Глава 4 Городская жилая застройка

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Глава 4

Городская жилая застройка

Очень долго пестрой, отвечающей характеру города и социальной структуре его населения, оставалась жилая застройка. По традиции еще в XIX в. разные категории населения продолжали жить «гнездами» в различных частях города, соответствовавших старинным слободам. Историк М. М. Богословский, вспоминая Москву 1870 – 1890-х гг., писал: «Часть Москвы, простиравшаяся от берега Москвы-реки и приблизительно до Малой Дмитровки и Каретного ряда, та часть его, по которой радиусами проходят улицы Остоженка, Пречистенка, Арбат, Поварская, Большая и Малые Никитские с запутанными лабиринтами переулков между ними, была преимущественно дворянской и чиновничьей стороною. Здесь, в черте кольца Садовой, а кое-где и выходя за это кольцо, были расположены по главным улицам большие барские особняки – дворцы с колоннами и фронтонами в стиле empire. Здесь же, и на главных улицах и по переулкам, было много небольших, часто деревянных одноэтажных с антерсолями или с мезонинами дворянских особняков, нередко также с колоннами и фронтонами, на которых виднелись гербы с княжескими шапками и мантиями или с дворянскими коронами, рыцарскими шлемами и страусовыми перьями. Эти большие и малые дворянские особняки очень напоминали собой такие же барские дома в подмосковных и более отдаленных вотчинах, тем более что и самые дворы при них с многочисленными различными службами и хозяйственными постройками – сараями, погребами, конюшнями, колодцами – мало отличались от деревенских усадеб тех же владельцев» (17; 107). Эту дворянскую часть Москвы в секторе, начинавшемся Волхонкой и ограниченном Остоженкой и Никитской, живший здесь в детстве князь П. А. Кропоткин называл, по аналогии с Парижем, «Сен-Жерменским предместьем». Москва считалась в основном купеческим и дворянским городом, и заселенные купечеством и дворянством урочища были наиболее типичными. «Из всех московских частей, быть может, ни одна так не типична, как лабиринт чистых, спокойных и извилистых улиц и переулков… известный под названием Старой Конюшенной.

Около пятидесяти лет назад (в 40-х гг. XIX в. – Л. Б.) тут жило и медленно вымирало старое московское дворянство, имена которого часто упоминаются в русской истории до Петра I» (72; 7). И даже в суетной столице Империи, по словам князя В. А. Оболенского, «тогда не было единого Петербурга. Петербург – центр и петербургские окраины жили совершенно обособленной жизнью. «Наш» Петербург, то есть Петербург дворянско-чиновничий, был по площади в сущности небольшим городом. Таврический сад, Лиговка до Невского, Загородный проспект, Большой театр, Сенатская площадь и течение Невы, с захватом небольшой части Васильевского острова – вот примерные границы того Петербурга, где жили все наши родственники и знакомые, где мы росли, учились, гуляли, служили и умирали» (95; 10).

Разумеется, дворянская часть города была сосредоточена не только в строго определенном месте. В Москве до сих пор множество особняков и целых дворцов сохраняется в других частях города: в Хамовниках, Заяузье, на Разгуляе, Гороховом Поле и даже в считавшемся купеческим Замоскворечье. На этих улицах и в вязи переулков даже сегодня, после того как Москва радикально изменила свой облик, редко встретится торговое заведение, и то только в новых постройках. «Лавки в эти улицы не допускались, за исключением разве мелочной или овощной лавочки, которая ютилась в деревянном домике, принадлежавшем приходской церкви» (72; 9).

То же самое было и в других городах; недаром во множестве русских губернских городов центральная улица называлась Дворянской. «На самом темени высокой горы, на которой построена Пенза, – вспоминал Ф. Ф. Вигель, – выше главной площади, где собор, губернаторский дом и присутственные места, идет улица, называемая Дворянскою. Ни одной лавки, ни одного купеческого дома в ней не находилось. Не весьма высокие деревянные строения, обыкновенно в девять окошек, довольно в дальнем друг от друга расстоянии, жилища аристократии, украшали ее. Здесь жили помещики точно так же, как летом в деревне, где господские хоромы их так же широким и длинным двором отделялись от регулярного сада, где вход в него так же находился между конюшнями, сараями и коровником и затрудняем был сором, навозом и помоями» (23; 94). А в Орле на откосе над Орликом целое урочище носит литературное название Дворянского гнезда, хотя не так давно оно было застроено советскими многоэтажками; и здесь при немногих сохранившихся домах, например, при Доме-музее Н. С. Лескова, остатки обширных усадеб. В Нижнем Новгороде на Большой Печорке обосновались князья Шаховские и Трубецкие, Дельвиги, Аверкиевы, Бологовские, Бестужевы-Рюмины, Анненковы, а на Большой Покровке – Ульянины, Боборыкины, Зыбины, Улыбышевы, Вердеревские; в Жуковой и Тихоновской улицах жило дворянство не столь громких фамилий – так, как оно привыкло жить в деревне. «… Просторный двор, обстроенный многочисленными службами: кухнями, конюшнями, сараями, погребами и людскими, – продолжает описание московской Старой Конюшенной П. А. Кропоткин. – Во двор вели широкие ворота, и на медной доске над калиткой значилось обыкновенно: «Дом поручика или штабс-ротмистра и кавалера такогото». Редко можно было встретить «генерал-майора» или соответственный гражданский чин» (72; 9).

