Музыка на ребрах
Музыка на ребрах
Сначала джаз пришел в СССР на патефонных пластинках, привезенных из-за границы. Но таких пластинок было крайне мало, и по мере того как в тридцатые годы Советский Союз все больше отгораживался от западного мира, их становилось еще меньше. Что-то изменилось сразу после войны, когда дошедшие до Германии солдаты и офицеры привезли с собой, среди всевозможных трофеев, еще и патефонные пластинки. Но это по-прежнему была капля в море: людей, посмотревших «Серенаду Солнечной Долины» и захотевших слушать подобную музыку, в СССР было гораздо больше, чем привезенных из Европы пластинок.
И тогда в СССР появляется уникальный музыкальный носитель: пластинки, сделанные из старых рентгеновских снимков. Их называли записями «на костях», «на ребрах», просто «ребрами» или даже «скелетом моей бабушки». Такие «пластинки» скрипели, шипели но хоть в каком-то виде позволяли услышать западный джаз в ситуации, когда в СССР настоящие европейские и американские пластинки не продавались, а привезенные из-за границы были большой редкостью.
Это были самые настоящие рентгеновские снимки: на них были видны грудные клетки, позвоночники, суставы. В середине делалась маленькая круглая дырка, края слегка закруглялись ножницами – и такую пластинку можно был слушать на обычном патефоне. Почему для изготовления гибких пластинок выбрали именно рентгеновские снимки? Рентгенограммы были самым дешевым и доступным материалом. Их можно было дешево купить, а то и получить бесплатно в поликлиниках и в больницах.
Начиная с первых послевоенных лет в крупных городах СССР – особенно, в Москве и Ленинграде – создается целая «индустрия» по изготовлению и продаже «пластинок на костях». Продавались они, естественно, на «черном рынке», и, как рассказывают очевидцы, порой пластинки содержали сюрпризы: через несколько секунд запись американской музыки могла прерваться, и кто-то с издевкой, на чистом русском языке спрашивал: «Что, музыки модной захотелось послушать?» Потом следовало еще какое-то количество непечатных выражений в адрес любителя иностранной музыки, и на этом запись заканчивалась.
Несколько лет индустрия «музыки на костях» существовала, избегая репрессий со стороны властей, но в середине пятидесятых они наконец наступили, и многие изготовители пластинок на рентгенограммах отправились в лагеря. Но некоторые продолжали заниматься их изготовлением. И только к концу пятидесятых, когда появившиеся в продаже в начале десятилетия катушечные магнитофоны стали, наконец, общедоступными, пластинки «на костях» ушли в небытие.
Но сам факт существования подпольной «индустрии», выпускающей пластинки «на ребрах» и тиражирующей таким образом практически любую музыку, значил достаточно много. Тиражирование записей, не доступных в советских магазинах, продолжалось с помощью магнитофонов все шестидесятые, семидесятые и восьмидесятые годы, пока исполнители не получили возможность легально тиражировать свои записи на пластинках и компакт-дисках.
Борис Павлинов:
Мы восполняли то, что не доходило до ума людей, которые управляли порядком в России. Пришлось дополнять, возмещать потери.
Рентгеновских снимков во всех поликлиниках, во всех больницах было навалом. Их было предписано уничтожать, поскольку они были огнеопасны. Но вместо уничтожения они нам их передавали, а мы им, так сказать, давали вторую жизнь. Они даже рады были – с большой благодарностью [нам их отдавали] – мы освобождали их от необходимости выносить их во двор и сжигать.
Были специальные звукозаписывающие аппараты. Они имели внешний вид патефона, только вместо мембраны – вместо иголки – там вставлялся резец, и он при вращении диска вел нарезку музыкальную. Такую же, как на обыкновенных пластинках. Если в лупу посмотреть – это один к одному. В Германии ими пользовались на нормальных пластиночных фабриках, чтобы не сразу отливать пластинки под прессом, а чтобы предварительно прослушать исполнение – где-то, может быть, сделать замечание музыканту или солисту, комиссия прослушивала. Для этого в единственном экземпляре делалась нарезка – два, три экземпляра. Пока не утвердят, что именно так должен диск звучать. А потом уже делалась нормальная пластинка. Это – промежуточный этап.
