой земле, венгры всегда селились неохотно, а сербы селились только поневоле. В основном это были беженцы с Балкан, искавшие у Габсбургов защиты от турок; следы присутствия этих эмигрантов, кстати, до сих пор заметны даже в Будапеште. Табан, живописный береговой район Буды, в котором сформировалась православная община ремесленников и торговцев, на переломе XIX и XX веков пользовался сомнительной славой. Здесь в приятном обществе недорогих прелестниц любила кутить творческая молодежь. В 1930-е годы ветхие кварталы Табана согласно безжалостному плану городского переустройства снесли, чтобы разбить на его месте популярный теперь парк. Еще одним оплотом сербско-болгарско-греческого присутствия в подунайской Венгрии стал городок Сентендре к северу от столицы. Время в значительной степени выветрило отсюда православный дух, но сохранило симпатичную лубочную пестроту, представленную десятком художественных галерей и выставками разных народных промыслов.

Три века назад численность населения венгерского “южного края”, Воеводины, едва превышала двести тысяч человек. Теперь плотность населения возросла десятикратно, и область, в отличие от многих других районов Центральной Европы, не утратила этнического многообразия. Первые дренажные работы здесь проводили, как водится, римляне, и всё те же мои знающие жизнь и вкус фруктового бренди приятели утверждают, что каналы античной эпохи пригодны для использования и поныне.

Колонизация топкого междуречья Дуная и самых низовий Тисы, активно начатая при императрице Марии Терезии, была бы невозможна без основательных гидрологических работ. Весь XIX век от одной большой реки до деревеньки, от этой деревеньки к селу, от этого села к городку, а от этого городка к другой большой реке поэтапно упорядочивали старые и прокладывали новые водные трассы, спрямлявшие сообщение между Дунаем и Тисой. Рукотворные каналы Бачки?[51] трудно отличить от многочисленных дунавцев, естественных речных ответвлений и рукавов. Главный ток реки, изорванный здесь в лохмотья, местные жители называют Живым Дунаем. В этих цветных краях с образностью вообще все в порядке. Село Бачки-Моноштор, путь в которое с любой стороны света ведет через мосты, поскольку находится оно на образованном разными водотоками острове, окрестили “селом на семи Дунаях”. Таких островных сел в Бачке немало, одно называется Бездан. Славянское ухо легко улавливает поэтику названия.

ЛЮДИ ДУНАЯ

ИШТВАН СЕЧЕНИ

самый великий венгр

Выходец из аристократического рода, сын основателя Венгерского национального музея и Венгерской национальной библиотеки, Иштван Сечени (1791–1860) получил прекрасное домашнее образование, посвятив молодость военной карьере и заграничным путешествиям. При венском дворе Сечени был известен как повеса и любитель женщин; четверть века граф вел дневник, в который заносил не только политические и этнографические заметки, но и отчеты о романтических приключениях. После смерти Сечени его секретарь согласно завещанию графа уничтожил более пяти тысяч страниц интимных записей. В европейских поездках Сечени сопровождали не только слуги и повар, но и художник. К рубежу тридцатилетия определяющей чертой характера и поведения Сечени стал позитивный национализм. В 1825 году он пожертвовал годовой доход от своих имений на учреждение Венгерской академии наук; организовал форум патриотического дворянства – политический клуб, на заседаниях которого была сформулирована идея венгерской эмансипации. Речь Сечени в Пожони на заседании Государственного собрания, произнесенная по-венгерски (хотя в совершенстве граф так и не выучил родной язык), произвела в мадьярофильских кругах фурор. Воспитанный в семейной традиции лояльности к династии Габсбургов, Сечени критически относился к национал-радикальным проектам, рассматривая Венгрию как неотъемлемую часть Австрийской империи, и не поддерживал революционных настроений. Ключевой задачей развития Венгрии он считал модернизацию общественной жизни и системы хозяйствования, в первой половине XIX века еще сохранявших феодальные черты. Важнейшее значение Сечени придавал упорядочению русла Дуная от Пешта до Черного моря для создания современного транспортного и торгового коридора. Граф неустанно лоббировал свои начинания при дворе, получил пост представителя австрийского правительства по экономическому развитию Венгрии, затем – ненадолго – кресло министра транспорта, курировал крупные строительные и промышленные проекты. Сечени продвигал идею сооружения постоянного моста между Будой и Пештом, что создавало предпосылки для объединения двух городов. Граф знал, ради чего старался: зимой 1820 года, направляясь в Пешт на похороны отца, Сечени почти неделю дожидался ледостава в Буде. Построенный к 1849 году по британскому проекту цепной мост – первый в Венгрии каменный мост через Дунай – носит имя Сечени (снятый в 2002 году режиссером Гезой Беременьи канонический байопик Сечени называется “Человек-мост”). Благодаря предприимчивости графа реализованы многие прогрессивные инициативы. Он способствовал развитию парового судоходства; занимался обустройством купален и паровых мельниц, основал Венгерское гребное общество, организовал первые в стране скачки и первое литейное производство, открыл консерваторию и ремесленную школу; на его деньги в Пеште выстроили современную пристань. Неутомимый Сечени с юности отличался душевной неуравновешенностью, которая к концу 1840-х годов подвинула его на грань нервного слома. Последнее десятилетие жизни Сечени провел в санатории для душевнобольных в пригороде Вены, время от времени обращаясь к политической публицистике. В 1860 году граф застрелился. Его главный внутриполитический противник, лидер революционного движения Лайош Кошут, назвал Сечени “величайшим из венгров”. Теперь почти в каждом венгерском городе есть площадь, проспект или улица, носящие имя Сечени.