В допожарной Москве большой двор имел под строениями около 1 тыс. квадратных саженей – 4 тыс. м2, средний – около 350 саженей, малый – менее 300 саженей, то есть все же 1,2 тыс. м2. Разумеется, после пожара 1812 г. эти площади сократились, но не намного. Описывающий Пензу Ф. Ф. Вигель родился в 1786 г., П. А. Кропоткин, вспоминавший Москву, – в 1842 г., М. М. Богословский дал очерк Москвы 70 – 90-х гг., но существенной разницы в их воспоминаниях о дворянских поселениях нет: «Тогда граничили друг с другом не фасады домов, – пишет М. М. Богословский, – а отдельные владения в виде усадеб, отделенные одни от других деревянными заборами. В эти владения вели по большей части деревянные ворота, очень нередко открытые для проезда с улицы к парадному крыльцу. Сходство с деревенскими усадьбами увеличивалось еще массой зелени. Редко при каком из этих особняков не было хотя бы небольшого садика. Сады при иных домах были громадны, были прямо целые парки» (17; 107).

Даже и в северной столице у знатных и богатых бар старинные дома иной раз были незатейливы и невелики, зато привольно располагались на обширных усадьбах. Родившийся в 1813 г. граф В. А. Соллогуб писал: «Первое мое воспоминание обрисовывает мне угловую лавку, где продавались пряники и лакомства. Подле лавки были ворота с въездом на пространный двор. Между двором и садом, как строились всегда барские палаты, стоял каменный дом, впрочем, небольшой, в один этаж. Этот дом принадлежал бабушке, графине Наталье Львовне… Эта лавка была лавка Смурова, называвшаяся тогда соллогубовской, она существует поныне на углу Большого Морского и Гороховой» (129; 354–355). Угол Большого Морского проспекта и Гороховой – дальше в центр некуда, разве что на Адмиралтейскую или Дворцовую площади! И одноэтажные барские хоромы посреди усадьбы, как в деревне.

Дворянское (и недворянское) особняковое строительство развивалось по собственным законам. Как не было единым в экономическом плане дворянство, так не было и единства в дворянской усадебной архитектуре. Но определенная типологизация возможна. По вполне резонным предположениям одного из исследователей (Л. В. Тыдмана), в основе старинной дворянской постройки дворцового типа лежала стоявшая на более или менее высоком подклете… крестьянская изба-связь, точнее, ее планировка. План такой связи был трехчастным: два помещения разделялись сенями. Две рядом стоящих параллельных связи объединялись более коротким промежуточным объемом, который занимал большой зал; естественно, переднюю часть этого объема занимали сени или вестибюль, к которому вело парадное крыльцо. Таким образом, весь комплекс делился на 7 внутренних помещений с анфиладным расположением, а весь объем был П-образный («дом покоем», от названия буквы «П» в старинной русской азбуке), в котором выступающие вперед части обеих связей играли роль ризалитов, образуя парадный двор – курдонер. Дальнейшее разрастание постройки шло за счет увеличения всех трех частей и разгораживания их внутренними стенами, а также за счет повышения этажности. Читательмосквич может увидеть подобную планировку, например, на Тверской: это здание бывшего богатого дворянского особняка графини Разумовской, затем Английского клуба, в советское время – Музея Революции, а сейчас – Музея современной истории России. Впрочем, такого рода построек сохранилось еще немало, вопреки их активной охране советским государством.

Однако далеко не все могли возводить дворцы. Основная масса особняков представляла собой более или менее крупные прямоугольные в плане объемы с осевой или центрической композицией. В первом случае роль оси играл служебный коридор, проходивший вдоль всего здания, а во втором центром служил танцевальный зал в достаточно большой постройке, либо лестничная клетка, ведшая в мезонин в небольших особнячках. Москвичи могут познакомиться с первым типом планировки на примере бывшего особняка Клаповской на Гончарной улице в Заяузье (д. 16), в советское время – Дома научного атеизма, ставшего позже Домом духовного наследия, а со вторым – на примере бывшего дома графов Орловых на Большой Никитской (д. 5), где долго размещался Исторический факультет МГУ, а сейчас находится университетское издательство.

При изобилии населения таких особняков (хозяева и их дети, учителя и гувернеры, приживалы и бедные родственники, огромное количество прислуги) была большая нужда в дополнительных помещениях, тем более что парадные комнаты практически были нежилыми. Осматривая старинные особняки сбоку и с дворового фасада, можно обнаружить, что в задней половине они имеют нередко на один этаж больше, нежели спереди: окна основного этажа понижаются, а над ними, под самым карнизом, находятся небольшие окошки дополнительного полуэтажа – антресолей. Высокие окна уличного фасада принадлежат парадным комнатам, пониженные окна боковых и заднего фасадов относятся к личным покоям владельцев дома, а на антресолях с низкими потолками и маленькими оконцами, расположенными над самым полом, были жилые помещения для детей и прочей малоценной шушеры (дети рассматривались родителями примерно на уровне крепостной прислуги среднего разбора, но нередко ниже старых заслуженных камердинеров и дворецких). Расширение жилой площади особняков могло идти и за счет излюбленных в Москве и провинции мезонинов – дополнительных полуэтажей меньшей, нежели сам дом, площади.

