Глава XVI Польша

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Глава XVI

Польша

История ляхов в первое время появления их в Европе покрыта глубокой тьмой. Это племя как будто не имевшее у себя детства. Хотя начальный русский летописец и говорил, что ляхами прозвались словени, седшие на Висле, но даже в самой польской историографии, как ни жидка она, а уже поставлен вопрос, принадлежат ли ляхи к славянскому племени? Куник[149] сообщает за исторический факт, что польско-чешские славяне некогда покорены были неславянским племенем лингов (Lancas, Lyncas, Lencas, Lengyel), иначе ляхов, лехов. Судя по карте, составленной Л. Ходзько и приложенной в истории Литвы Лелевеля,[150] ляхи в VIII и в IX веках относительно славян занимали самое ничтожное место. В их руках была верхняя и средняя Висла и Варта, на которой собственно и сидели ляхи. Окружённые славянами, они и сами носили на себе славянский характер, были братьями других славян: «Пяст[151] (половина IX века), взятый от плуга на трон, стоит рядом с чешским Премыслом и русским Микулой Селяниновичем». Русский летописец замечает под 848 годом, что в то время был ещё один язык у чехов, ляхов и у полян-руси, и память об этом племенном братстве жила ещё в XIII веке, в предании, записанном у Богухвала[152] (1250) о трёх братьях Лехе, Чехе и Руси, прародителях трёх славянских племён, которое доселе ещё известно у карпатов около Загреба и у лужицких сербов.

Но на этом и кончается славянская история ляхов. Позволив впоследствии, чтоб часть славянской земли, касавшаяся Балтики, онемечилась, ляхи тогда обратились за силами и даже за поэзией в Литву и Русь, и думали открыть здесь русло своей истории. На приобретение Руси были обращены все силы, а между тем оскорбительное вымирание балтийских славян шло и идёт своим чередом до настоящей минуты, когда дети-немцы не понимают больше языка своей матери-славянки, когда, хороня мужика, кладут к нему в гроб и славянскую книгу. С половины IX века лядская земля начинает принимать латынскую веру, получившую у самых поляков имя лядской веры, и с тех пор мало-помалу отделяется от остального славянского мира, включая сюда и близких к ней чехов. Чехи потеряли свою независимость по милости содействия, оказанного ляхами немцам (1620). Под наплывом латинства из памяти ляхов вдруг исчезает вся эта старина эпоса, преданий и обычаев, на которой у остальных европейских племён воспиталась культура всего народа, а не одного какого-нибудь сословия. Смолкают даже девичьи песни (cantilena puellaris), слышанные ещё Мартином Галлом в начале XII века, и сменяются латинскими виршами, которые сочиняло католическое nabo?e?stwo.[153] Существуют достоверные свидетельства, что земля ляхов сначала была православною, употребляла кириллицу, и что до XIII века ею пользовались бенедиктинцы; но потом, под влиянием других монашеских орденов, кириллица вытесняется латынью, кирилловские рукописи исчезают, и в XV веке истребляются католическим духовенством все до одной. В XIV веке из Чехии проникает к ляхам протестантизм и делает орудием своим народный язык. С протестантством сближается православие, и была великая минута, когда, казалось, судьбы всего славянского мира лежали в руках ляха. Но всё это гибнет, сменившись иезуитизмом, побратавшимся с шляхетчиной, и затем в целой истории ляхов слышится одно вечное зловещее слово — измена общенародному делу.

