Увеселения, театры, кинематограф
Увеселения, театры, кинематограф
Дачными развлечениями удельнинских жителей были вояжи в Удельный парк, сосновый лес на Поклонной горе, а также «прелестный», как замечали современники, парк Штоля и Шмидта на Старо-Парголовском проспекте, напротив Рашетовой улицы.
«Удельный парк и прилегающий к нему лес служат любимейшим местом для прогулок здешних дачников, – замечал в мае 1890 года обозреватель „Петербургского листка”. – В праздничные же и воскресные дни сюда стекается масса городских гостей и располагается прямо на зеленой мураве, под ветвями сосен и елей на целые дни. Большей частью все это люд семейный, который тянется сюда с утра, несет с собой самовары, провизию и неизбежную выпивку. Приятную картину полного оживления можно наблюдать здесь ближе к вечеру: песни, пляски, забавы детей и т. п. встречаешь на каждом шагу. Само собой разумеется, что гуляющих никто не стесняет, и поэтому такие „маевки” носят чисто семейный характер. Для взрослых является возможность отдохнуть на чистом воздухе, сладко всхрапнуть, для детей же тут полное приволье и простор».
«Петровская сосна» в Удельном парке. Фото начала XX в.
Одной из достопримечательностей Удельного парка служила «петровская сосна», посаженная, по преданию, самим Петром I. Трудно сказать, действительно ли царь имел к ней отношение. В нашем городе и его окрестностях когда-то было достаточно много «петровских деревьев», и каждое претендовало на безусловную подлинность. «Петровская сосна» в Удельном парке росла при въезде в парк со стороны Коломяг. Местные жители говорят, что ее не стало в 90-х годах теперь уже прошлого века.
Егерский проезд в Удельном парке. Фото начала ХХ в.
Кузнецовская поляна в Кузнецовском парке. Фото начала XX в.
«Растительность в Удельной, за небольшим исключением, довольно скудная, не дающая ни тени, ни прохлады в жаркие летние дни, – говорилось в „Путеводителе по дачным окрестностям г. Петербурга на 1903 год“. – Местами прогулок служат: парк Удельного ведомства и сосновый лес на Поклонной горе, а также парк Штоля и Шмидта, выходящий на Старо-Парголовский проспект. Цены дач от 40 до 600 р. за лето».
...Одним из мест притяжения местных жителей служил Удельный (или Коломяжский) ипподром, о котором мы уже упоминали. Торжественное освящение этого ипподрома, находившегося в ведении Императорского Царскосельского скакового общества, состоялось 11 июля 1892 года. Духовенство Кавалергардского полка отслужило молебен, окропив святой водой все воздвигнутые постройки. В церемонии приняли участие министр внутренних дел Дурново, градоначальник Петербурга генерал фон Валь, столичный комендант генерал Адельсон, начальник 1-й гвардейской кавалерийской дивизии генерал Струков и почти все действительные члены Царскосельского и Московского скаковых обществ.
Здание Удельного (Коломяжского) ипподрома.
Открытка начала XX в.
«Скаковые трибуны, вполне напоминающие Лоншанские, возле Парижа, и общее устройство скакового круга производят весьма приятное впечатление и представляют немало удобств, – сообщалось в „Петербургском листке”. – Ипподром расположен очень живописно: внутренняя его сторона выходит на Удельнинский парк, наружная же дает прекрасный пейзаж на Коломяги и соседние деревни. Скаковой круг имеет в окружности ровно две версты и разделен на три дорожки: наружную, для гладкой скачки, круг песчаный рабочий, для галопов, и дорожку стипльчезную – с препятствиями, которых десять. Из них серьезнейшим препятствием считается каменная стена вышиной до полутора аршин. Всех трибун построено три: деревянная, с Царской ложей и помещением для членов Общества, каменная для публики с ложами и двухрублевым амфитеатром, и деревянная с рублевыми местами. Тотализатор общий, в каменном здании, под ложами, как это устроено в Лоншане. Общий вид этих построек, воздвигнутых по проекту академика Л.Н. Бенуа, весьма изящен».
«Новый скаковой ипподром, без преувеличения, великолепен, – вторил обозреватель „Петербургской газеты”. – Петербуржцы не привыкли к таким роскошным зданиям в области спорта. Старинный ипподром в Царском Селе, которым они были вполне удовлетворены, кажется теперь мизерным сараем».
Вообще же, комментарий обозревателя «Петербургской газеты» отличался глобальными параллелями. «От Коломяжского ипподрома ожидают больших последствий, почти что новой „коломяжской эры“, – с пафосом отмечал журналист. – Известно влияние путей сообщения на цивилизацию, а Коломяги, по своему узловому положению среди петербургских окраин и пригородов, напоминают древнюю Элладу. Края Коломяг „изрезаны морями”, конножелезными линиями, железной дорогой, и поэтому есть полное основание надеяться, что Коломяги станут колыбелью скаковой культуры».
