ЧАСТЬ ВТОРАЯ
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
12
В приемной Лорис-Меликова представители прессы ждут выхода министра. Прогуливаются парами.
Западник. Конституция?
Левый. Еще нет, но к этому идет, – иначе зачем мы здесь?
Западник. Зачем? Не знаю. Но газета ваша забегает вперед. Извините меня. Ну зачем, зачем ваш «Голос» печатает то, что следует держать в уме? Эдак можно все дело испортить.
Левый. Называя дело по имени, испортить его нельзя. А ваши «Санкт-Петербургские ведомости», всякий раз как доходят до этого слова, погружаются в туман намеков…
Западник. Печально будет, если надежды, возбужденные в обществе в начале царствования, так и останутся надеждами. Единственно, чего желают в Зимнем, – это чтобы подданные поменьше вспоминали то, что им обещали.
Левый. Но мы не забудем – в России есть общественное мнение!
Правый. Нигилисты, социалисты, общественное мнение, ничего этого нет, – поляки гадят, и вся недолга, вся наша смута – интриги тайного польского комитета. И мои «Московские ведомости» это доказали-с.
Славянофил. Ну уж это вы, Михаил Никифорович, уж это вы… Где же поляки, когда, наши уходят в пропаганду и чем дальше, тем больше. Молодежь нельзя держать без своего дела! Надо ей дело дать, дело!
Правый. Молодежь! Какая это молодежь – студентики! Не пропаганда страшна, доложу я вам, а податливость к ней нашей так называемой образованной среды. Ей, как кость, только кинь что-нибудь эдакое против властей, против церкви! Умны-с слишком стали, самородного здорового смысла лишились!
Славянофил. Не в уме тут дело, Михаил Никифорович. Историческая беда наша в полном разрыве интеллигенции и народа. И вот, стало быть, образовывается пустое пространство. И, стало быть, это пространство и заполняют социалисты с их проповедью убийств. А нам надо чутко, ох, дорогой мой, как чутко прислушиваться к указаниям нашей родной истории. А то ведь мы кто? Нищие, вымаливаем у Запада обноски его обветшалых форм, вот мы кто, любезный мой!
Западник. В славянофильстве хотите спастись, свет Иван Сергеевич, – это при историческом-то повороте нашем к Западу. Поздно, батенька, промышленность не позволит, биржа – слыхали, – биржа и не позволит!
Левый. А я вам говорю, дело идет к конституции, – нельзя игнорировать процессы, происходящие в стране в последние двадцать лет!
Правый. Никаких процессов нет, есть триста смутьянов, отправьте их на каторгу, и все будет спокойно.
Левый. Это политическая слепота!
Правый. Что надо, видим-с, – между прочим, и подстрекательские статейки в вашем почтенном издании-с!
Внезапно входит Лорис-Меликов.
Лорис. Господа редакторы! Я счел за необходимость пригласить вас, чтобы просить в направляемых вами изданиях не возбуждать умы читателей надеждами на скорые и кардинальные перемены в правлении нашего отечества. Я требую не употреблять само слово «конституция» под страхом запрещения издания! Мы живем в ужасное время злодейских действий кучки анархистов, возбуждающих молодые и незрелые умы. Правительство будет действовать твердо и подавит самыми жестокими мерами преступные заговоры! (Выходит на авансцену, взяв под руку Левого.) Поймите и вы меня, я поклонник вашей уважаемой газеты, разделяю ее программу, я за конституцию, скажу вам более – проект уже есть, но помогите мне, не раскрывайте карт… Партия Аничкова дворца, наследник, Победоносцев спят и видят мое фиаско, они пугают его конституцией, умалением власти, а вы… Самое опасное сейчас – это спугнуть… (Оставляет Левого и берет под руку Славянофила.) То, что делает ваш Славянский комитет, возбуждает во мне чувство интереса и глубокой признательности – русские формы, только русские формы… вече… земский собор… (Оставляет Славянофила и берет под руку Западника.) Связи с Европой, с миром, торговля, промышленность – это и моя программа. У меня этот «славянский базар» вот где сидит! (Оставляет Западника и мягко берет под руку Правого.) Михаил Никифорович, верьте мне, я прекращу это либеральное словоизвержение, но поймите действия властей – нельзя возбуждать умы, надо тонко, тонко, а вы, дорогой, с плеча! Аресты производятся, я вырву этот социалистический гнойник, но не кричите же на всю Россию об этом, не опережайте, администрации, не раскрывайте ее действий! Я надеюсь на вас! Прощайте! (Выходит на середину приемной и обращается ко всем.) Господа, вам все ясно! Я уверен, что все печатные издания будут работать рука об руку на благо России и русского народа. Так ведь, господа!
Крики одобрения, все довольны, несколько хлопков. Лорис широким жестом отпускает собравшихся.
Толпа на петербургском перекрестке становится оживленнее. Появились две девушки-курсистки, еще чаще кричит торговка,Нищенка ходит от группы к группе, попрошайничая.
Проходит человек в черном пальто и в очках, останавливается. Баба и Крестьянин пристально на него смотрят. Офицер подходит и оглядывает его с ног до головы.
Человек в очках. Что вам угодно?
Офицер. Подозрительно…
Человек в очках. Что? Что подозрительно?