История не помнит, чтоб когда-либо ляхи были в дружеской связи с русским народом. Но между князьями южной Руси и королями ляхов связи эти начались давно и были очень близки. Князья бились за ляхов против чехов. Об одном из таких походов Мономах с негодованием вспоминал в своём завещании: «Та посла мя Святослав в Ляхы: ходив за Глоговы до Чешьского леса, ходив в земли их 4 месяци». Князья бегали в ляхи, ища там убежища от внутренних княжеских коромол, выдавали дочерей своих в ляхи. В 1043 году Ярослав выдал сестру свою за Казимира, получив в вено 700 русских людей, полонённых Болеславом; в 1102 году Сбыслава вышла в ляхи за Болеслава. Ольгерд женат на княжне витебской Юлиане, бывшей матерью Ягайлы, знаменитого главы дома Ягеллонов. Иного рода были отношения ляхов к Руси, к русскому народу. В X веке они овладели Галицкой Русью, но в 981 году выгнаны оттуда Владимиром. Воротив Перемышль, Червень и другие города, бывшие под властью ляхов, Владимир перенёс границу русской земли с Буга на Сан, и с тех-то пор, быть может, живёт на Руси пословица, гордая верой в будущее: «Не тронь, ляше, по Сан наше!» В 1016 году Святополк (Окаянный) бежал в ляхи и привёл оттуда на Киев Болеслава. Летописец рассказывает с особой подробностью, что толстый Болеслав был «такъ великъ и тяжекъ, яко и на кони не могы с?д?ти». Вышел воевода Ярослава, Будый, и начал смеяться прямо ему в глаза: «Да то ти прободем трескою черево твое толстое». Оскорблённый Болеслав обращается к дружине: «Аще вы сего укора не жаль, аз един пожну!» — и бросается в битву. Одолев Ярослава, он вошёл в Киев. Богатство города, мягкость жителей, красота женщин соблазнили, по словам Нарушевича, сарматского дикаря, и он предался разврату, не церемонясь даже с дочерьми Володимира.[154] Между тем ляхи, распущенные в киевской области «на покорм», стали невыносимы, и Святополк вынужден был дать приказание: «Елико же ляхов по городу избивайте я!» — «И избиша ляхи», — прибавляет летопись. Но потом сам Святополк, разбитый Ярославом и преследуемый виденьями, «пробежа лядьскую землю, гоним гневом Божиим, прибежа в пустыни межи ляхи и чехи». Выражение «межи ляхи и чехи» было пословицей у народа, означавшее неизвестное дальнее место, куда привыкли бегать русские князья. «Се же, — продолжает летописец, — Бог показа на наказанье князем русьскым, да аще сии еще сице же створять, и слышавше, ту же казнь приимут». Но в 1068 году Изяслав опять приводит в Киев ляхов, опять распускает их на покорм и их бьют из-за углов: «Избиваху ляхы отай». Таким образом, ляхи, разбойничая в русской земле, разжигали насмерть народную ненависть, возбуждали желание мстить за русскую землю. Василько говорил в 1097 году: «Боюсь, чтобы Давыд не выдал меня ляхам, аз бо ляхам много зла творих, и хотел есмь створити, и мстити руськей земли». — «Я думал, — продолжал он, — на землю лядьскую наступлю на зиму и на лету, и возму землю лядьскую, и мьщу руськую землю». В 1249 году в Ярославовой битве, ругаясь, шли ляхи на Русь. «Ударим на большие бороды!» — лаяли они. Как выражается летописец: «Ляхом же лающим, поженем на великия бороды!» — «Бог нам помощник!» — отвечал русский князь, толкнул коня и ляхов обратил в бегство. Ляхи мутили Русь, насиловали в ней женщин, служили у князей палачами. Ляшко (Лешко) был одним из участников в убиении Бориса, совершившемся, как видно, под влиянием ляхов, издавна опытных в цареубийстве. Всё это делалось на глазах народа, и он начал представлять себе дьявола в образе ляха. Печерский инок Матвей раз видел в церкви «обиходяща беса в образе ляха». Так всё шло до самого конца независимости южной Руси. Казимир, овладев в 1471 году Киевским княжеством, назначил ему воеводою Мартина Гоштольда, но киевляне не приняли его, «яко ляхъ б?». «И отселе, — продолжает летопись, — киевские князи престаша быти, а вместо князей воеводы насташа».[155]

Литовский период юго-западной Руси носил на себе чисто русский характер: право и язык были русские; русские области, новогородская и тверская, охотно вступали в союзы с Литвою; литовцы мирно переселялись во Псков, а русские — в Литву, и русская народность, развиваясь свободно, видимо, жила сильною жизнию и шла вперёд. Южная Русь, присоединённая к Польше во второй половине XVI века, делает её одним из могущественных государств. Имея под руками Литву и Русь, лях является передовым в Европе и начинает промышлять, как бы ему стать на место русского народа. Случай для этого нашёлся в Москве.

Татарщина, убив в Москве самобытную народную деятельность, ввела в жизнь рабство и деспотизм. Несмотря на богатства, которые стекаются в неё из областей, несмотря на груды золота, дорогих камней и парчи, переполнявших царскую казну, монастырские ризницы, боярские сундуки, — Москва не знает ни блеска словесности, ни света просвещения, и сначала побирается крохами из Ростова и Новгорода, и потом рабски бежит за поляками и немцами. В расшатавшемся государстве, на другой день после введения кабаков, возникло страшно Смутное время, нашедшее опору себе в Польше. Пословица, знакомая ещё начальному летописцу, что «за наши грiхи надходят ляхи», сбылася. По-видимому казалось бы, что свободомыслящая Польша, которая твердила миру о золотой воле (z?ota wolno??), которая знакома была с республиканскими формами жизни, непременно внесёт в Москву хоть какие-нибудь начала свободы, но у ляхов не оказалось никакой свободы, кроме шляхетской. С Григорием Отрепьевым являются в Москве ляхи, и тогда как в Польше говорят, что те, которые ушли с Димитрием в Москву (польская шляхта), — хуже татар для своей собственной земли, — в несчастной Москве этих самых людей встречают с хоругвиями и образами, с хлебом и солью, и всё ликует. Доходит до того, что на троне московского царя — польский королевич; то перед ним, то перед его отцом ползают московские бояре, прося поместий с тамгою и кабаком, забыв, что народ и земля отданы ляхам на разграбление.