Скаковой сезон на Коломяжском ипподроме открылся на следующий день после торжественного освящения – 12 июля 1892 года. «Публики собралась масса, так что прекрасные обширные трибуны едва всех помещали, – описывал тот день репортер „Петербургского листка”. – К сожалению, грунт скакового круга оказался плохой, и скачки не отличались резвостью...»
Беговая жизнь была насыщена всевозможными событиями. Так, ежегодно около 22 июля на Удельном (Коломяжском) ипподроме разыгрывался «Приз Государыни Императрицы» – крупнейший приз Царскосельского скакового общества на дистанцию 2 версты 376 саженей 4 фута. В 1906 году, к примеру, этот приз выиграл конь Гаммураби, с полным правом считавшийся лучшим скакуном России.
Возле разменной кассы Удельного (Коломяжского) ипподрома. Фото из ЦГАКФФД СПб.
В том же году он выиграл и другие престижные призы – «Всероссийский Дерби» и «Весенний приз» в Москве, а также призы «Большой Продиус Петербурга», «В честь Е.И.В. Вел. кн. Дмитрия Константиновича» и «Подписной». Среди других «лауреатов» «Приза Государыни Императрицы» за десять лет, с 1898 года, были скакуны Троманто, Сак-а-Папье, Смайк, Мадам-Ферари, Сирдар, Айриш-лад, Галилей и др.
Церемония открытия скакового сезона неизменно служила одним из «гвоздей» петербургского сезона. Трибуны, как писал современник, пестрели «целыми цветниками шляпок и разноцветных офицерских фуражек».
«Удельный ипподром принарядился и приукрасился, – сообщал журнал „Спорт“ об открытии скакового сезона. – Публика приливает широкой волной, проникает через турникеты и разливается по трибунам и ложам. В трибунах тесная толпа зрителей, а навстречу эффектно глядят два ряда лож с нарядными и хорошенькими женщинами. Красивую картину представляет эта разряженная жизнерадостная толпа, среди которой много дам в цветных туалетах. Кто явился полюбоваться лихой скачкой любимых ездоков-охотников, поглядеть на кровных скакунов, а кто пришел попытать счастья в игре на тотализаторе».
Действительно, именно ставки на тотализаторе особенно привлекали публику на городские ипподромы. Современники неизменно сетовали, что на ипподромах всепоглощающий дух наживы постоянно входил в противоречие с «чистым» спортом. Выражалось это прежде всего в тотализаторе, превращавшем спортивное состязание в азартную игру. «Менее интересной и более дорогой забавы человечество не выдумывало...» – возмущался в «Петербургском листке» В.О. Михневич, говоря о несомненном вреде тотализатора – источника легкой наживы и иллюзорного представления о том, что игрой можно заниматься, как делом...
«Публика в Риме требовала „хлеба и зрелищ“, у нас же она, очевидно, требует „зрелищ и азарта“, – замечал один из спортивных обозревателей того времени. – В угоду азарту страдает дело конного спорта. Разобраться здесь, что важнее, спорт или азарт – трудно, но я все же склонен думать, что тотализатор».
Сколько ни сетовали любители конного спорта на громадный вред тотализатора, превращающий скачки в подобие азартной игры в казино, но нет – когда речь шла об интересах скаковых и рысистых обществ, то деньги были превыше всего. А потому, несмотря на протесты публики, тотализатор продолжал процветать.
На Коломяжском ипподроме. 9 июня 1913 г. Фото из ЦГАКФФД СПб.
«На скачках – царство тотализатора! – восклицал в июле 1900 года обозреватель „Петербургского листка“. – Коломяжский ипподром – это не скачки, а какое-то то-толечебное заведение для приема тотализаторских ванн и душей. Тотализаторы растут как грибы. Куда ни взглянуть – везде тотализатор, куда ни повернуться – непременно окажешься у будочки ординарной, двойной или тройной. Спереди – тотализатор. Сзади – тотализатор. В середине здания – тотализатор. В проходах – тотализаторы. В первом этаже – тотализатор, и во втором этаже тоже. Взобрались на крышу. Ба! И на крыше тотализатор!!! Единственное место, где еще нет тотализаторов – это в водосточных трубах и в щелях на полу!»
Еще один тотализатор действовал за пределами ипподрома, точнее, за его забором. Огромная толпа сквозь щели с затаенным дыханием следила за скачками. «Здесь азарт чувствуется еще сильнее, чем на трибунах, – замечал современник. – Это и понятно: на лошадей заборная публика ставит последние деньги, заработанные тяжелым недельным трудом. Здесь свои букмекеры, свои ставки. Собирают по мелочам, но в результате выигрывают лишь немногие, ловкие дельцы, а все остальные проигрываются до последней копейки. Многие являются с закуской и выпивкой, и тут же на земле, во время перерыва в скачках, устраиваются пикники».