Кто-то привез [звукозаписывающий аппарат] после войны, кто-то здесь уже, сняв чертежи, сам изготовил. Я знал трех человек, которые их имели. Но, конечно, были еще, которые пытались изготовить кустарным образом – может, не очень качественно. Поэтому некоторые не могли записать так, чтобы можно было слушать. Поэтому там были шипы и хрипы, и все что угодно. Но если аппарат сделан качественно, то [пластинка, записанная на нем] ничем не отличается по звучанию от настоящей пластинки.
Копировались обычные пластинки, но можно было еще самому с микрофона что-то сыграть, спеть. Тогда вместо пластинки включался микрофон.
[Цена различалась] в зависимости от качества, от пленки и от того, откуда записано, и кто желал иметь – кто-то не считался с ценами. Были и по пять рублей, и по пятнадцать, и особый заказ, когда одна пластинка делалась, чтобы только у одного человека была, тогда конкретный договор был. Но это уже у перекупщиков, которые на рынке назначали свою цену.
Преследовали нас. Сажали, по пять лет давали. От трех до пяти. Тут надо было очень осторожно – знать, с кем имеешь дело. А то они умудрялись как – подсылали в виде желающего приобрести пластинку своего осведомителя, потом осведомитель докладывал где, что и как. Нужно было и адреса менять, и узнавать предварительно через кого-то, кто бы поручился за того, кто приходит. Все сложно было.
Мы продержались с конца сорок шестого, весь сорок седьмой, сорок восьмой, сорок девятый и немножко в пятидесятом. И уже тогда нас изловили. Успели, так сказать, снабдить в большом количестве [пластинками]. И эти пластинки прозвучали на всю Россию. Очень многие их имели, знали, что есть такая возможность, и как-то доставали. Наша «студия звукозаписи» без простоя работала.
В конце пятидесятого прошли по городу повальные аресты. И потом от трех до пяти люди отдыхали в кавычках, занимались другой работой – лесоповалом там под винтовками. А когда освобождались, кто-то возвращался к своей деятельности, восстанавливал, а кто-то занимался чем-то другим уже. Я аппарат уже не приобретал, а только помогал [человеку], который восстановил все, что было, и даже усовершенствовал. Был такой Руслан Богословский.
[Тиражировали] джазовые вещи, поскольку джаз был запрещен тщательно и полностью. Или играл оркестр в подвале ночью для записи, или с пластинок иностранных джазовые мелодии – джазовую классику привозили. Это во-первых. А во-вторых – танцевальные вещи были – танго, фокстроты. Именно то, чего не было в нормальных советских магазинах. Ведь в советских магазинах в те времена были либо эти пошлые дурные комсомольские гадости, которые внедрялись, внедрялись – но бесполезно. Либо частушки деревенские, либо бальные танцы, которые тоже абсолютно никому не нужны были. Магазины пустовали, скучали продавцы, все шло именно таким подпольным путем.
[Стиляги] очень широко пользовались нашей продукцией. Она им помогала не только вечерами танцевать у себя в квартирах. Эти пластинки только им и были по вкусу – джаз. Занимались они даже перекупкой на Невском, обменом и так далее. Студенты и «бездельники», как их раньше называло правительство – которые не работали, не учились, а занимались перекупкой, в иностранцами имели контакты. В то время это было очень важно для них – они приобретали и одежду, занимались покупкой валюты. Кто чем занимался – стиляги очень разносторонние были люди. Я [со стилягами] общался очень тесно, потому что пластинки шли от нас к ним в большом количестве, знал их, но «бездельником» не было, потому что изготовление пластинок занимало очень большое количество времени. Взаимным уважением мы пользовались.
Борис Алексеев:
Записи «на костях» – замечательное советское изобретение. У меня был приятель – его окна выходили прямо на двор американского посольства. Смотрел себе и делал записи «на костях». По-моему, пять рублей каждая запись. Но если ты приносил пленку (а пленку надо было где-то достать, обычно где была ненужная пленка? в поликлиниках), то тебе он бесплатно одну делал. Она довольно хорошо играла, качество хорошее. Где-то они у меня до сих пор хранятся, но уже не на чем играть – нет у меня на семьдесят восемь оборотов проигрывателя. Хранятся на память. Продавались они также в ГУМе – там был отдел музыкальный, и какие-то люди там стояли, продавали по пять рублей. А также был тогда Коптевский замечательный рынок, там по воскресеньям можно было купить абсолютно все, что угодно. И все это было сделано на «ребрах». А можно было и [настоящую пластинку] купить, но это стоило больших денег. Потому что запрещено было ввозить любые западные пластинки. Сейчас говорят, что запрещали только [Петра] Лещенко и Вертинского, но и любую западную пластинку отбирали. Но наш народ может провезти все, что угодно. Так что, провозили несмотря ни на что. В основном, это были дипломаты, а также спортсмены. Я помню, у [футболиста] Всеволода Боброва мы брали переписать пластинки.