Беспорядочную сеть естественных и искусственных водных дорог Бачки и Баната довелось выстраивать в комплексную систему во второй половине минувшего столетия инженерам социалистической Югославии. Теперь это сложное перекрещение дренажных канав, неглубоких водотоков, ручьев с укрепленными берегами, небольших дамб и плотин общей площадью 1300 квадратных километров известно как канал Дунай – Тиса – Дунай. “Чтобы понять меня, нужно родиться, вырасти и жить в этой бескрайней низине. Нужно глубоко – до всей возможной глубины – ощутить и прочувствовать эти страдания из-за воды и эти муки без воды, эту вечную борьбу с водой и эту вечную жажду. Если год влажный – жди опасностей и невзгод, если год засушливый – придет беда еще горше”, – с литературным изяществом описывал бытование Воеводины человек строго технической специальности, сербский инженер Никола Мирков. Он подтвердил эти утверждения личным примером: родился и всю жизнь провел в Воеводине, отлучившись только на учебу в Вену и Будапешт, а потом повторил судьбу венгерского коллеги Вашархея. Мирков целое десятилетие потратил на обоснование проекта многоступенчатой гидросистемы Воеводины и скончался в 1957 году, едва началось сооружение первых объектов. Вот уже полвека междуречье Дуная и Тисы спасают от наводнений спроектированные Мирковым насосные станции и насыпные дамбы.

У любого честного исследователя Дуная Будапешт вызовет неподдельное восхищение. Будапешт – не просто красивый город, это город, намеренно и аккуратно, без заплаток, вшивший реку в свою сложную ткань, забравший реку в раму районов и кварталов, изящно перетянувший ее скрепами мостов, сделавший ее частью освоенного человеком пространства, придумавший к тому же двухступенчатую структуру набережных. Как-то я прогуливал по верхней набережной Пешта, вдоль знаменитого в городе трамвайного маршрута номер два, своих родителей. Мы болтали на общевенгерские темы, наблюдая за плывущим наискось течению желтым автобусом, туристической амфибией-“плоскодонкой”. Форсирующий реку автобус, на котором потом доводилось плюхаться в воду и мне, в Будапеште никого не удивит, поскольку Дунай здесь – настоящая жидкая улица, вольный проспект, широкая торная дорога. Об этом по-научному строго написал московский искусствовед Игорь Светлов: “В том, как сформировался Будапешт, проявилась национальная воля с присущей ей романтической энергетикой. Напор, темперамент, фантазийность венгерской нации сублимировались в этом созидании, определив и композицию города, и черты его стиля, одной из характеристик которого стало восприятие Дуная как градообразующего элемента”.