Столпотворение публики на ипподроме газетчики метко окрестили «скаковым митингом». «Скачки – пульс летнего Петербурга, – писала „Петербургская газета“ в начале июня 1913 года. – Кто причисляет себя ко „Всему Петербургу“ и веселящемуся мирку, тот непременно бывает и на скачках. На ипподроме все дышит протестом против летнего затишья, которого, в сущности, и нет». Одним словом, публика устремлялась на Коломяжский ипподром, чтобы еще раз попасть в «объятия тотализатора» и облегчить свои карманы.
В рамках этого очерка мы не будем подробно говорить о еще одной широко известной странице Удельного (Коломяжского) ипподрома – авиационной. Напомним только, что именно он оказался местом рождения русской авиации. С 1908 года, когда в Петербурге возник Императорский всероссийский аэроклуб, Коломяжский ипподром использовался для испытания летательных аппаратов. Именно здесь 1 (14) ноября 1909 года состоялся показательный полет моноплана «Блерио». Как отмечает краевед А.М. Жданов, первым человеком, который поднялся на самолете в петербургское небо, был француз Альбер Гюйо (Albert Guyot).
К тому времени он был опытным автогонщиком, имел небольшую автомастерскую с гаражом, в 1907 году участвовал в автомобильных гонках на приз кайзера Вильгельма, после чего получил приглашение стать пилотом автомобильной фирмы «Делаж».
Однако затем Гюйо увлекли успехи зарождающейся авиации: он освоил искусство полетов на аэропланах, хотя официального диплома у него никогда не было.
Когда в 1909 году всероссийский аэроклуб для популяризации авиации среди населения пригласил иностранных пилотов для участия в показательных выступлениях, первым откликнулся французский летчик Жорж Леганье на самолете «Вуазен»: он совершил полеты в Москве (15 и 19 сентября) и Гатчине (7 и 11 октября). Затем, во второй половине октября 1909 года, в Петербург прибыл Альбер Гюйо. Для выполнения полетов выбрали Коломяжский ипподром, отвечавший, как поясняет А.М. Жданов, всем необходимым требованиям: ровная площадка, трибуны для зрителей и высокий забор, чтобы безбилетники не смогли увидеть удивительное зрелище.
Француз А. Гюйо – первый человек, поднявшийся на самолете в петербургское небо. Произошло это 1 (14) ноября 1909 г. на Удельном (Коломяжском) ипподроме
1 ноября на Коломяжском ипподроме на аэроплане «Блерио-IX» Гюйо совершил два полета на высоте 12– 15 метров общей продолжительностью 8 минут, а затем под восторженные крики многотысячной толпы выполнил еще один круг над ипподромом. На следующий день петербургские газеты вышли под заголовками «Небывалое зрелище – человек в воздухе». 3 ноября состоялся второй (он же – последний) полет Гюйо на ипподроме.
Кинематографисты проявили завидную оперативность, и спустя всего неделю на экраны вышел фильм «Полет знаменитого авиатора Гюйо на аэроплане „Блерио“ 1 ноября 1909 г. на Коломяжском шоссе» (съемки А.Д. Далматова).
Полет француза А. Гюйо на Удельном (Коломяжском) ипподроме. Ноябрь 1909 г.
А тем временем отважный авиатор уже был в Москве, где при сильном морозе совершил полет на Ходынском поле. Публика так тепло принимала французского летчика, что даже два года спустя в письмах своему другу Кеннеди Гюйо с удовольствием вспоминал визит в Россию.
Казалось, Гюйо ждала блистательная карьера «летуна», однако, вернувшись во Францию, Гюйо решил снова заняться автоспортом. Известны его слова, обращенные к начинающим авиаторам: «Искренне вам скажу – бросайте это занятие, ничего хорошего оно не сулит».
Тем не менее, несмотря на отдельные достижения (лучшим достижением следующих лет станет большой приз в Сан-Себастьяне в 1923 г.), великим автогонщиком он не стал. Окончилась неудачей и его попытка в 1924 году основать собственную автомобилестроительную фирму, чтобы создать гоночный автомобиль «Гюйо-специаль». После того как в 1927 году на «Гюйо-специаль» разбился его друг Коук Декоурсельес, Альбер Гюйо закрыл фирму и стал инженером-консультантом компании «Ситроен».
«В последний раз он участвовал в гонках в 1926 году в Индианаполисе, но пришел к финишу тогда только 28-м, – отмечает А.М. Жданов. – В 1930-х годах о Гюйо уже не вспоминают; в некоторых источниках утверждается, что он умер в 1933 году. Но историки автоспорта считают, что Альбер Гюйо покончил жизнь самоубийством 24 мая 1947 года, приняв цианистый калий в ресторане пригорода Парижа Нейи-сюр-Сен»...
Впрочем, вернемся обратно, на Удельный, или Коломяжский, ипподром. В мае 1910 года здесь состоялась первая в России Авиационная неделя. Посмотреть на полеты приехали министры, члены Государственной думы и Государственного совета. Поглядеть на авиационные состязания прибыл сам Николай II. Как сообщалось в печати, 3 мая 1910 года царь «изволил посетить в шестом часу вечера Коломяжский аэродром. Его Величество изволил пройти в ангары, где осматривал все аэропланы, интересуясь подробностями, причем Государю Императору и Высоким Особам давал объяснения г. Беккель». Затем состоялись показательные полеты аэропланов «Блерио» и «Фарман»...