Даже в центре обеих столиц, особенно в Москве, размеры барских усадеб и удобно размещавшихся на них особняков иногда поражают размерами. Москвичам старшего поколения должен помниться старинный барский дом на Пушкинской площади, известный как «дом Фамусова», снесенный, несмотря на многочисленные протесты, в 60-х гг. XX в.; теперь на его месте подземный переход под новым зданием «Известий». Дом был в два этажа и два десятка комнат, с залой, вмещавшей маскарады, балы и благотворительные концерты на сотни персон. При доме было громадное «дворовое место»: флигель-особняк и службы – конюшня, каретник, помещения для дворни, семейной и холостой. В конюшне стояло 6–7 лошадей, в доме и на дворе было множество прислуги: кучера, конюхи, форейторы, прачки, повар, черная кухарка, горничные, лакеи. В доме, кроме «своих», жили еще какие-то старушки и старички-приживалы: за стол по будням садилось 15 человек (30; 64).

П. Ф. Соколов. Гостиная в доме Штиглица в Санкт-Петербурге. 1841 г.

Большие размеры особняков диктовались особенностями жизни, ориентированной на парадность, представительность. В парадных апартаментах не жили: в них появлялись. Отсюда и многочисленность комнат в этих домах. Так, у графов Олсуфьевых в московском доме было 17 комнат, а у родителей будущего фельдмаршала и военного министра Д. А. Милютина «… дом состоял, по обыкновению, из целой анфилады зал, гостиных…» (86; 60). При анфиладном расположении все комнаты проходные, так что жить здесь было не очень удобно даже при тогдашнем отсутствии понятий о комфорте; поэтому при большом количестве парадных апартаментов и требовались особые жилые покои.

В богатом барском особняке должен был иметься «приличный» набор комнат. Сюда входили передняя, большая гостиная, танцевальная зала, столовая с примыкающей к ней буфетной, одна-две малых гостиных, например, диванная, боскетная, библиотека, а в некоторых особо богатых домах были еще и портретная либо картинная галерея с коллекциями, бильярдная, а в XVIII в. бывали и парадные спальни, где никто не спал и которые также использовались при большом съезде гостей как гостиные. Князь А. А. Щербатов писал о наемном петербургском доме своего отца, в 40-х гг. XIX в. московского генерал-губернатора: «Помню и столовую Лазаревского дома, длинную комнату, с мраморными полуколоннами, в конце стоял бильярд…» (156; 62). У Олсуфьевых были «…красная комната, в которой стоял огромный диван красного дерева стиля 40-х годов с зеленой обивкой… Рядом была большая длинная комната в 2 света, библиотека со шкафами из красного дерева, где было не менее 2-х или даже 3-х тысяч книг, огромное количество которых были книги 18-го и даже 17-го столетия, большей частью французские. Затем шла большая голубая гостиная в три окна в 2 света с 4-мя портретами наших предков Голицыных и Нарышкиных, Левицкого и Боровиковского… Голубая гостиная была в стиле Louis XVI с орнаментом серым по темно-синему фону и расписным потолком. Двери в этих парадных комнатах также были в том же стиле, белые с светло-зелеными рамками… Из гостиной была как продолжение анфилады спальня пап? и мам? и вправо большой зал с тремя стеклянными дверьми на террасу в сад и также в 2 света. Из этого зала, одного из самых больших в Москве, было 3 двери – одна направо в кабинет мам?… другая дверь вела в буфет и на антресоли с правой стороны дома, с другой стороны, в коридор и также антресоли левой стороны дома» (78; 253–254).

Однако этой роскоши казалось недостаточно. «В Париже пап? купил замечательно красивый штоф в стиле Людовика 16-го для обивки всей мебели в голубой гостиной, зимой он собирался жениться и весь дом хотел обновить». После перемены обстановки в доме, казавшемся слишком бедным для молодой жены, мемуаристка, вернувшись из длительной поездки, «была поражена тогда красотой и громадностью нашего дома. Первое, на что я обратила внимание, это что в библиотеке уже не были закрыты шкапы красного дерева с книгами. Мам? сняла все дверцы, и книги были все на виду, и какая их была масса! В гостиной меня поразила красота розовой обивки на белых стульях и креслах, а в столовой коллекция семейных портретов, где они раньше были, не знаю, но такого множества я не ожидала… Между ними стояли бюсты князей Голицыных, а в углах большие мраморные статуи, привезенные еще дедушкой из Италии… И потом меня поразила масса цветов на окнах и в углах комнат, а в гостиной чудные кокосовые пальмы до потолка и камелии и азалии в полном цвету.

Александра Григорьевна устроила свой кабинет в большой спальне рядом с гостиной, ее комната была разделена пополам кретоновой драпировкой. Ее кабинет или гостиная, стены которой были с фресками 18-го века в стиле Людовика 16-го, была настоящий музей. Там была мебель, которую при нашествии французов в 12-м году чуть было не сожгли, но которую кое-как починили по приказу маршала Davou…» (78; 260, 268).

Неизвестный художник. Гостиная в доме Юсуповых. 30-е гг. XIX в.

Н. Подклюшников. Гостиная в доме Нащекиных в Москве. 1838 г.

Дом – чтобы не сказать дворец – графов Олсуфьевых не исключение. Известная «бабушка» Е. П. Янькова аналогичным образом описывала дом своего отца.

Барон Н. Е. Врангель вспоминал: «Зимою мы жили в Петербурге в большом-большом доме… в котором совсем не было уютных жилых комнат, а казалось – одна «анфилада» гостиных. В этих хоромах по стенам торжественно расставлены были столы с холодными мраморными плитами, мебель красного дерева и карельской березы на матовых черных львиных лапах с локотниками, кончающимися головами черных сфинксов и арапов, консоли с алебастровыми и мраморными урнами, стройными вазами Императорского фарфорового завода, тяжелыми позолоченными канделябрами, подставками с большими часами, над которыми юные весталки приносили жертвы и римские воины в шлемах поднимали руки к небу. Между окнами висели большие, во весь простенок зеркала, на стенах – портреты царских лиц и картины в тяжелых золоченых рамах» (27; 33).