Праздным гостям венгерской столицы неведомо, да скорее всего и безразлично, почему именно полтора столетия назад отцы города (формальной датой объединения Буды, Обуды и Пешта считают 1873 год) поставили своей задачей во что бы то ни стало покорить, обуздать Дунай, а не взяли пример с венских инженеров, тех самых, которые предпочли аккуратно отодвинуть реку в сторонку от столицы империи. Причины кроются не только в географии (Дунай все-таки разрезает свой самый большой город строго пополам), но и в особенностях венгерской самоидентификации, в особом понимании национальной гордости: иными словами, дунайское тщание Будапешта есть часть общего тщания венгерской души. Вернусь к опубликованному в сборнике “Художественные центры Австро-Венгрии” эссе профессора Светлова: “Будапештские архитекторы умело сопрягали крупные объемы зданий с бассейном Дуная и рисующимися со стороны Буды массивами гор… Стимулом масштабного строительства в столице Венгрии было не афишированное, а внутренне захватывающее состязание с Веной. В проходившем в 1896 году с помпой праздновании Тысячелетия сильно проявились азиатские акценты, мистически понятые мотивы степных кочевий. Желание вернуться к праистокам имело и иной акцент – вызов истонченному европеизму Габсбургов”.

Русский профессор прав, ведь во второй половине XIX столетия в Европе, пожалуй, не было другого столь стремительно растущего и так пышно расцветавшего города – с 1847 по 1910 год население Буды и Пешта увеличилось в шесть с половиной раз, а число зданий с 1869-го по 1894-й удвоилось. Холмистая Буда постепенно утрачивала типичные для большой слободы немецких ремесленников черты, а равнинный Пешт переставал быть городом еврейских торговцев. Трудный венгерский язык становился не столько модным, сколько обязательным для повседневного общения (до середины XIX века в государственной и административной переписке в Венгрии использовалась латынь), из национально ориентированных интеллектуалов и патриотически настроенных дворян рекрутировался новый политический класс. Буржуазии требовался маленький парижский шик, она прививала себе лондонские привычки: в десятках кофейных домов посетители листали свежие газеты, местные “пикейные жилеты” обсуждали политические новости, в городе в прямом и переносном смыслах кипела оперно-опереточная жизнь. Накануне Первой мировой войны Будапешт по многим критериям составлял достойную конкуренцию Вене. Белые пароходы регулярных линий всего за ночь необременительного путешествия доставляли пассажиров из одной столицы империи Габсбургов в другую. “Поездка в Будапешт для жителя Вены году, скажем, в 1820-м представлялась экспедицией, – пишет венгерско-американский историк Джон Лукач. – К 1900 году те австрийцы, которым находилось в Будапеште дело, считали этот город весьма приятным, особенно летом. Они могли критически относиться к Будапешту и венгерской политике, но в этом критицизме содержались элементы уважения и даже ревности. Поездка в Будапешт была поездкой по Европе”.

Йорис Хёфнагель. Буда. 1617 год.

Вовсе не случайно именно на пештском берегу возведено если и не самое большое на всем дунайском пути, то уж точно самое репрезентативное здание – Orsz?gh?z, Дом народа. Эта громадина, египетская пирамида эпохи становления центральноевропейского парламентаризма – апофеоз венгерской государственности и всех семидесяти ее комитатов?[52], от горного Тренчена (Тренчина) на самом севере до адриатического Модруш-Фиуме на крайнем юго-западе и лесистого Харомсека на дальнем востоке. Все эти территории уже почти столетие не венгерские; оттого, наверное, и Orsz?gh?z воспринимается теперь как памятник не столько мадьярскому величию, сколько величию несбывшихся мадьярских надежд.

Не будь реки, обеспечивающей Дому народа великолепную кулису, великолепие Orsz?gh?z утратило бы свою яркость. Здание парламента, развернутое к Дунаю широким, как растянутая гармонь, фасадом, выгодно смотрится с противоположного высокого берега. Оттуда, от Королевского замка, направляет к Пешту своего бронзового коня Евгений Савойский?[53], это его армии в 1686 году освободили Буду от власти султана; оттуда же простирает двухметровые крылья скульптура мифической птицы турул, это она осеменила прародительницу венгерских князей Эмеше и указала кочевникам путь на новую родину. Принц Евгений – один из лучших габсбургских полководцев, пережиток монархии; хищный турул – вестник языческих богов, пережиток анимизма.