Поскольку скаковое поле ипподрома было не очень удобным для полетов, полеты перенесли на соседнюю территорию – Комендантское поле, в считанные месяцы ставшее аэродромом. Его открытие приурочили к первому Всероссийскому празднику воздухоплавания, продолжавшемуся с 8 сентября до 1 октября (по старому стилю) 1910 года.
Удельный (Коломяжский) ипподром существовал до самой революции, неизменно привлекая огромное количество публики, и прекратил свое существование вскоре после революции: трибуны разобрали, а оставшиеся постройки в 1920—1930-х годах использовались под овощные склады Ленинградского союза потребительских обществ.
* * *
С середины 1880-х годов в Удельной существовал свой клуб. В нем ставились драматические спектакли и устраивались танцы. Билеты в ложи составляли 3 и 5 руб., а в зале – от полутора рублей в 1-м ряду до 20 коп. в 14– 17 рядах. В «Спутнике дачника» 1886 года сообщалось: «Билеты можно получить ежедневно в помещении клуба; вход на спектакли и танцы – без рекомендации членов». При клубе, весьма популярном среди местных жителей, существовали буфет, кегельбан и сад.
В 1882 году образовалось Удельнинское общественное собрание, или, как его еще называли, Общественное собрание удельнинских дачников. Оно построило на Ярославском проспекте летний театр с садом для гуляния. Здесь устраивались музыкальные, а чаще танцевальные вечера, на сцене выступали профессиональные артисты и местные любители. Общественное собрание нередко фигурировало в дачной хронике на страницах петербургских газет, причем нередко в достаточно скандальном виде.
«На 17 мая было назначено чрезвычайное собрание гг. членов уделенского (так в тексте. – С. Г.) общественного собрания для решения гамлетовского вопроса: „быть или не быть“... клубу на Удельной, – сообщалось в мае 1892 года в „Петербургском листке“. – Вопрос о дальнейшем существовании уделенского собрания поставил всех в затруднительное положение, потому что в кассе собрания вместо „финансов“ оказалась к 17 мая торричеллиева пустота, так как все „суммы“ израсходованы на нужды клуба еще в прошлом году.
Собранием под председательством г. Крутикова было решено продолжать дело клуба. Избраны в старшины: гг. Дубков, Крутиков, Чаплыгин, Лепехин, Соболев-Новинский и Дмитриев, который, впрочем, тотчас же отказался от такой „чести“. Антрепризу спектаклей в клубе предложил взять на себя г. Соболев, который тут же был моментально выбран и в члены собрания, и в старшины. Одним из членов собрания было предложено выписать для клуба газеты и журналы; собрание не одобрило такой „роскоши“ и категорически отвергло предложение».
С того собрания прошло всего несколько дней, и «самые благоразумные члены собрания» вспомнили, что раньше в течение нескольких лет антрепризу здесь держал Линовский-Малиновский и делал это «умело и добросовестно». Поэтому и в текущем сезоне ему, а не Соболеву, решили доверить театральные постановки.
«Новый антрепренер (имеется в виду Линовский-Малиновский. – С. Г.) составил труппу из провинциальных артистов и ставит новые пьесы, – говорилось в конце мая 1892 года в публикации „Петербургского листка”. – Первыми новинками будут „Пьеса-шарада“ и пантомима „Мокрый Амур“, причем роли в пантомиме будут исполнены драматическими артистами, и для этой пьесы на сцене будет устроен каскад из живой воды. Жители Удельной хорошо знакомы с деятельностью нового антрепренера, и потому надо ожидать, что с открытием театра для захудалой Удельной наступят лучшие дни, так как теперь дачники охотнее поедут в Удельную, зная, что они не останутся без развлечений».
В июне 1893 года гостем Уд ельнинского общественного собрания стал знаменитый дрессировщик и цирковой артист Владимир Леонидович Дуров. Он выступил на вечере, устроенном в собрании в пользу местного приюта калек и принесшем кассе этого приюта солидную сумму, поскольку, как отмечал современник, «на это гуляние собралась такая масса публики, какую этот захудалый клубик давно уже не видел в своих стенах». Конечно, гвоздем благотворительного вечера стал клоун Дуров, принявший в нем безвозмездное участие.
«Публика приходила просто в телячий восторг как от его дрессированных животных, в особенности собак и свиньи, а равно мышей, так и от куплетов, которые были пропеты Дуровым как завзятым куплетистом, – сообщалось в одной из газет. – Гуляние закончилось недурным фейерверком работы пиротехника Баландина и танцами, которые усердно отплясывались сотнями пар в душной маленькой зале клуба под оркестр военной музыки»...