Уже из приведенных описаний можно видеть, как обставлялись парадные комнаты. Мебель в «стиле Росси» (белая с позолотой), красного дерева с бронзой (стиля Жакоб) или карельской березы, обитая штофом или гобеленовыми купонами – диваны, кресла, ящикообразные скамеечки для ног подле них (при анфиладном расположении в комнатах были сквозняки и на полу холодно); столы и стулья, расставленные в гостиных группами-«уголками», которые разделялись жардиньерками и трельяжами с вьющейся зеленью; большие трюмо с подзеркальными столиками, с фарфоровыми безделушками, кораллами и раковинами на них; камины с зеркалами над ними, с каминными часами в фигурном золотом корпусе и парой канделябров или жирандолей (у одних свечники располагались в ряд, у других – по кругу), с вышитым бисером или украшенным аппликациями каминным экраном; клавикорды или фортепьяно, напольные столовые часы; на потолке хрустальные люстры, на стенах масляные лампы или свечные бра, лампы с колпаками и подсвечники на столах. Во избежание сквозняков двери нередко прикрывались ширмами. На окнах – пышные драпри с ламбрекенами, в простенках между окон – мраморные, бронзовые или гипсовые статуи и бюсты либо цветы, а под подоконниками – сложенные ломберные столы для карточных игр, покрытые зеленым сукном. На стенах же, особенно в малых гостиных и диванных, кое-какие картины, гравюры, гипсовые копии барельефов Ф. П. Толстого, посвященных 1812 году.

Нам уже довелось объяснять, что неправильно представлять себе домашнюю обстановку в барских особняках по ныне музеефицированным парадным залам царских дворцов и что мебель, чаще всего случайная, сохранялась до полного обветшания, независимо от господствующего стиля. Князь А. А. Щербатов спустя 35 лет вспоминал о своей женитьбе в 1855 г. и о первой семейной квартире в Варшаве: «Кабинет будущей жены моей назначено было оклеить голубыми гладкими обоями… мебель в него, ореховую резную, взялся заказать А. И. Шаховской знакомым ему жидам по старинному, имеющемуся у него образцу (эта мебель и доднесь жива на Никитской, в так называемой библиотеке). Гостиную устроили белую, с гипсовыми отводами и украшениями; мебель красная, бархатная (часть ее тоже сохранилась на Никитской, в спальне жены, до сих пор). Кабинет… (мебель из моей холостой квартиры – теперь в Хорошем; кавказский диван – в Москве, в зале)» (156; 157).

Разумеется, несравненно проще обставлялись личные покои обитателей. Это были кабинет хозяина, где он и спал на кожаном диване и где стояли письменный стол с массивным бронзовым письменным прибором, масляной лампой или подсвечником с колпаком и передвижным экраном, бювар для бумаг, имелись звонок для вызова прислуги, конторка для письменных работ, книжный шкаф за зеленой тафтой (там могли храниться только счетные книги да сапожные колодки), непременная стойка для трубок с длинными чубуками, которыми было принято потчевать гостей.

К ней примыкала гардеробная с бритвенным столиком, умывальным столом с тазом и кувшином и удобством – креслом с глухим ящиком внизу, в котором, под двумя подъемными сиденьями (одно с дыркой) стоял ночной горшок. В этой же части дома могла быть малая столовая для семейных обедов, спальня жены с большой двуспальной кроватью, двумя ночными столиками с подсвечниками по сторонам изголовья, большой плетеной корзиной для постельного белья в ногах, сонеткой (широкой вышитой лентой с кистью) над головой для вызова прислуги; в женском кабинете был также секретер с множеством ящичков, стулья и кресла для гостей. К будуару примыкала уборная жены с носильным бельем и платьем, туалетным столиком с поворачивающимся на шарнирах зеркаломпсише, с умывальным столом и все с тем же удобством для отправления естественных надобностей. Могли быть комнаты для взрослых детей: маленькие с няньками и дядьками, боннами, гувернерами и гувернантками, учителями обитали в верхних этажах, на антресолях или в мезонинах в своих детских и классных. Князь А. Г. Щербатов снимал в Петербурге в 30-х гг. обширный барский дом. «Детская была в верхнем этаже, – вспоминал его сын, А. А. Щербатов. – Лучшие комнаты были отведены старшим сестрам. Комната сестры Катеньки, по достижении ею 18 лет, была даже нарядна; рядом с нею была комната Ольги, через которую проходили в комнату m-elle Schmidt – с одним окном… Моя с Володей спальня выходила на двор, рядом с нею была классная, затем комната нашего дядьки Трифона Григорьева. Марья Богдановна, наша добрая няня, занимала комнату вроде антресоля, выходящую на площадь. Гриша, как взрослый, жил отдельно внизу» (156; 63).

Мураново. Спальня. Фрагмент с туалетным столом и зеркалом-псише

Естественно, и в больших, и в маленьких домах были помещения для многочисленной мужской и женской прислуги – лакейская и девичья.