Как прежде киевскому народу, так теперь и московскому, пришлось отбиваться от ляха, и ляхи были выгнаны вон; но общество, но высшие классы, давно уже чуждые народу, не в силах были уйти из-под соблазна шляхтою, и бились теперь из-за того, чтоб как-нибудь походить на поляков, как-нибудь уподобиться шляхте. По словам Олеария (1639–43), знатнейший из московских бояр, Никита Романов, большой любитель немецкой музыки, сшил себе польское платье и ходил в нём, не обращая внимания на патриарха, который этому противился. Жена царя Фёдора, польского происхождения (умерла в 1681 году), уговаривала мужа снять позорные женские охабни и вводила в употребление сабли и кунтуши польские, словом, ляцкую веру, как выражались приверженцы Матвеева. Затем дворяне начинают именоваться шляхетным сословием, учатся в шляхетных корпусах. Под влиянием польского соседства, как заметил Валуев,[156] и у нас готовилась та же гибельная аристократия со всеми её гибельными и страшными последствиями для государства. Мужчины ходили в венгерках, женщины в кунтушах, появились музыка и танцы польские (мазурки, полонезы, польские, польки), польское мыло, польские ботинки, а в дворянских домах учителя из поляков, и, наконец, к удивлению мира, все граждане или посадские люди всех городов Великороссии вдруг, забыв своё имя, приняли польское имя мещан, которое до этих пор совершенно не было известно на северо-востоке.

А в это самое время южная Русь вела кровавую борьбу против шляхты…

Под влиянием немецких разбойнических дружин, у чехов и ляхов очень рано образовались привилегированные сословия (nobiles secundi et primi ordinis, milites et barones), и все они были из рода ляхов. Поляки думали, что имя ляхов сохранилось в слове ш-лях-та, s-lach-ta, szlachta; тогда как шляхта перешла к ним по прямому наследству от немцев: готское slahan, немецкое schlahen, древневерхненемецкое slahta-genus.[157] Взяв таким образом своё родное имя у немцев, шляхта, по словам Микуцкого, чтоб скрыть своё хлопское, то есть русское, происхождение и дабы походить на каких-то итальянцев, стала коверкать свои фамильные названия, и из Лапа (лапа) вышел Лаппо, из Пчёлки (пчёлка) — Пщолко и так далее. Это бешенство, дополняет Зубрицкий, простёрлось до того, что каждый выдавал свой род ежели не от королевского или княжеского колена, то, по крайней мере, от иноземного; считалось честью доказывать своё происхождение от римлян, греков, галлов и так далее, лишь бы не быть русином, славянином, поляком.[158] Шляхта стала передовым сословием Польши, вечно была ненавистна народу, и шляхтич стал притчею во языцех. «Шляхтич, — говорит пословица, — з перевареной сирватки, шабелька на личку, перевеслом пидперазаний. — То ти такий шляхтич: по три акахвиста читаешь, а по чоловику глимаешь». Весь пропитанный гордостью, развитой иезуитизмом, шляхтич не нашёл себе брата ни в русском, ни в немце. Русского человека шляхте нужно было или охолопить или искоренить. «Если не можете досягнуть самых казаков, — писал Конецпольский,[159] — то карайте их на их жёнах и детях, а домы их обращайте в ничто: лучше пусть растёт на том месте крапива, чем будут плодиться изменники его королевской милости».[160] Но чувствуя хорошо, что украинца нельзя было ни искоренить, ни охолопить, лях в бессильной злобе твердил: «Докы свiть свiтомъ, доти ляхъ русину братомъ бути не може».[161] То же самое говорили они о немцах: «Jak ?wiat ?wiatem, nie b?dzie Polak Niemcowi bratem». Исковеркав слово respublica в какую-то Rzecz Pospolita szlachecka,[162] шляхта измыслила и свою золотую волю, которую один из лучших поляков (Нарушевич) изобразил в следующем отвратительном виде:

Во w Polsce z?ota wolno?? pewnych regu? strze?e:

Ch?opa na pal, panu nic, szlachcica na wie??.[163]