«В театре Удельнинского Общественного собрания идут деятельные приготовления к открытию, – говорилось в середине мая 1902 года в „Петербургском листке”. – В течение летнего сезона предполагают ставить под режиссерством г. Северова комедии, фарсы и оперетки. По воскресным дням от часу до пяти будут устраиваться детские праздники и костюмированные вечера».
«26 мая в здешнем саду Общественного собрания состоялся первый детский праздник, – сообщалось в очередной заметке „Петербургского листка“ за 1902 год, посвященной Удельной. – Хотя вследствие холодной погоды детей собралось не особенно много, тем не менее состязания в мешках, шествие под музыку и танцы прошли очень оживленно. Вечером в театре собрания с большим ансамблем прошла комедия Островского „Не в свои сани не садись“ и веселенький водевиль „Сама себя раба бьет, коли не чисто жнет“[16], прошедший при несмолкаемом хохоте публики. Вообще, играющая здесь труппа артистов под режиссерством г. Северова с каждым спектаклем приобретает все большие и большие симпатии местной публики».
Правда, в том же 1902 году случился конфуз. «Старшины общественного собрания на Удельной имели неосторожность сдать антрепризу своего театра на текущий сезон... охтинскому столяру Попову, никогда ничего общего с театром не имевшего, – указывалось в начале июля репортером „Петербургского листка”. – Уплатив собранию деньги за театральный зал, столяр вообразил себя полным хозяином всего собрания, а потому стал вести себя довольно развязно и с артистами, и с членами клуба.
Наконец, когда, вследствие неплатежа антрепренером гонорара, оркестр военной музыки и артисты отказались играть, г. Попов унес из сада собрания фонари и флаги, разорвал на стенах уборных театра клеенку и запер театральный зал на два замка. Под этим арестом простоял зал и в субботу, 29 июня, хотя по условиям с этим оригинальным антрепренером право пользоваться театральным залом по субботам принадлежало исключительно членам собрания, которые устраивают в эти дни семейно-танцевальные вечера».
Особенно возмущались дачники, взявшие еще заранее сезонные билеты на танцы и спектакли. Полиция составила протокол, и дело предполагали отправить в суд. Однако ситуация вскоре разрешилась: 6 июля в присутствии полиции замки с театрального зала сняли. Старшинам собрания предстала картина разрушения, учиненного Поповым. Кроме перечисленных выше безобразий, оказалось, что он сорвал даже билеты с номерами со стульев в зрительном зале и зачем-то вдребезги разбил два зеркала. Как отмечал обозреватель газеты, незадачливый антрепренер Попов внес «довольно оригинальную страницу» в истории Удельнинского собрания, которое 21 июля 1902 года готовилось отметить свой 20-летний юбилей.
Несмотря на разгром в помещениях, довольно быстро все удалось привести в порядок. Уже 10 июля театральные постановки возобновились. Теперь старшины собрания решили устраивать их без помощи постороннего антрепренера...
Впрочем, и вкусы не оставались неизменными. Как сетовал обозреватель газеты «Дачник» в июле 1909 года, «ставящиеся здесь спектакли вполне неудачны во всех отношениях; страдают полным незнанием вкусов местной публики», да и играют тут, в основном, местные «юнцы-любители». Несмотря на это, Удельнинское общественное собрание оставалось одним из центров местной жизни.
* * *
В 1910-е годы в Удельной действовало два кинематографа – на Ярославском проспекте и на Выборгском шоссе.
«Теперь в Петербурге почти на каждой улице можно встретить несколько театров-кинематографов, украшенных электрическими лампионами, с громкими, полными дурного вкуса названиями, – отмечал режиссер Всеволод Мейерхольд в черновом наброске своей статьи „Кинематограф и балаган", над которой он работал в 1912 году. – Подобное явление само по себе очень характерно как показатель настроения и вкуса современной публики».
«Синемы» привлекали неискушенного зрителя. Впрочем, отнюдь не все выражали удовольствие от развития «синемы». Иные ревнители нравственности, как и ныне, обвиняли кинематограф в пропаганде низкопробной массовой культуры и в падении нравов. У противников «синемы» имелся и еще один аргумент: в погоне за наживой хозяева новых модных кинематографических заведений совершенно не думали о безопасности. А стало быть, кинематограф превращался в «опасное зрелище», и поход в «синему» нередко был просто смертельно опасен.
Как известно, кинематограф был в ту пору делом частным. Государственным он стал только после революции: в августе 1919 года советское правительство (Совнарком) утвердило, а В.И. Ленин подписал декрет о национализации кинематографа («О переходе фотографической и кинематографической торговли и промышленности в ведение Народного комиссариата по просвещению»). А поскольку кинематограф до революции был частным, то помещение для просмотров фильмов оборудовалось владельцем каждого заведения на свой стиль и вкус. Специальных помещений было крайне мало: как правило, речь шла о приспособлении больших залов, порой совершенно непригодных для массового скопления людей. Естественно, посещать такие кинематографы было весьма небезопасно.