Решение возвести такое представительное здание парламента, какое только можно себе вообразить, Государственное собрание Венгрии приняло в 1880 году. Возникшие в результате образования дуалистической монархии суверенные права (по замечанию будапештского публициста, в 1867 году “венгры стали свободной нацией, но их страна не стала независимым государством”), как сочли депутаты, настоятельно требовали адекватного воплощения в архитектуре. Именно этой отраженной в камне идеологии гордой, так и не случившейся до конца свободы подчинен весь перестроенный в конце XIX века Пешт: площадь Героев с помпезным монументом великим соотечественникам, от князя Арпада до Лайоша Кошута?[54]; Городской парк с имитирующим разные стили венгерского зодчества замком Вайдахуняд; вычерченный по лекалам Парижа и Лондона парадный проспект Андраши; проложенная под ним ветка первой в континентальной Европе подземки (в момент открытия она получила имя императора Франца Иосифа); пышные здания Оперы и концертного зала Vigado; череда чопорных отелей над рекой; снабженный национальными святынями неоклассический собор Святого Иштвана.

Миклош Барабаш. Набережная Пешта с видом на Греческую церковь. 1843 год.

Конкурс на строительство парламентского комплекса выиграл маститый архитектор, профессор Технического университета Имре Штейндль, разработавший циклопический проект в стиле неоготики (по образцу Вестминстерского дворца) с нотками боз-ара (по образцу парижского Отель-де-Виль), причем копия кое в чем превосходила оригиналы. Первые из нескольких десятков тысяч сосновых свай в болотистую почву дунайской низины загнали для поддержания фундамента в 1885 году, депутаты впервые собрались в недоделанном здании на торжества по случаю праздника Тысячелетия обретения родины одиннадцать лет спустя, но отделочные работы затянулись еще почти на десятилетие. Штейндлю не суждено было увидеть своего творения во всей красе: архитектор ослеп и умер до окончания строительства.

Orsz?gh?z – выдающееся для своего времени по части всяческих параметров архитектурное творение: размеры 268 на 123 метра, полезная площадь в четыре футбольных поля, высота от фундамента до макушки главного купола 96 метров; частокол островерхих башенок, стены сложены из сорока миллионов кирпичей; в здании почти семь сотен помещений, три десятка лестниц, двадцать километров коридоров, десять внутренних дворов. На фасадах расставлены скульптуры королей и иных вождей общим числом 88, не забыты даже второстепенные исторические персонажи. Вдоль стрельчатых окон одной из галерей, в пандан наружным королям, выставлены часовыми депутатского долга скульптуры различных профессий: среди этих деревянных венгров есть и речник, и философ, и солдат, и инженер. Интерьеры Дома народа избыточно декорированы – на пафосный манер, с преобладанием пурпура и багрянца, со множеством мозаичных панно, художественных полотен, сложных цветных витражей, ярких геральдических щитов, древесины ценных пород, серебрянки и позолоты. Вряд ли всю совокупность собранных под этими почтенными сводами исторических символов, аллюзий, примеров и параллелей в принципе кому-то дано детально проанализировать, неспроста Имре Штейндль в юности увлекался масонскими практиками. “Не уверен, что когда-нибудь у нас будет достаточно демократии, чтобы заполнить все это пространство”, – пошутил, оценивая результат прибрежного строительства, один из его свидетелей. В социалистический период венгерской истории шпиль Дома народа, словно башню Московского Кремля, венчала пятиконечная звезда; не знаю, можно ли было разглядеть ее сияние со склонов будайского Замкового холма.

Главный парламентский вход (Львиные ворота: покорные каменные кошки стерегут ступени и двери) выводит на площадь Лайоша Кошута. Здесь в 1927 году установлен неизбежный монумент главному вождю венгерского освободительного движения, памятник непростой идеологической судьбы. Кошут, литую фигуру которого из-за общественной критики скульпторам и архитекторам не раз приходилось переделывать, с 1952 по 2014 год ленинским жестом указывал путь в будущее все тем же абстрактным представителям профессий и сословий: пастуху, студенту, мастеровому, матери с младенцем на руках, дворянского вида молодцу. “До социализма” иную, более спокойную по части жестикуляции статую Кошута окружали (и заново окружили теперь) восемь его белокаменных сподвижников с конкретными именами и фамилиями. Вовсе не все эти отцы венгерской государственности так уж однозначно поддерживали решения и поступки лидера революции, но воля потомков свела их на общем братском постаменте.

