Польша превыше всего
Польша превыше всего
Национальное самосознание поляков было чрезвычайно развито не только в государственных деятелях, профессорах или военных. Даже польские дамы, как могли, служили своей нации. Иван Аксаков считал, что польский патриотизм больше всего поддерживается женщинами и ксёндзами. Вероятно, ксёндзы видели в открытой пропаганде польского национализма свой долг, а женщины просто отличались большей эмоциональностью. Тот же Аксаков, осенью 1855 года (то есть в разгар Крымской войны) побывавший в Киеве и Умани вместе с дружиной московского ополчения, заметил, что польские женщины говорили с ним и другими ополченцами не иначе, как на польском, хотя знали и русский, и французский[757]. Николай Костомаров, знакомый с множеством поляков, удивлялся, «до какой степени сильно нравственное влияние польской женщины и как энергически умеет она поддерживать и распространять свою народность»[758]. В качестве примера он приводил некоего адвоката Борщова, русского по отцу, но воспитанного матерью-полькой. Этот Борщов был горячим приверженцем всего польского. Но такое же влияние испытывал и Владимир Короленко. Когда он поступил в пансион пани Окрашевской, то начал учить исторические песни Юлиана-Урсина Немцевича, разумеется, на польском. Короленко, правда, не стал поляком, но многие поляки считали его отчасти своим, по крайней мере в Житомире: «Это сын судьи, и его мать полька. Благородный молодой человек». Не избежал «польской агитации» и будущий автор «Кобзаря». В городе Вильно шестнадцатилетний Тарас Шевченко, в то время крепостной человек помещика Павла Энгельгардта, влюбился в полячку Дзюню (Ядвигу) Гусиковскую. Девушка ответила взаимностью, трогательно заботилась о молодом человеке, шила ему рубашки и галстуки, при этом занималась с Тарасом чем-то вроде «национального перевоспитания»: «Коханка Тарасова потребовала от него отречения от родного языка в пользу польской национальности: в разговоре с ним она другого языка не допускала»[759]. Шевченко, с детства любивший рассказы деда о головорезах-гайдамаках, польской «агитации» не поддался. Польский выучил, но поляком не стал.
Как же могли служить Российской империи пламенные польские патриоты? Люди не атомы или электроны. Они наделены разумом и свободной волей и вольны не подчиняться историческим закономерностям.
Однако многие поляки готовы были служить России в мирное время, но, как только появлялась надежда на возрождение независимой Польши, лояльность уступала место польскому патриотизму. Аристократ и беспоместный шляхтич, богатейший магнат и мелкий чиновник действовали заодно. Князь Доминик Иероним Радзивилл, камергер русского императорского двора, один из богатейших людей России, хозяин несметных сокровищ Несвижского замка, оставил свою счастливую жизнь, бросил свои богатства, разумеется, конфискованные затем в русскую казну, снарядил на свои деньги уланский полк для армии Наполеона и сам отправился воевать, сражаться за независимость Польши под знаменами Бонапарта[760]. Бывший камергер умер от ран в 1813 году. Адам Чарноцкий[761], будущий знаменитый ученый, оставил работу в архивах, чтобы стать «под стяги белых орлов» и «служить любимой Отчизне». Он бежит из России в герцогство Варшавское, инсценировав собственную смерть и сменив имя, чтобы замести следы и вступить в корпус маршала Даву.
Даже такой расчетливый и эгоистичный человек, как Фаддей Булгарин, перед вторжением Наполеона поступил на службу в армию Наполеона (в корпус маршала Удино) и с оружием в руках воевал против России вплоть до 1814 года. Позже он оправдывался, будто был мобилизован. Но не зря же он родился и вырос в польской шляхетской семье и само имя Фаддей (Тадеуш) получил в честь вождя первого польского восстания против России – Тадеуша Костюшко. Позднее Булгарин убедительно и весьма точно объяснял мотивы своих соотечественников, а возможно, и свои собственные: «Врожденная любовь в поляках к отечеству и народности столь велика, что ни узы привязанности к доброму Царю, ни сама благодарность не удержала их от присоединения к французской армии, когда думали, что это последний шаг к восстановлению отечества»[762].
История польского восстания 1831 года показывает, что целыми народами, случается, движет не трезвый расчет, а иррациональные чувства. Генерал Йозеф Гжегож Хлопицкий, будущий командующий повстанческими войсками, сначала отказался поддержать бунт и едва остался в живых, тогда как шесть польских генералов, оставшихся верными царю, были убиты повстанцами. Адам Чарторыйский долго отговаривал сейм от решения лишить Николая I польского трона, убеждал повстанцев: «Вы погубили Польшу!»[763] Но все-таки и Хлопицкий, и Чарторыйский возглавили восстание, решив разделить судьбу своего народа. Поскольку у Царства Польского была действующая регулярная армия, то и борьба с повстанцами стала настоящей войной, с генеральными сражениями, артиллерийскими обстрелами, штыковыми атаками. Военные действия продолжалось почти год: с ноября 1830-го по октябрь 1831-го, когда армией фельдмаршала Паскевича были подавлены последние очаги сопротивления.