«Театры-кинематографы существуют у нас недавно, всего лет шесть, – говорилось в 1907 году в „Петербургском листке”. – Увы, приходится констатировать весьма грустный факт непригодности в пожарном отношении тех квартир и магазинов, которые заняты большинством кинематографов. Заведующие кинематографическими аппаратами, за редким исключением, – люди без всякого технического образования, не имеющие даже технической подготовки. Целлулоидные ленты кинематографов очень пожароопасны: достаточно одной искры, попавшей на такую ленту-катушку, чтобы она вспыхнула. Но если опасны ленты иностранного производства, то еще более опасны ленты отечественного кустарного изготовления, так как их материал самый дешевый и горючий. Электрические провода для кинематографов сплошь и рядом прокладываются монтерами-самоучками – их работа стоит гораздо дешевле специалистов.
Дешевые кинематографы напоминают арестантскую полицейского участка. Много кинематографов разбросано по окраинам. Они манят к себе пестрыми афишами, коленкоровыми вывесками и флагами. Можно с уверенностью сказать, что из десяти таких балаганчиков только один мало-мальски безопасен».
Дабы оградить население «от опасности в пожарном отношении, представляемой кинематографом», в январе 1911 года Санкт-Петербургская земская управа постановила поручить техникам управы произвести осмотр всех подобных заведений, существующих в пределах Санкт-Петербургской губернии, «для выяснения вопроса о принятии необходимых противопожарных мер». К участию в осмотрах привлекались представители местных пожарных дружин.
Проводя весной 1911 году осмотр кинематографов Петербургского уезда на предмет их противопожарной безопасности, техники уездной земской управы проверили в Удельной два подобных заведения.
Один кинематограф находился на углу Ярославского и Скобелевского проспектов в доме Позднякова (под № 53/3). «Устроен в одноэтажном деревянном доме из помещений, бывших под магазинами, в том же доме имеются еще 3 магазина и жилье, – сообщалось в отчете. – Зал вмещает 80 человек, из зала только двое дверей. Третий выход боковой, крайне опасный в пожарном отношении, так как ведет в узкое огороженное забором место с калиткой, закрытой на задвижку. Никаких противопожарных приспособлений нет, а у выходов в зале нет фонарей. Ввиду изложенного помещение это следует признать крайне опасным. Управа полагала бы закрыть помещение впредь до устранения всех недочетов, замеченных техником».
Другой кинематограф, под названием «Слава», принадлежавший В.И. Лаврентьеву, помещался в доме на углу Выборгского шоссе и Кропоткинской улицы (под № 43/2). В отчете говорилось, что здание специально выстроено для кинематографа, других сооружений на участке нет, соседние строения на значительном расстоянии, в 10 и более сажень. Зал рассчитан на 250 мест и имеет 7 выходов. Однако и здесь в пожарном отношении не все обстояло благополучно: «Предохранительные коробки для катушек хотя и имеются налицо, но не поставлены на место. Каких-либо противопожарных средств не имеется. Над входами и выходами имеются красные фонари, но все двери задрапированы».
Далее указывалось, что для большей безопасности необходимо «поставить у камеры бочки с водой, швабры и войлоки; число мест уменьшить до 180 – по 30 человек на каждый выход». «Управа полагала бы обязать владельца привести в исполнение все замечания техника», – резюмировалось в отчете.
Удивительно, но беда не заставила себя долго ждать: осмотр кинематографов проводился в начале апреля 1911 года, а уже 15 апреля того же года в кинотеатре «Слава» случился страшный пожар. В тот роковой день с самого утра шли представления по особой праздничной программе. В половину восьмого вечера, когда на экране только что начали демонстрировать драму «Сестры-близнецы», из-за неосторожности киномеханика в аппарате внезапно воспламенилась целлулоидная лента. Минуту спустя пламя охватило весь аппарат. Почти сразу же огонь перекинулся на лежавшие в будке круги киноленты. Будка наполнилась дымом и пламенем, и механику еле удалось спастись.
Почувствовав запах дыма, публика бросилась к выходу. К счастью, давки и паники удалось избежать. Между тем пламя, вырвавшись из будки механика, охватило уже потолок и часть крыши. Городовой, стоявший на посту перед кинематографом, увидев выбегавшую в ужасе и панике публику и клубы дымы, немедленно вызвал местный Удельный пожарный отдел. Однако к их приезду пламя уже бушевало над всем зданием. На помощь примчались еще два пожарных отдела – из Лесного и Коломяг, а также городская Лесная пожарная часть. Только общими усилиями огонь удалось сбить.
Итог пожара был ужасен: сгорела будка механика, все киноленты и сам аппарат. Пострадал и зрительный зал: крыша сгорела, а стены и внутреннее убранство закоптились. Как выяснилось, ни здание, ни оборудование не были застрахованы, и убыток его владельца составил не менее двух-трех тысяч рублей. К счастью, ни механик, ни публика не пострадали. «Случись этот пожар при переполненной публикой зале, – замечал очевидец, – могла бы произойти катастрофа с массой человеческих жертв»...