Проспект Андраши. Открытка 1896 года.

Я регулярно наведываюсь в Будапешт, помимо других причин, и для того, чтобы проверить, как новые политические времена не просто ставят свои памятники, но и корректируют концептуальное содержание старых. Прогулка в окрестностях Дома народа – поучительная экскурсия такого рода. Бронзовый победитель “империи зла” Рональд Рейган соседствует здесь с бронзовым коммунистом-реформатором Имре Надем, повешенным после восстания 1956 года коммунистами-догматиками; с мемориалом советским воинам-освободителям, сровнявшим Будапешт с Дунаем и землей; со спорным памятником жертвам нацистской оккупации, авторы которого попытались замять память о том, что Венгрия в годы Второй мировой войны не только подверглась нацистской агрессии, но была и союзницей гитлеровской Германии.

Что касается Кошута, то этот проповедник радикального мадьярского национализма, потерпев поражение от демонов австрийской империи, почти полвека провел в эмиграции, но так и не дождался крушения ненавистных ему Габсбургов. Пожалуй, именно пассионарный Кошут – главный и самый непримиримый мечтатель в венгерской истории. Среди придуманных им и не получивших шанса на осуществление госпроектов есть и Дунайская конфедерация в составе Венгрии, Трансильвании, Хорватии и Славонии, Объединенного княжества Валахии и Молдавии, Сербии и “остальных южнославянских государств”, естественно, под идеологическим попечительством венгров. Эта выдвинутая в начале 1860-х годов концепция выглядела утопией и не устроила ни венгров (поскольку их права растворялись в идее многонациональности), ни представителей других народов (зачем им, стремившимся к независимости, конфедеративность?). Дунай снова не попал на политические карты Европы.

Спокойствие на родине “венгерский Моисей” обрел только после смерти. Его хоронили за два года до мадьярского Тысячелетия с присущей времени будапештского расцвета надрывной помпой. Я навестил мавзолей Кошута на кладбище Керепеши. Возвышенный на десятиметровую высоту саркофаг с останками вождя охраняет пара оскалившихся каменных диких кошек. Те, что у ворот парламента, выглядят поспокойнее.

Старания строителей Будапешта высоко оценили их потомки. ЮНЕСКО внесла в свой Список Всемирного наследия комплекс Королевского дворца, проспект Андраши и набережные Дуная – целиком. Собственно, как раз гранитный футляр протяженностью в несколько километров, отделяющий дунайскую воду от будапештской тверди, и придает городскому пейзажу пленившие международных экспертов завершенность и целостность. Обе цепочки набережных, и западная, и восточная, открыты для интенсивного автомобильного движения, поэтому пешая прогулка вдоль Дуная приятна только отчасти. Однако на некоторых участках (по кварталам будайского Визивароша, Водного города, или по пештскому корсо к северу от моста Эржебет) она просто очаровательна.

Эпитет “очаровательна”, впрочем, подходит не всегда, потому что на берегах Дуная не только прогуливались, здесь и расстреливали. Боевики партии “Скрещенные стрелы” заставляли будапештских евреев (шведскому дипломату Раулю Валленбергу удалось спасти от истребления вовсе не всех) разуваться перед смертью. О холокосте напоминают шестьдесят пар черных металлических туфель и ботинок, в 2005 году выставленных кинорежиссером Каном Тогаем и скульптором Дьюлой Пауэром у бетонной кромки пештской набережной чуть ниже Дома народа. Эту стальную обувь невозможно сносить. Тогай, замечу, венгерский гражданин, рожденный в Будапеште от турецких родителей, а Пауэр – немец по отцу. Мимо скорбных туфель фланирует праздная толпа. На мемориал мало кто обращает внимание, это же не монумент советским воинам-освободителям и не памятник венгерской вечности, легко можно и не заметить.

ДУНАЙСКИЕ ИСТОРИИ

КАК КРАСНАЯ АРМИЯ БРАЛА БУДАПЕШТ

К 25-летию освобождения Будапешта. Марка. 1970 год.