У кого не было тысяч душ, жили попроще, особенно в провинции. Вот подробное описание городского (Рязань) дома отнюдь не бедной помещицы, бабушки Я. П. Полонского. «Через деревянное крыльцо и небольшие, зимой холодные, а летом пыльные сени направо была дверь в переднюю… Из передней шла дверь в небольшую залу. В этой зале вся семья и мы по праздникам обедали и ужинали… Пол в этой зале был некрашеный; потолок обит холстом, выкрашенным в белую краску; посередине висела люстра из хрусталиков, а пыльная холстина местами отставала от потолка и казалась неплотно прибитым и выпятившимся книзу парусом…

Стены были оклеены обоями, из-под которых, по местам, живописно выглядывали узоры старых обоев… Во время обеда и ужина за моим дядей и за каждой из моих теток стояло навытяжку по лакею с тарелкой, а вдоль стены с окном на двор от самого угла стояли кадки с целой рощей померанцев, лимонов и лавров. В особенности памятно мне круглое лавровое деревцо, которое было на аршин выше моей головы. Эти деревья, перенесенные когда-то из старой, развалившейся оранжереи, мне потому памятны, что зимой по вечерам я за ними прятался, так что в зале, освещенной только одною масляною стенною лампой, меня не было видно…

В гостиной на полу лежал тканый ковер с широкой каймой, на которой узор изображал каких-то белых гусей с приподнятыми крыльями, вперемежку с желтыми лирами. Зеркальная рама в простенках между окошек, овальный стол перед диваном и самый диван – все было довольно массивно и из цельного красного дерева, одни только клавикорды не казались массивными. В одном углу стояли английские столовые часы с курантами… в другом углу была изразцовая печь с карнизом, на котором стояли два китайских, из белого фарфора, болванчика…

Из гостиной шли двери с маленькою прорезной дырочкой, в которую из спальни можно было подглядывать, кто приехал и кто вошел в гостиную.

Спальня бабушки была постоянно сумрачна, так как два низких окна, выходивших на улицу, постоянно были завешаны гардинами, зато мягко было ступать, пол был обит войлоком и грубым зеленым сукном. Прямо против двери висели портреты моего деда и моей бабушки… Тут было немало комодов и сундуков, прикрытых коврами; налево была кровать, помещавшаяся в нише с задней дверкою; с одной стороны этой ниши шел проход в девичью и темное пространство по другую сторону ниши, до самого потолка заваленное сундуками, сундучками, коробками, мешками и, если не ошибаюсь, запасными перинами. Тут же за дверкой прямо с постели можно было спускаться на пол. У прохода в девичью постоянно на полу или на низенькой скамеечке, с чулком в руке, сидела босая девчонка. В те времена такие девчонки у барынь играли роль электрического звонка, проведенного в кухню или людскую, их посылали звать кого нужно…

Бюро. Начало XIX в.

Из девичьей шла дверь в небольшие сени с лестницей на чердак, на заднее крыльцо, и холодное зимой, насквозь промороженное господское отделение (отхожее место. – Л. Б.). В тех же сенях была постоянно запертая дверь в пристройку, где была кладовая…

Из девичьей налево шел коридор, из которого шли три двери: в комнату, к моим теткам, в кабинет, к моему дяде, и в залу, не считая двери в небольшой чуланчик, куда Константиновна ставила горшки свои и где лежали поломанные вещи очень старого происхождения. Тетки спали в кроватях под белыми занавесками, Константиновна на полу; со стен глядели портреты моего прадеда, моей прабабки и родного дяди моего…

Но кабинет дяди Александра Яковлевича, часто по целым месяцам запертый в его отсутствие, был для меня самая знаменитейшая, самая поучительная комната. Когда я подрос и уже умел читать, я часто выпрашивал ключик от этого кабинета, там выбирал себе любую книгу и читал, забравшись с ногами на диван. Весь этот кабинет был и музей и библиотека. Слева от входа во всю стену стоял шкап в два этажа с откидной доской посередине. За стеклами было множество книг, а на нижней полке, на горке, лежали медали, древние монеты, минералы, раковины, печати, куски кораллов и проч. и проч.

По обеим сторонам этого шкапа с передвижными стеклами висели шведские ружья, персидский в зеленых ножнах кинжал, китайские ножи, старинные пистолеты, шпаги, чубуки, ягдташи и патронташи. Горка между двух окон, выходящих на двор, тоже была уставлена китайскими вещами и редкостями, а на комоде была целая гора переводных романов Ратклиф, Дюкредюминеля, Лафонтена, Мадам Жанлис, Вальтер Скотта и других. На перегородке, за которой спал мой дядя, висели планы столичных городов, рисунок первого появившегося на свете парохода и копии с разных старинных картин (небольшого размера) голландской школы, переведенные на стекло и сзади раскрашенные. Картина масляными красками была только одна над входной дверью, изображала она лисицу, которая тащит петуха; был ли это оригинал или искусная копия – не знаю» (104; 281–284).

Представляется, что это был сравнительно небольшой дом с весьма запутанной планировкой. Так же небольшими были и другие городские дома, которые снимали не имевшие собственного дома родители Полонского. «Домик Гордеева, куда мы переехали, был не велик. Я помню только переднюю в виде коридорчика с дверью налево в девичью, направо – в детскую окнами на двор и затем в другую детскую окнами на улицу; прямо дверь в гостиную, из которой налево шла спальня моей матери, сообщающаяся с девичьей – вот и все. Нас, детей, уже было четверо; на этой квартире, если не ошибаюсь, родились еще двое… Помню, спал я у себя в детской в откидной шифоньерке. Моя кровать была похожа на шкап, который на ночь отпирался сверху и превращался в откидную постель на двух разгибающихся ножках» (104; 297). А затем «мы переехали на другую квартиру, с Введенской улицы на Дворянскую, в дом приходского дьячка Якова. По-прежнему в доме было не более шести комнат: передняя, небольшая зала, гостиная, спальня моей матери, детская и девичья, или людская; по-прежнему кухня помещалась на дворе в отдельном строении (я не помню в Рязани ни одной квартиры с кухней рядом с комнатами или в том же самом доме, где мы квартировали). Мать моя была беременна восьмым ребенком…» (104; 320). Где и как они все помещались, предоставим судить читателю.