Если уж лях, так непременно пан: ляха не пана не существовало на свете, ибо народ — это была масса холопов, окружённая гулявшим панством: «Панiвъ, якъ псiвъ!» Ненависть к пану всасывалась в человека с первых минут детства: «Мамо, закрий менi очi, нехай не дивлюса на того негiдного ляха!» — «А щоб же я тричi ляхом стал!» — клялся кто-то, а другой, удерживая его: «Стiй, чоловiче, чи то вже зкрутився? Не губи душi!» Если уж лях — то ханжа; но тут бывали исключения. Шляхтич Белецкий при Стефане Батории уехал в Турцию, принял магометанство, но, считая себя поляком, вернулся на родину. Стефан Баторий наградил его городом…

Сварить с кем-нибудь пиво — значило найти человека, с которым можно было сблизиться, жить; но народ говорит, что раз «чёрт с паном пиво варил, и молоту (пивной гущи) отрёкся». Вот эта-то самая шляхта, по единодушному признанию всех историков, польских и русских, и сгубила польское государство. «Шляхта, — говорил один из них, — живя на счёт хлопов, не знала ни физического, ни умственного труда. Где было этой продажной и разучившейся шляхте мыслить, чувствовать и честно управлять страной? Неуменье правительственных сословий осчастливить народ, деморализация высших классов — естественное последствие крепостного права, которое всегда лишает владетельные классы нравственной силы и упругости, а у низших отнимает последние качества человека — вот причины падения Польши». Идея о могуществе шляхты возникла из немецкого права. По Вислицкому статуту 1347 года, кмет уже не имел никакого значения перед шляхтичем, а Казимир Великий (1333–70) за то, что не давал воли шляхте, награждён был титулом хлопского короля (kr?l ch?op?w).

Идут столетия, идёт вперёд могущество государства, а вместе идёт вперёд и неистовство шляхты. Хлоп (народ), наконец, стоит как будто вне закона. За служилой шляхтой — полные личные и имущественные права, но только тогда, когда шляхтич не ведёт хлопской жизни, то есть не работает, не трудится, хотя и может жить у магната в кучерах, в конюхах, в холопах. По Уставу о волоках 1557 года, кмет и всё его имущество принадлежат господарю. Крепостное право называется здесь вечным правом; дети, родившиеся от невольного, именуются невольниками. Крепостное право, начавшееся собственно с 1554 года, в конце царствования Сигизмунда I доходит до того, что всё польское дворянство громко требует права жизни и смерти над хлопами. Варшавская конференция 1573 года предоставляет помещику право наказывать крестьян in secularibus et spiritualibus.

В 1569 году постановлением Люблинского сейма Украина соединена была с польской короною. Трудно, говорит Соловьёв, найти в архивах какой-нибудь страны такой бесчестный акт, в котором история была так дерзко поругана. Со стороны Украины соединение совершалось на праве людей равных с равными (jako r?wnych do r?wnych i wolnych do wolnych ludzi); со стороны польской шляхты — на праве насилия над Украиной. «Але вижу, — говорит князь Константин Острожский, — иж то к остатной сгубе всее короны польское идет; бо за тым нихто своего права, ани вольности беспечен уже не будет».

Многим было обязано шляхте и южнорусское дворянство, которое, ополячившись, изменило народу и сгнило самым постыдным образом. Русскому народу пришлось наконец жаловаться не на одну польскую шляхту, но и на русское дворянство. Каштелян смоленский Иван Мелешко в 1589 году на Варшавском сейме в присутствии короля бросал в глаза русских дворян следующую горькую правду. «Кажучи правду, — говорил он, — не так виноват король, як гетые радные баламуты, што пры ним сидят да крутят. Много тута гедаких есть, што хоть наша костка, однако собачым мясом поросла и воняет; тые-то нас деруть, а за их баламутнями, нашые не поживятся. Речь посполитую губят, и Волынь с Подлясьем пропал! Знаю, нам приступило, што ходим как подвареные, бо ся их боимо. А коли б гетакого беса кулаком в морду, забыв бы другый мутыты». Так говорил Мелешко. И что ж! Проходит несколько лет, и он сам окатоличивается и строит базилианский монастырь! Боплан,[164] посетивший Украину в половине XVII века, писал: «и русское дворянство походит на польское и стыдится, по-видимому, исповедовать иную веру, кроме католической, которая ежедневно приобретает в нём новых приверженцев, несмотря на то, что вельможи и князья ведут свой род от русских».[165] Русская земля таким образом оставалась как будто без высшего сословия, русское православие теряло своих членов дворянского происхождения, и к XVII веку опорой Руси оставался один лишь южнорусский народ.