Неистовые и безбрежные

Неистовые и безбрежные

Можно привести множество исторических иллюстраций к тезису о «широкой русской душе», в которой непостижимым образом уживаются контрасты и крайности. Один из самых ярких примеров – Иоанн Грозный. В душе царя бушевали самые противоречивые страсти, и он с невероятной быстротой переходил от всяких зверских поступков к самому искреннему раскаянию. Плакал, как известно, молился об упокоении души всех, кого убил. А потом начинал все сначала. Жестокость монарха, безусловно, была патологической, но, кроме того, он отличался яркими талантами, в том числе литературными и музыкальными. Писатель Марк Алданов, называя Иоанна «чудовищем», считает, что его личность нехарактерна, нетипична для русской истории. При этом писатель упускает из виду, какой сильный след этот «нетипичный» царь оставил в народной памяти, как охотно русские включили его в число фольклорных героев.

Поражает воображение мощная фигура протопопа Аввакума, жившего в XVII веке. Он был одним из главных духовных вождей старообрядчества, написал необычайно талантливые воспоминания. В вопросах веры священник отличался крайней нетерпимостью, категоричностью и страстностью. И могуч был, должно быть, – рассказывает о том, как собственноручно разогнал приехавших скоморохов, одного медведя кулаком зашиб, а другого у них отнял и в лес выпустил. Разумеется, такие личности не могли быть «характерными» или «типичными», но они были определяющими для русских.

Убедительнейший пример бескрайности и щедрости русской души – светлейший князь Потемкин, сподвижник Екатерины Великой. Его переходы от веселья к тоске, от апатии к гневу, от лени к труду внушали изумление европейцам. Об этом, между прочим, пишет современник, князь де Линь: «Это самый необыкновенный человек, которого я когда-либо встречал. С виду ленивый, он неутомимо трудится, он пишет на колене, чешется пятерней, вечно валяется на постели, но не спит ни днем, ни ночью. Он весьма озабочен в ожидании невзгоды, но веселится среди опасности и скучает среди удовольствий. Несчастный от слишком большого счастья, разочарованный во всем, ему все скоро надоедает. Угрюм, непостоянен; то глубокий философ, искусный администратор, великий политик, то десятилетний ребенок. Он вовсе не мстителен, он извиняет в причиненном горе, старается загладить несправедливость. Одной рукой он делает условные знаки женщинам, которые ему нравятся, а другой набожно крестится; то, воздевши руки, стоит перед образом Богоматери, то обнимает ими своих любовниц. Императрица осыпает его своими милостями, а он делится ими с другими; получая от нее земли, он или возвращает их ей, или уплачивает государственные расходы, не говоря ей об этом. Купит имение, устроит в нем колоннаду, разобьет английский парк – и продаст. То играет день и ночь, то не берет карт в руки; любит дарить, но не любит платить долгов; страшно богат и постоянно без гроша; недоверчив и добродушен; завистлив и признателен; скучен и весел. Его легко убедить, как в дурном, так и в хорошем; но он так же точно легко и разубеждается».

Приходит на ум наблюдение Жюля Легра, который в своей книге «Русская душа» отмечает нередко встречающуюся у русских людей резкую и неожиданную смену чувств и интересов. Поэтому, отмечает он, русские, дав обещание, часто не выполняют его. Только понадеешься на русского – глянь, а настроение поменялось, и теперь обо всем придется договариваться заново.

Вернемся к Потемкину. Екатерина характеризовала его довольно точно: «Он имел необыкновенный ум, нрав горячий, сердце доброе; глядел волком, и потому не был любим, но, давая щелчки, благодетельствовал даже врагам своим». Сохранившиеся бумаги его свидетельствуют о десятках, а может быть, и сотнях тысяч, которые были им розданы, то в уплату чужих долгов, то просто в виде пособий.

Однажды, на веселом пиршестве в своем пышном дворце князь сказал окружающим: «Может ли человек быть счастливее меня? Все, что я ни желал, все прихоти мои исполнялись как будто каким очарованием. Хотел чинов – имею, орденов – имею, любил играть – проигрывал суммы несметные, любил давать праздники – давал великолепные, любил покупать имения – имею, любил строить дома – построил дворцы, любил дорогие вещи – имею столько, что ни один частный человек не имеет так много и таких редких... Словом, все страсти мои в полной мере выполняются». Сказав это, Потемкин ударил кулаком по фарфоровой тарелке, разбил ее вдребезги, вышел из-за стола и удалился в свою опочивальню. Даже по этому эпизоду понятно, насколько естествен для русской души переход от разгула к хандре.

Иррациональность нашего русского характера проявляется во всем – в частности, таком качестве, которое получило название «самодурство». Это когда человек ставит свои капризы выше логики и здравого смысла. Вот, к примеру, М. И. Пыляев пишет о графе Разумовском: «С крестьянами своими он был суров; каждую его прихоть приходилось исполнять немедленно и во что бы то ни стало. Так, весною граф из Почепа вдруг всем домом поднялся в Баклан, чтобы там слушать соловьев. Это было во время разлития рек, и несколько тысяч крестьян строили дамбы и насыпи для его проезда».