Спустя несколько лет, в 1913 году, в документах фигурировали синема «Слава» (очевидно, отремонтированный на прежнем месте после пожара), а также кинематограф на Ярославском пр., 55, который фактически является предшественником нынешнего «Урана». Как свидетельствуют архивные документы, впервые на этом участке здание для кинотеатра построили в 1913 году. «Весь Петербург на 1913 год» сообщает, что владельцем этого участка, на углу Переяславской улицы (второй дом от угла Скобелевского пр.), являлась Христиана Адольфовна Триер, или Трейер (написание фамилии в разных источниках различается).
В документах архивного фонда Петроградской уездной земской управы, а также в документах архивного фонда Строительного отделения Петроградского губернского правления, в деле об осмотре здания кинематографа по Ярославскому пр., 55 за 1913 год имеются сведения, что к 8 февраля 1913 года на земельном участке, арендованном мещанкой города Луги Трейер у Удельного ведомства, было возведено двухэтажное каменное здание. Оно специально предназначалось для размещения в нем кинематографа. 28 марта 1913 года Трейер выдали свидетельство петербургского губернатора на открытие кинематографа по указанному адресу «при условии допущения публики не свыше 185 человек одновременно».
Кинотеатр «Уран» на Ярославском проспекте. Фото автора, сентябрь 2008 г.
Из архивных документов и иных источников значится, что кинематограф по Ярославскому пр., 55 в 1914 году назывался «Иллюзион», в 1915—1917 годах – «Астория». Владельцами кинематографа являлись: на 1914 год – Софья Львовна Ковнер, Иосиф Меерович Роговин; на 1915 год – Хаим Абрамович Шпилькин; на 1916—1917 годы – Тауба Шаевна Ласкина. С 1924 года кинематограф носил название «Пробуждение», с 1933 года – «Культармеец», с 1940 года по нынешнее время – «Уран».
* * *
Сохранились сведения в Центральном государственном историческом архиве Санкт-Петербурга и о существовавшем с 1907 года Удельнинском музыкально-драматическом кружке. Его целью являлось «развитие сценической деятельности между членами и их семьями, направленное главным образом к возбуждению эстетических вкусов и музыкальности подрастающей молодежи, занимая свободное их время полезным развлечением под строгим присмотром их родственников».
Учредителями кружка выступили семь человек: коллежский советник Павел Александрович Афанасьев, губернский секретарь Николай Николаевич Бадер, статский советник Иосиф Иванович Глыбовский, надворный советник Павел Алексеевич Григорьев, потомственный дворянин Александр Дмитриевич Поздняк, а также два потомственных почетных гражданина – Теодор Теодорович Гофрен и Алексей Иванович Осипов[17].
Заметим, что пятеро из семи учредителей были жителями Удельной, и только двое, И.И. Глыбовский и А.Д. Поздняк, жили в центре города (соответственно на Троицкой ул., 9, и на Коломенской ул., 7). Любопытно также, что трое из учредителей – Н.Н. Бадер, П.А. Григорьев и А.И. Осипов – жили по одному и тому же адресу – Выборгское шоссе, 31. Наконец, П.А. Афанасьев жил на Любимской ул., 1, а Т.Т. Гофрен – на Скобелевском пр., 3.
Председателем кружка выступал полковник Модест Станиславович Адамович[18]. Среди участников объединения были Владимир Александрович Бартельс (Княжеская ул., 9/11), Виктор Валентинович Вейде и Курт Августович Гоферт (оба – Княжеская ул., 14), Владимир Юрьевич Готский-Данилевич (Костромской пр., 43), Василий Иванович и Вера Александровна Товстолес (Костромский пр., 16), Николай Николаевич Шнейдер (Скобелевский пр., 3).
Согласно уставу кружка, районом его деятельности обозначался «город С.-Петербург с пригородными местностями: Удельной, Лесным участком, Коломягами и Озерками». Членами кружка могли быть лица обоего пола, не допускались несовершеннолетние, воспитанники учебных заведений, юнкера и нижние чины, а также «подвергшиеся ограничению прав по суду» и «исключенные из этого или из других обществ». Размер членского взноса составлял семь рублей в год. Кружок имел печать с изображением эмблем изящных искусств с надписью «Удельнинский музыкально-драматический кружок» и такой же значок для ношения членами кружка в виде брелка.
Как указывалось в том же уставе, «карточные и азартные игры в помещении кружка не допускаются». Специально оговаривалось и то, что «пребывание в помещении кружка разрешается до 1 часа ночи, за исключением вечеров, общих собраний, репетиций, спектаклей, литературно-музыкальных и танцевальных. Остающиеся после часа ночи платят штраф в размере, устанавливаемом правлением».