Венгрия, которой поддержка нацистской Германии позволила вернуть часть утраченных по итогам Первой мировой войны территорий, оставалась союзницей рейха до самого его трагического конца. В 1942–1943 годах 2-я венгерская армия (210 тысяч человек) была разгромлена советскими войсками в битвах под Сталинградом и Воронежем: около 100 тысяч человек погибли, еще 60 тысяч попали в плен. Регент Венгерского королевства Миклош Хорти начал переговоры с США и Великобританией о выходе из войны, но добиться успеха не смог. Весной 1944 года под давлением Берлина Хорти дал согласие на ввод в Венгрию немецких войск, а в октябре, после попытки объявить перемирие с СССР, был отстранен от власти и заменен лидером нацистской партии “Скрещенные стрелы” Ференцем Салаши. В конце октября 1944 года силы 2-го Украинского фронта (около 700 тысяч человек) при поддержке частей армии Румынии, перешедшей на сторону антигитлеровской коалиции, начали операцию по окружению Будапешта. Столицу Венгрии и нефтеносный район Надьканижа защищала группа армий “Юг” (400 тысяч человек). Несмотря на приказ Сталина, к годовщине Октябрьской революции город взять не удалось. Советскую военную группировку усилили частями 3-го Украинского фронта. Известно, что Сталин подогревал соперничество между своими полководцами, отчего они нередко действовали рассогласованно и не жалели солдат. Маршалы Родион Малиновский и Федор Толбухин не составляли исключения: масштаб потерь, понесенных Красной армией, изумлял даже ее врагов. “Наша артиллерия беспрерывно расстреливала русских, пытавшихся переправиться через Дунай, – писал в дневнике венгерский офицер Эмиль Томк. – Их шансы на выживание были предельно малы. Тот, кто не был сражен пулей, отстреливался, стоя по грудь в студеной воде. Насмотревшись на это, один из гусаров обратился ко мне: “Господин полковник, а что русские делают с врагами, если они так жестоко обходятся со своими солдатами?”

Только к концу декабря Будапешт был окружен. В городе с населением восемьсот тысяч человек дислоцировался 70-тысячный немецко-венгерский гарнизон. Несмотря на то что Гитлер объявил Будапешт “городом-крепостью”, приказав защищать его до последнего солдата, оборона в целом была организована скверно. Немцы неохотно рисковали собой на чужой земле, венгры не желали сражаться под чужим командованием. Ситуация складывалась противоречиво: дезертирство в некоторых венгерских частях приняло массовый характер (во взятии города участвовал сформированный из перешедших на сторону СССР военных Будайский корпус), но и недостатка в добровольцах среди защитников города не ощущалось. Верность долгу и воспитанный пропагандой фанатизм сочетались с пацифизмом и безверием, страхом перед “сибирским раем”, что привело несколько сотен венгерских солдат и офицеров к самоубийствам. Больше, чем живой силы, Будапешту не хватало оружия и продовольствия.

26 декабря советское командование направило в Буду и Пешт ультиматум о капитуляции. Обе группы парламентеров, капитана Ильи Остапенко и капитана Миклоша Штайнмеца, были обстреляны, офицеры погибли. Обстоятельства их смерти не выяснены, однако, вероятнее всего, огонь по парламентерам открыли с немецких или венгерских позиций. В тот же день советское наступление возобновилось – город в течение нескольких суток бомбили 800 самолетов и обстреливали 900 артиллерийских орудий. Упорные уличные бои продолжались еще несколько недель, и, хотя германская армия трижды предпринимала попытки деблокировать город, советские войска 18 января заняли Пешт. Мосты через Дунай были разрушены, сопротивление в Буде продолжалось. Вечером 11 февраля силы венгерско-немецкого гарнизона вопреки приказу Гитлера предприняли попытку выйти из окружения. Прорваться за советское огненное кольцо смогли немногие; около 20 тысяч человек, в том числе мирные жители, погибли. 13 февраля город наконец капитулировал. Осада и взятие Будапешта – одна из самых продолжительных и кровавых городских битв в мировой военной истории. Победители потеряли убитыми около 80 тысяч человек, ранеными свыше 200 тысяч. Потери побежденных составили 48–50 тысяч человек убитыми и 26 тысяч ранеными; около 50 тысяч человек попали в плен. За 108 дней боев за город погибли или умерли от недоедания около 40 тысяч гражданских лиц.