Здесь надобно пояснить, что множество помещиков и чиновников не имело собственных городских домов и снимало их у различных домовладельцев вместе со службами и «дворовым пространством». В Петербурге в 20 – 30-х гг. XIX в. князь А. Г. Щербатов снимал дом Лазарева на Михайловской площади: «В Лазаревском доме мы жили долго, чуть ли не пятнадцать лет. Дом был обширный, весьма приличный, но не щеголеватый. Платилось за него 500 рублей ассигнациями или 1500 руб. серебром (нужно наоборот: 1500 руб. ассигн., или 500 руб. сер. – Л. Б.). Покинули мы его вследствие перестройки, кажется, в 1840 году, чтобы переехать на Литейную, в дом Пельта (ныне – дом Синодального ведомства). Этот дом уже новейшей, утилитарной конструкции, с квартирами, выходящими на общую лестницу, был довольно удобен, но отнюдь не имел характера барского дома, каким был Лазаревский» (156;. 63). Князь П. А. Кропоткин вспоминал: «Отец продал дом, в котором родился я и где умерла наша мать, и купил другой; потом продал и этот, и мы несколько зим прожили в наемных домах, покуда отец не нашел третий, по своему вкусу, в нескольких шагах от той самой церкви, в которой его крестили и отпевали его мать. И все это было в Старой Конюшенной. Мы оставляли ее только, чтобы проводить лето в нашей деревне» (72; 9). Москвоведам известно, по меньшей мере, 5 адресов, где успел пожить А. И. Герцен, и столько же – снимавшихся семейством Аксаковых; некоторые из них уцелели. Побывав в домах-музеях А. И. Герцена или М. Ю. Лермонтова, можно убедиться, что они не столь уж велики. Во всяком случае, комнаты там тесноваты. Такие небольшие деревянные дворянские особнячки простейшей архитектуры были наиболее типичными в провинции. В 50 – 60-х гг. уже ХХ в. их можно было увидеть во многих, уцелевших после социалистической реконструкции и войн областных и даже районных городах, от Вологды до Саратова. Не было там ни диванных, ни боскетных, ни даже потребного количества спален, гардеробных и детских, но зато было тепло и уютно. Простым был общепринятый в этом кругу образ жизни. Историк П. И. Бартенев так описывает свой дом в уездном городе: «Дом в Липецке, построенный моим дедом, где он скончался в 1826 году, был довольно тесен, так что сестра Полина с мужем не имели особого помещения, и постели для них ежедневно готовили на полу в гостиной. Я спал на диванчике в маменькиной спальне очень близко от ее большой кровати с высокими пуховиками (в изголовье стояло судно и это не возбуждало ни в ком неудовольствия)… По утрам ежедневно носили разожженный до красна кирпич и поливали его уксусом или квасом, а лежавшая на нем мята или чабер разливали благоухание. Деревянный некрашенный пол мыли чуть ли не по два раза в неделю; форточек не было; окна на ночь закрывались ставнями снаружи и во всех комнатах было очень тепло» (6; 50, 51). Теснота дома и простота жизни в нем может навести на мысль о недостаточных средствах Бартеневых. Между тем, они не были бедны: «состояние наше было избыточное и без всяких долгов, напротив, с возможностью помогать соседям, а в городе бедным людям» (6; 50, 51).

Неизвестный художник. Интерьер проходной комнаты. 30-е гг. XIX в.

Все эти особняки владельцев средней руки строились по неписаному стандарту. «Описав расположение одного из сих домов, городских или деревенских, – утверждал Ф. Ф. Вигель, – я могу дать понятие о прочих: так велико было их единообразие. Невысокая лестница обыкновенно сделана была в пристройке из досок, коей целая половина делилась еще надвое, для двух отхожих мест: господского и лакейского. Зажав нос, скорее иду мимо и вступаю в переднюю, где встречает меня другого рода зловоние. Толпа дворовых людей наполняет ее; все ощипаны, все оборваны; одни лежа на прилавке, другие сидя или стоя говорят вздор, то смеются, то зевают. В одном углу поставлен стол, на коем разложены или камзол, или исподнее платье, которое кроится, шьется или починивается; в другом подшиваются подметки под сапоги, кои иногда намазываются дегтем. Запах лука, чеснока и капусты мешается тут с другими испарениями сего ленивого и ветреного народа. За сим следует анфилада, состоящая из трех комнат: залы (она же и столовая) в четыре окошка, гостиной в три и диванной в два; они составляют лицевую сторону, и воздух в них чище. Спальная, уборная и девичья смотрели на двор, а детские помещались в антресоле. Кабинет, поставленный рядом с буфетом, уступал ему в величине и, несмотря на свою укромность, казался еще слишком просторным для ученых занятий хозяина и хранилища его книг.