Заглянем в XIX век. Почти каждому из русских гениев свойственна «бескрайность» каких-либо душевных проявлений. А были такие люди-легенды, чья бурная жизнь становилась произведением искусства. Среди них – Федор Толстой, по прозвищу Американец. Другое прозвище – Граф Безбрежный. Отличался необыкновенным темпераментом, прославился картежным азартом, пристрастием к дуэлям (бретерством) и путешествиям в Америку, наполненным многочисленными приключениями. Был знаком со многими знаменитыми людьми своей эпохи и, должно быть, сильно поразил их воображение: послужил прототипом для персонажей произведений Грибоедова, Пушкина, Льва Толстого. «Умен он был, как демон, и удивительно красноречив», – писал современник. Женился Федор на цыганке. Лев Толстой гордился своим знаменитым родственником, несмотря на его скандальное прошлое.

А уж XX век! Можно назвать десятки русских душ, метавшихся из крайности в крайность, среди них Сергей Есенин, Василий Шукшин, Владимир Высоцкий. И каждый из них писал о русском разгуле и русской тоске.

Тезис о широте, бескрайности и безмерности русской души имеет немало сильных противников, среди которых, к примеру, писатели русского зарубежья Марк Алданов и Борис Башилов. Отказываясь видеть в русских тиранах и бунтарях что-либо исключительное, они справедливо указывают на то, что злодейства и бунты бывали во всех странах. Однако при этом из виду упускаются детали, а в них-то вся соль – в удивительных сочетаниях, совмещениях противоположностей. Где еще бывали мучители, столь славные своим покаянием, как Иван Грозный? Какой религиозный деятель мог, подобно Аввакуму, повалить медведя ударом кулака? Где еще бывали такие набожные развратники, гениальные разгильдяи, как у нас, в России?

И чем ближе был тот или иной гений к народу, тем сильнее кидало его в разные крайности. Вот, скажем, уже упомянутые Есенин и Шукшин были настоящими заложниками «безмерности» своих натур.

Уникальными русскими словами являются «тоска» и «удаль». Переход от «сердечной тоски» к «разгулью удалому» – это постоянная тема русского фольклора и русской литературы, и не случайно, по пушкинскому замечанию, во всем этом «что-то слышится родное». Русские понятия тоски и удали едва ли можно адекватно перевести на какой-либо иностранный язык. Русское сознание склонно к одобрению разного рода крайностей. К труднопереводимым русским словам относится слово хохот. В английском языке есть слово guffaw (гоготать, ржать), но это слово включает в себя неодобрительную оценку и означает несдержанный, громкий смех. Русский хохот безоценочен. Он природен. Инстинктивен. Искренен.

Хочется заметить, что специфически русское настроение, подмеченное Гоголем и выражающееся в словах «пропади все пропадом» или «черт побери все», отнюдь не безобидно. Под его влиянием человек начинает испытывать на прочность мир и собственную душу. Об этом свидетельствует Михаил Бакунин, когда пишет: «Страсть к разрушению есть творческая страсть». Вспомним русский перевод «Интернационала» – «Весь мир насилья мы разрушим...». Писатель Ф. А. Степун в книге «Прошедшее и непреходящее» формулирует ту же мысль более оптимистично: «В душе русского человека есть наклонность все разрушать до дна и тогда создавать новое, светлое». Звучит замечательно, да только дойдет ли очередь до нового и светлого?

Сомнение в творческом потенциале разрушения высказывает Иван Ильин: «Русскому народу необходимо дисциплинировать волю и мышление; без этой дисциплины русский человек легко становится беспомощным мечтателем, анархистом, авантюристом, прожигателем жизни».

Иногда кажется, что в русском характере заложена некая пиромания – стремление «сжечь все, чему поклонялся». Это ведь очень русское выражение и образ жизни – «жечь свечу с обеих сторон», или «прожигать жизнь». Речь идет не только о тех, кто, подобно Репетилову, «пьет мертвую» и «не спит ночей по девяти». Как часто восклицают герои отечественной литературы: «Пропала жизнь!» или «Погиб!» И неважно, чем загубили ее – гульбой или беспросветным трудом, как чеховский дядя Ваня. Важен результат: герой осознает, что не свершил того, что было действительно важно и нужно. Остался «человеком, который хотел», но так и не осуществил. Как говорит герой Бунина, Тихон Красов («Деревня»): «Пропала жизнь, братуша! Была у меня, понимаешь, стряпуха немая, подарил я ей, дуре, платок заграничный, а она взяла да и истаскала его наизнанку... Понимаешь? От дури да от жадности. Жалко налицо по будням носить, – праздника, мол, дождусь, – а пришел праздник – лохмотья одни остались... Так вот и я... с жизнью-то своей. Истинно так!»

Саморазрушение и «умиление над своей погибелью», протест и смирение – вот она, загадка русской души?

Данный текст является ознакомительным фрагментом.