По случаю победы композитор Семен Чернецкий сочинил марш “Вступление Красной армии в Будапешт”. В 1947 году на холме Геллерт над Дунаем – стратегической высоте, взятие которой сделало оборону Буды бессмысленной, – возвели монумент Свободы с надписью “Памяти советских героев-освободителей. От благодарного венгерского народа”. Жигмонд Кишфалуди-Штробль, автор центральной скульптуры мемориала, 14-метровой бронзовой женщины с пальмовой ветвью в руках, замышлял свою работу в других исторических условиях: памятник должен был быть посвящен погибшему на Восточном фронте летчику Иштвану Хорти, сыну регента. Когда в 1956 году советские войска подавляли Венгерское восстание, танки снова обстреливали Замковый холм с горы Геллерт. Теперь на цоколе монумента выбита надпись “Памяти отдавших свои жизни за свободу, независимость и процветание Венгрии”, но не знающий сложного венгерского языка иностранный гость, поднявшийся на Геллерт, этого не поймет. Памятники погибшим советским парламентерам в начале 1990-х годов были демонтированы и перемещены из центра Будапешта на окраину города, в Парк скульптур Memento.

Ко времени объединения Буды и Пешта дунайские берега находились в состоянии полного естественного беспорядка, горожане активно использовали реку как сточный канал. Венгрия в ту пору считалась едва ли не главным европейским экспортером зерновых, поставляя пшеницу даже в Бразилию. Венгерский Дунай был большой мукомольной рекой, и водяные мельницы составляли столь же привычную деталь будапештского пейзажа, как ветряные – детали пейзажей Брабанта или Кастилии. Первые меры по облагораживанию городской прибрежной зоны приняла в 1853 году Дунайская пароходная компания, к концу XIX века утвердили стандарт устройства набережных – пятидесятиметровые подпорные стенки перемежаются пятиметровыми ступенчатыми выходами к реке. Это делает будапештский Дунай еще более живописным, и мои любознательные родители не удовольствовались прогулкой по корсо. Южнее моста Сечени мы спустились прямо к воде, рискуя подвернуть ноги на гранитной крошке, чтобы омыть ладони в дунайской волне. Апрельский полдень запускал в темно-зеленые волны солнечных зайчиков. Я вспомнил книжку, которую мама читала мне много-много лет назад, в детстве: солнечный зайчик – это кусочек солнечного света, который пошел по другому пути, не так, как все.

Вдоль венгерско-словацкой границы Дунай течет строго на восток, а вытекает из Венгрии в Сербию отвесно, прямо с севера на юг. Река совершает крутой поворот, окончательно обогнув примерно у отметки 1685 километров восточные отроги Средневенгерских гор. Горами эти плоскоголовые холмы могут называться, пожалуй, только в Венгрии, но вот последняя в долгой цепи средневенгерская гора все-таки оправдывает свое высокое название. Именно на ее лесистой макушке в XIII веке воздвигли крепость Вишеград, толщина стен которой, за восемь метров, в ту пору едва ли не равнялась их высоте. Но даже с такими стенами Вишеград был бы не более чем заурядной дворянской резиденцией, если бы в 1330-х годах дважды не становился местом продолжительных встреч венгерского короля Карла Роберта Анжу, короля Чехии Яна Люксембургского и польского монарха Казимира III из династии Пястов. Три сюзерена поднимали кубки за вечную дружбу, охотились, наблюдали за рыцарскими турнирами, наслаждались речными пейзажами, а в оставшееся время планировали совместные действия против еще не вошедших в полную силу Габсбургов. Кроме того, в 1335 году Ян Люксембургский за двадцать тысяч пражских грошей продал Казимиру III свои притязания на его престол, а в 1339 году монархи постановили: в том случае если Казимир умрет бездетным, его наследником станет Людовик, сын Карла Роберта и Казимировой сестры Эльжбеты. Так в 1370 году и случилось: у Пяста родились пять дочерей и три сына-бастарда, но это не помогло его династии сохранить власть.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.