Виктор Лебедев:
Доставали записи «на ребрах» – на рентгеновских снимках, ездили на Обводный канал на барахолку, покупали там все эти записи, они выдерживали три-четыре исполнения на жутких этих патефонах. Но парадоксальным образом, несмотря на железный занавес, мы ведь знали практически всю американскую классику джаза. Мы знали и Бенни Гудмана, и оркестр Гленна Миллера, и Чарли Паркера, и Оскара Питерсона, и Диззи Гилеспи, и бибоп, и диксиленды, и все американские мелодии популярные. Мы знали все ньюпортские фестивали джаза, все новинки, все течения. При отсутствии информации мы обладали фундаментальными знаниями. Когда я приехал в первый раз в Америку, выяснилось, что мы ничего не пропустили. Вот этот пласт культуры знали досконально. Как грибы сквозь асфальт прорастают, так все это доходило до нас. Обменивались какими-то пластинками, записями. Те редкие люди, кто бывал на Западе, что-то привозили.
Олег Яцкевич:
Мой приятель – пианист доморощенный, играл с музыкантами. И он где-то достал пластинку, и мы пошли к девушкам с этой пластинкой. Чтобы там ее проиграть, потанцевать. Пластинка – натуральная американская. С одной стороны – Билли Мэй, трубач, он исполнял «My Darling Suzette» – «Моя дорогая Сюзетт», а что с другой уже не помню. И вот в разгар нашей вечеринки – там какое-то винцо, музыка играет – входит папа девушки. Такой богатый еврей, артельщик. Он послушал и говорит: «Сколько стоит эта пластинка?» – «Это очень дорогая пластинка. Мне ее дали просто на вечер». – «Ну, сколько она стоит?» – «Двести пятьдесят рублей». – «О чем вы говорите?» – Вынимает деньги, и дочке: «Это тебе, козочка». Мы обалдели: чтобы за пластинку – двести пятьдесят рублей? Причем, если бы там было что-то действительно такое. А тут – Билли Мэй, хороший музыкант, но не более того: мы уже могли отделить Эллу Фитцджеральд от Билли Мэя. Или даже не двести пятьдесят, а четыреста. Нам это казалось заоблачно. Мы выходим, и я говорю: вот это – жизнь. Взять и купить пластинку за четыреста рублей.
Не было еще магнитофонов. А эти записи на костях были ужасающего качества. Это – не музыка, это – пародия на музыку. Сейчас, если я что-то включаю, мне сын по слуху говорит: убери низкие [частоты], пожалуйста. А там – ни низких, ни высоких, идет такая мешанина, с трудом отличаешь.
Борис Дышленко:
Первое время были пластинки на рентгеновских снимках, а потом все обзавелись магнитофонами. Это были огромные тяжелые штуки – «Днепр-11». Они были не очень удобными, потому что в них был такой пассик – резиновая штучка от одного колесика к другому, – он быстро растягивался, и начинал плыть музыка. Записывали музыку и с «глушилок», но старались, конечно, записать с пластинок, привезенных. У всех по-разному происходило. Кто-то развивался и начинал собирать настоящий хороший джаз, серьезный. А кто-то ограничивался довольно примитивной музыкой.
Борис Павлинов:
Пока не придумали магнитофоны, эти пластинки были единственным [средством распространения] музыкальной культуры. А магнитофоны практические убили «ребра» тем, что они удобнее были, переписывали друг у друга. Магнитофоны очень быстро заполонили молодежную среду, и поскольку они были долговечнее – пока пленка не порвется, играй сколько угодно, взад – вперед перематывай. И потом еще записать на ленту можно было на получасовую кассету, на сорокапятиминутную кассету. Включил, нажал на кнопочку – и уже сорок пять минут не подходи к магнитофону, песни друг за другом идут. А пластинку ведь каждый раз надо ставить (речь идет о старых пластинках, где на одной стороне была записана одна композиция – В. К.). Удобнее магнитофоны были, и они постепенно вытеснили из обращения эту вот рентгеновскую запись. И она на корню уступила место следующей технике.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.