Внутреннее убранство также было почти одинаковое. Зала была обставлена плетеными стульями и складными столами для игры; гостиная украшалась хрустальною люстрой и в простенках двумя зеркалами с подстольниками из крашеного дерева; вдоль стены, просто выкрашенной, стояло в середине такого же дерева простое канапе, по бокам два маленьких, а между ними чинно расставлены были кресла; в диванной угольной, разумеется, диван. В сохранении мебелей видна была только бережливость пензенцев; обивка ситцевая или из полинялого сафьяна оберегалась чехлами из толстого полотна. Ни воображения, ни вкуса, ни денег на украшение комнат тогда много не тратилось» (23; 94–95).

Даже и столичное дворянство, даже и побогаче, жило по тому же стандарту, разве чуть почище, попристойнее. «В этих тихих улицах, лежащих в стороне от шума и суеты торговой Москвы, – писал князь П. А. Кропоткин, – все дома были очень похожи друг на друга. Большею частью они были деревянные, с ярко-зелеными железными крышами; у всех фасад с колоннами, все выкрашены по штукатурке в веселые цвета. Почти все дома строились в один этаж, с выходящими на улицу семью или девятью большими светлыми окнами. На улицу выходила «анфилада» парадных комнат. Зала, большая, пустая и холодная, в два-три окна на улицу и четыре во двор, с рядами стульев по стенкам, с лампами на высоких ножках и канделябрами по углам, с большим роялем у стены; танцы, парадные обеды и место игры в карты были ее назначением.

Бюро. Фирма братьев Гамбс. Середина XIX в.

Затем гостиная тоже в три окна, с неизменным диваном и круглым столом в глубине и большим зеркалом над диваном. По бокам дивана – кресла, козетки, столики, а между окон – столики с узкими зеркалами во всю стену. Все это было сделано из орехового дерева и обито шелковой материей. Всегда вся мебель была покрыта чехлами. Впоследствии даже и в Старой Конюшенной стали появляться разные вычурные «трельяжи», стала допускаться фантазия в убранстве гостиных. Но в годы нашего детства фантазии считались недозволенными, и все гостиные были на один лад. За большою гостиною шла маленькая гостиная с цветным фонарем у потолка, с дамским письменным столом, на котором никто никогда не писал, но на котором было расставлено множество всяких фарфоровых безделушек. А за маленькой гостиной – уборная, угольная комната с громадным трюмо, перед которым дамы одевались, едучи на бал, и которое было видно всяким входившим в гостиную в глубине «анфилады». Во всех домах было то же самое, единственным позволительным исключением допускалось иногда то, что «маленькая гостиная» и уборная комната соединялись вместе в одну комнату. За уборной, под прямым углом, помещалась спальня, а за спальней начинался ряд низеньких комнат: здесь были «девичьи», столовая и кабинет. Второй этаж допускался лишь в мезонине, выходившем на просторный двор…» (72; 8–9).

Дворянский особняк стоял на хотя бы небольшой усадьбе, а на тогдашних городских окраинах усадьбы могли быть и весьма обширными. Так, у графов Олсуфьевых в Москве, на Девичьем поле, была «большая усадьба в 7 десятин – под садом было около 3 десятин, а 2 десятины были под домом, флигелями, службами и двором» (78; 254). Кратко описанный П. И. Бартеневым небольшой дедовский домик в уездном Липецке, стоял, однако, на просторной усадьбе: «По субботам маменька обыкновенно осматривала нашу обширную усадьбу, начиная с кухни и людской, бани, большого погреба, ветчинной, кладовой, конюшни и сарая» (6; 53). В московской усадьбе Милютиных в выходящем на Мясницкую Милютинском переулке (в советское время – ул. Мархлевского) «дом наш, двухэтажный, старинной барской архитектуры, находился между садом и обширным двором и стоял боком к улице, вдоль которой шел высокий забор с каменными столбами и железною решеткой. Насупротив главного дома, параллельно ему и также боком к улице, стоял двухэтажный же каменный флигель, неоштукатуренный; в нем жила бабушка Мария Ивановна Милютина с обеими своими дочерьми, а в глубине двора, против въездных ворот, расположены были службы: конюшни, сараи, жилье прислуги и т. д. Сад был старый, тенистый; двор – немощеный, отчасти поросший травой…» (86; 60).

Но особенно отличались своими размерами богатые подгородные усадьбы, примыкавшие к границам города. «Мы воспользовались свободною субботою и вчерашним воскресеньем, чтоб съездить в Кусково гр. Шереметева и Люблино, принадлежащее Н. А. Дурасову, взглянуть на пространные оранжереи, наполненные померанцевыми, лимонными и лавровыми деревьями и несметным количеством самых роскошных цветов… Я никогда не видал ничего подобного… Кусковские оранжереи удивляют количеством и огромностью своих померанцевых деревьев и богатством произрастаний, но не так чисто содержимы, как люблинские: видно, что за всем бдительно наблюдает сам хозяин… Он в продолжение всей зимы имеет привычку по воскресным дням обедать с приятелями в люблинских своих оранжереях» (44; I, 60). Понятно, что когда у помещиков исчезла возможность «бдительно наблюдать» за своими померанцами, точнее, за множеством даровых крепостных рук, вся эта благостыня быстро повывелась.

Да как и не быть усадьбе обширной: сколько нужно было держать одной прислуги, крепостной, а затем вольнонаемной, при вековой привычке к «послугам»: не могла же барыня сама поправлять сползшую с плеча шаль! У князя Кропоткина на семью из 8 человек в Москве было 50 человек прислуги: кучера, повара, кухарки, лакеи. Кстати, сохранившийся дом Кропоткиных в Штатном переулке (№ 26), где прошло раннее детство мемуариста, сравнительно невелик, и где все в нем помещались – уму непостижимо.