Кружок первоначально помещался в доме № 31 по Выборгскому шоссе, а с марта 1914 года переехал на Ярославский пр., 72, где арендовал помещение у «Общества благоустройства на Удельной». Материальное положение кружка было довольно затруднительным, и ему пришлось сдать в аренду буфет, находившийся в его помещении. Однако вскоре последовало распоряжение градоначальника о закрытии этого буфета, приведенное в исполнение 5 сентября. Правление, жалуясь на то, что это решение причиняет «неисправимый ущерб благосостоянию кружка», обратилось 12 сентября 1914 года к градоначальнику с просьбой отменить распоряжение «или, в крайнем случае, допустить продажу виноградных вин исключительно для гг. членов кружка».
«Количество членов кружка в настоящее время 32, – говорилось в обращении, – при ограниченной сумме членского взноса в 7 рублей явилось крайне затруднительным уплачивать арендную плату за помещение и содержать необходимый служительский персонал, поэтому правление кружка сдало в аренду буфет, каковой, по уставу кружка, имеет право иметь в своем помещении. Причем отпуск спиртных напитков, по постановлению правления, был предоставлен лишь действительным членам кружка и не позднее 11 часов вечера, пьянства в помещении кружка никогда не происходило, что, несомненно, подтвердят и органы местной полиции».
По этому же вопросу хорошо осведомленный обо всех делам вверенной ему территории пристав Лесного участка 22 сентября 1914 года докладывал полицмейстеру 5-го отделения Петрограда. Он сообщал, что кружок существует членскими взносами, спектаклями и вечерами, устраиваемыми его членами и их семьями, а также сдачей помещения частным лицам для той же цели и арендной платой с буфета, сдаваемого частному лицу за 1200 рублей в год.
«Всех членов 38 человек исключительно из обывателей Удельной, – указывал пристав, – как военных, так и гражданских чинов, состоящих на государственной службе. Не в дни спектакля собираются лишь члены с семьями читать газеты и журналы, пользоваться библиотекой и на репетиции спектаклей, которые ставятся каждый праздник. Имеется два бильярда, на открытие которых возбуждено ходатайство... Все получаемые доходы идут на усиление средств кружка и пополнение библиотеки. Посторонние лица допускаются лишь по письменной рекомендации членов кружка. Ввиду вышеизложенного, существование буфета как доходной части кружка с продажей легких виноградных вин и пива полагал бы возможным допустить».
Позицию пристава Лесного участка поддержал и полицмейстер. «Принимая во внимание, что концерты, спектакли и вечера, даваемые Удельнинским музыкально-драматическим кружком, служат единственным развлечением населения Удельной, состоящего преимущественно из чиновного люда, и что средства кружка настолько ограниченны, что лишение арендной платы за буфет может повести к закрытию его несомненно полезной деятельности, полагал бы ходатайство кружка удовлетворить, разрешив продажу в буфете мелких виноградных вин и пива».
Окончательная точка в «тяжбе о буфете» была поставлена в октябре 1914 года. Из управления градоначальника сообщили: ходатайство о виноградных винах «признано не подлежащим удовлетворению за отсутствием к тому оснований»...
В то же время с буфетом или без него деятельность кружка продолжалась. В августе 1914 года правление попросило откомандировать техника и электротехника для осмотра помещения кружка на Ярославском, 72, «на предмет постановки в названном помещении спектаклей в течение зимнего сезона 1914/15 гг.». Согласно резолюции осмотра, произведенного 4 сентября, проведение спектаклей разрешалось «при условии допущения публики не свыше 200 человек в зал и 35 человек на балкон и ложи одновременно».
«Принимая во внимание, – говорилось далее в резолюции, – что в текущем году музыкально-драматический кружок в принадлежащем ему на станции Удельной помещении устроили электрическое освещение, то предложить названному кружку представить к 1 мая 1915 г. на утверждение губернского начальства чертежи электрической установки в помещении, без чего дальнейшее функционирование его допущено не будет».
* * *
Среди местных удельнинских достопримечательностей была учебно-показательная пасека с научно-практическими курсами пчеловодства, садоводства и огородничества, устроенная весной 1900 года на Костромском пр., 44, известным деятелем пчеловодства Львом Михайловичем Редько. Дело он поставил с размахом: при пасеке существовало общежитие для слушателей-учеников, одновременно здесь могли заниматься до 40—50 человек. На пасеке помещалось около двадцати ульев, а также учебный огород, парники и пчеловодный музей.
Пасека находилась под неусыпным вниманием высокопоставленных лиц: недаром на открытие летнего сезона 1902 года прибыли министр земледелия А.С. Ермолов, председатель общества пчеловодства Н.Я. Шихманов, профессор С.П. Глазенап и директор департамента земледелия С.Н. Ленин. Кстати, последний являлся человеком, непосредственно причастным к появлению псевдонима «вождя мирового пролетариата». Когда в 1900 году Владимир Ильич Ульянов опасался, что его не выпустят за границу, Надежда Константиновна Крупская поделилась «семейной заботой» с Ольгой Николаевной Лениной, с которой она работала. Та попросила своего брата Сергея помочь с подложными документами. Воспользовались документами тяжело больного отца – Николая Егоровича. Последний до своей смерти так и не узнал, кто воспользовался его именем и фамилией...
Данный текст является ознакомительным фрагментом.