Если война 1830–1831-го велась по всем законам военного искусства, то уже подготовка к восстанию 1863-го отмечена новым тогда для Российской империи явлением – терроризмом. Жертвами террора в Царстве Польском были чиновники и полицейские. Однажды террористы по почте прислали маркизу Александру Велёпольскому, помощнику наместника русского, отрезанное ухо. Русский наместник Великий князь Константин Николаевич так писал о положении в Царстве Польском: «Просто не верится, чтоб мы жили в XIX столетии! Теперь здесь царство кинжала и яда, как во времена оны в Италии или Испании»[764].
Повстанцев казнили, ссылали в Сибирь, многие эмигрировали. Но большинство поляков продолжали служить империи, хотя некоторые из них старались следовать путем «Конрада Валленрода». Это название поэмы, которую Адам Мицкевич закончил в 1828 году. Ее герой, литовец, присваивает себе имя пропавшего в крестовом походе тевтонского рыцаря. Рыцари Тевтонского ордена в то время – злейшие враги литовцев. И новоявленный Конрад Валленрод делает всё, чтобы навредить им, помешать тевтонской экспансии. Судьба благоприятствует ему: Конрада избирают великим магистром. Он блестяще проваливает внешнюю политику ордена и проигрывает войну, губит немцев во имя своего истинного отечества – Литвы.
Пронзил я грудь стоглавого дракона.
В развалинах их замки и палаты,
Я их лишил могущества и чести.
Сам ад страшней не выдумал бы мести[765].
(Перевод Н. Асеева)
30 ноября 1830 года небольшой отряд вооруженных поляков напал на Бельведерский дворец – резиденцию русского наместника великого князя Константина Павловича, который едва спасся от смерти. Нападение и послужило сигналом к восстанию: «Слово стало плотью, а “Валленрод” Бельведером», – сказал один из повстанцев[766].
История повторилась в 1863-м. Среди героев восстания был полковник российского генштаба Сигизмунд Сераковский, который много лет как будто подражал герою Мицкевича. В молодости Сераковский попал под арест и был сослан в Оренбургский край, в солдаты. Там он проявил себя с лучшей стороны. Офицеры не могли нахвалиться хорошим солдатом. Сераковский выслужился в унтер-офицеры. Вернувшись в Петербург, Сераковский познакомился с Шевченко (заочно они были знакомы еще во времена оренбургской ссылки) и Костомаровым. Украинцы восхищались на редкость разумным поляком, как будто чуждым шляхетских предрассудков. С украинофилами он был украинофилом, с панславистами – панславистом. Сераковский поступил в элитную Николаевскую академию Генерального штаба, где «произвел фурор своими способностями»[767]. Карьера его была фантастически успешной. Сераковский стал полковником генерального штаба и отправился служить в Вильно, где стал доверенным лицом генерал-губернатора Назимова.
Но в ночь с 10 на 11 января 1863 года поляки устроили убийства русских солдат и офицеров, расквартированных по обывательским квартирам. Восстание развивалось в форме партизанской войны с присущими ей жестокостями, расправами, резней. Сераковский, став командиром одного из повстанческих отрядов, не останавливался даже перед расстрелами русских военнопленных. В конце концов он и сам попал в плен и был повешен по приказу генерала Муравьева. Даже в последние минуты жизни он проклинал Россию[768].
Польское население Юго-Западного края поддерживало соплеменников в Царстве Польском. После расстрела варшавской демонстрации польские девушки и дамы в Житомире надели черные траурные одежды. Напряжение нарастало. Наконец, на городской площади близ костела появился большой черный крест «с гирляндой живых цветов и надписью: “В память поляков, замученных в Варшаве”»[769]. Молодые поляки один за другим уходили «до лясу»[770], присоединяясь к отрядам повстанцев.
Поляки, которые не могли и не захотели поднять оружие, тем не менее сочувствовали повстанцам. Владимир Спасович, профессор права в Петербургском университете, а затем очень известный и преуспевающий петербургский адвокат, публично осуждал восстание. Однако в его кабинете целая стена была увешана фотографиями польских повстанцев[771]. Так национальная принадлежность определяла мысли и чувства, а нередко и поступки множества этнических поляков.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.