В рязанском доме бабушки поэта Я. П. Полонского «…передняя была полна лакеями». Такой же была и девичья, да еще в отдельно стоящей кухне жило множество людей, так что вместе с приходившими из деревень работниками здесь было около 60 человек (104; 281, 283–284).

Но что там времена крепостного права и Рязань, к тому же самая окраина города. Сын профессора князя Е. Трубецкого вспоминал, что в конце XIX в. в городском доме, в квартире отца было более 10 человек прислуги на семью из пяти человек (144; 131).

Родившаяся в 1863 г., то есть описывавшая в своих воспоминаниях пореформенное время дочь графа Олсуфьева отмечала, что в их московском доме «…было много прислуги, живущей большей частью со всей семьей, 3 лакея – один выездной в ливрее, один камердинер и один буфетчик, три горничные, кухонные мужики, повар француз Луи…» (78; 257).

А сколько нужно было содержать на городской усадьбе лошадей! Ведь барам не ездить же на извозчиках. У Бартеневых в Липецке на городской усадьбе стояло 12 лошадей. О 12 лошадях в городе вспоминал и П. А. Кропоткин.

Вполне естественно, что старинные барские усадьбы не обходились без собственной «инфраструктуры» – садов, парков и огородов. Многие богатые помещики содержали при садах оранжереи с померанцевыми и лимонными деревьями и грунтовые сараи – особые помещения для выращивания груш-бергамотов, персиков, дынь и даже ананасов. У графов Олсуфьевых в их семидесятинной московской усадьбе на Девичьем поле на трех десятинах под садом «была оранжерея персиков, другая с пальмами и тропическими растениями, одна теплица с орхидеями, одна с камелиями, одна с азалиями, одна с рододендронами и еще огромный зимний сад, около дома, который был не менее 12–15 аршин высоты и где аорокарий был так высок, что пробил стеклянную крышу над собой… Был помимо оранжерей, знаменитых на всю Москву, огромный грунтовой сарай с чудными шпанскими вишнями» (78; 256, 262). Ну, понятно же, что без араукарии, австралийского хвойного дерева, жить никак нельзя. Мужику без хлеба можно, а барину без араукарии – нет.

Усадебный сад даже в городе мог переходить в парк с липовыми, кленовыми, дубовыми, березовыми, еловыми аллеями, где деревья по старинной моде французских регулярных парков могли получать форму пирамид, кубов и шаров, с сиренями и жасминами, с плотно убитыми, усыпанными песком или толченым кирпичом дорожками. У Олсуфьевых в Москве был парк «…На подобие маленького Версаля. У нас в саду у каждого были любимые места, были скамейки, называемые la salon vert (зеленая гостиная. – Л. Б.), длинная полукругом скамейка, на которой свободно могли сеть 15, если не 20 человек, было Катринру (Catherinru), где мы летом каждое утро учились, 3 скамейки с круглым столом под большими липами. Наш сад был почти весь липовый, была только большая береза, несколько больших сосен, 2 большие высокие пихты, которые были старше лип – и один большой пирамидальный тополь, который даже не завертывали в рогожу на зиму» (78; 262). Остатки этого великолепного парка, кажется, сохранились до сих пор.

Но графы Олсуфьевы – большие баре. В провинциальных городах и у не особенно богатых помещиков на усадьбах такого великолепия не было. Напротив, они отличались деревенской простотой. Например, в городской (!) усадьбе бабушки Я. П. Полонского, в губернском, по тем временам довольно большом городе Рязани «одно окно из девичьей выходило на огород и на соседний флигелек, а окно из детской выходило на двор с собачьей конурой, где жил Орелка и лаял, когда мы летом проходили в калитку сада. В саду направо была куртинка, обставленная высокими липами, и баня, а налево были гряды с бобами, горохом, капустой и иными овощами. Дорожка, которая шла от калитки, перекрещивала другую дорожку. Налево росли вишни, направо колючие кустики крыжовника и виден был покачнувшийся дощатый забор соседей» (104; 273).

При этом бабушка Полонского была отнюдь не бедна: летом, вместе с приходившими из деревни косцами и пастухами, дворни в усадьбе набиралось до 60 человек. Просто это была «старосветская» усадьба. Обычно обширные сады представляли собой многочисленные насаждения смородины и крыжовника, дополнявшиеся шпалерами яблонь и вишенья.

Однако же вернемся к планировке самого города. «Часть города по правому берегу Москвы-реки, – продолжает М. Богословский, – так называемое Замоскворечье с улицами Пятницкой, Ордынкой, Полянкой и Якиманкой и с целым переплетом переулков между ними, населена была купечеством, крупным и мелким, преимущественно тем купечеством, которое торговало и в городских рядах на Красной площади. Здесь были также большие и малые особняки, но стиля empire в этой стороне не замечалось; не было, конечно, и никаких гербов на фронтонах. Парадные входы в дома были по большей части построены во дворе, причем ворота не держались открытыми, как в иных дворянских усадьбах. Особенно крепко ворота запирались на ночь» (17; 108). Опять же заметим, что немалая часть дворянства обитала и в Замоскворечье, как и купечество разбросано было по всему городу. Компактно жило московское купечество в Заяузье, за Таганской площадью, в Рогожской слободе. Но московская традиция приписывала Замоскворечью именно купеческий характер.

«Уголок» в гостиной с рабочим столиком. Начало XIX в.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.