Офицер. У вас очки.
Две девушки в стороне.
Первая девушка. Здравствуй! Я так бежала, так спешила…
Вторая девушка. Ты на суде была, да? Рассказывай!
Первая девушка. Да что ты, туда чистенькую публику пускали, привилегированную, вот моего папашу… Стыдно, так стыдно!
Вторая девушка. Что ж удивляешься? Публичный процесс в понятиях Зимнего дворца! Но все равно мир узнает, речь Желябова у меня!
Баба. Из тех и есть!
Крестьянин. Как пить дать, ишь, а, смотри, какой!
Человек в очках. Да если я без очков не вижу, как прикажете быть!
Торговка. Горячие с мясом, горячие с мясом, а вот горячие!..
Вторая девушка. Слушай, у меня записка Гольденберга, надо переправить за границу, нашим…
Первая девушка. Поверил жандармам! Какой ужас! Какой позор!
Вторая девушка. Слушай, написал: простите, не поминайте лихом. Узнала: задушил себя полотенцем… В камеру пришел и…
Первая девушка. Как Иуда!.. Стыдно, так стыдно…
Офицер. Сами видите, какое теперь время, могли бы очки дома оставить…
Человек в очках. Да я же не из франтовства ношу очки, а если вы сомневаетесь, то пройдемте ко мне домой, я документы покажу.
Крестьянин. Документ, ишь, нашел чем страдать!
Мальчишка, который все время вертелся вокруг нищенки, вдруг залез кому-то в карман. Крестьянин кинулся к нему, выворачивает руку. Мальчишка ревет, призывает от боли мамку, его допрашивают: «Кто ты, живешь где?» Сквозь рев он отвечает: «Тверской я, а-а-а, в учении, а-а-а…»
И вспыхивает, но в ином, уже тягучем, тоскливом ритме второй дивертисмент: баба запевает песню, что-нибудь вроде: «А в деревне той все дождь, дождь… Когда станешь большая, отдадут тебя замуж…» Эту песню она поет долго, может быть, повторяя ее два раза, до начала монолога прокурора о том, как проходил день убийства царя.
Провинциал. И я говорю, не надо правосудия, пытать их надо, такую отраву изобрести, чтобы тайно в тюрьме наводить и чтобы на теле ничего не оставалось!
Торговка. Горячие с мясом, горячие с мясом!
Западник. Ужасно, ужасно…
Первая девушка. Их повезут, их повезут на черных колесницах, а мы тут… Стыдно, так стыдно, так стыдно…
Вторая девушка. Слушай, у меня письмо Льва Толстого, он обратился к царю, просит помиловать, слушай вот слова его: «Убивая, уничтожая их, нельзя бороться с ними. Не важно их число, а важны их мысли, для того чтобы бороться с ними, надо бороться духовно!»
Сановник. Я понимаю, господа, – грубый рабочий, Тимофей Михайлов, попавший под полное влияние Желябова…
Западник. Это хорошо показал прокурор.
Сановник. Но Кибальчич, умный, интеллигентный человек…
Западник. Мог бы составить славу российской науки!..
Левый. Все они, господа, натуры исключительные, как хотите, И не часто Россия такую душевную силу, цельность являла, что говорить… (Оглядывается, понизив голос.) Мы здесь на панели глядим, с утра до ночи в компромиссах вязнем, а они… Задумано и исполнено, и злоба наша – ничто им!
Сановник. Пустое! Фанатизм, фанатизм и фанатизм – иного объяснения не нахожу!
Вторая девушка. Слушай, а каков Михайлов?
Первая девушка. Саша?
Вторая девушка. Нет, Тимофей. Сашу еще в прошлом году арестовали.
Первая девушка. Но почему «Народная воля» писала новому царю? Почему не на фабрики? Мне говорили, на фабриках хотели выступить, право, даже обижались, говорят…
Вторая девушка. Письмом к царю Исполнительный комитет обратился в Европе. Слушай, у меня это письмо, надо в почтовые ящики вложить, поможешь?
13
Улица. Появляется Тимофей Михайлов. Он кого-то ждет. К нему осторожно подходит Мастеровой.
Мастеровой. Тимоха, Тимоха, что ж… бросил нас? В казарму и носа не кажешь! Со студентиками все! Где живешь-то?
Тимофей Михайлов. Сплю где придется, такое теперь мое дело.
Мастеровой. А ты зайди, от фабрики-то не отплевывайся, в субботу, перед всенощной, ребята темную делают, приказчичек у нас новенький.
Тимофей Михайлов. Не… погодить придется.
Мастеровой. Что ж годить… Не слепой, вижу, где… С Андреем Иванычем… тишина. Затеваете что-то… только ведь и своих забывать… Или ты и не наш теперь, а студентиков, а? А студентики-то бочком ходить стали, не слепой я.
Тимофей Михайлов (в сердцах). Эх, господи, и ты… студентики!.. А ну давай по совести… Одна интеллигентная молодежь подала нам руку помощи, братскую руку свою. У кого сердце заболело от крестьянских стонов? У нее! Кто нас из пучины тянет и жизни себя решает? Она! Да без нее мы животные, без нее у нас в желудке играет, не выше! На всю империю кто кричит? Вопиющие в пустыне – кто? Наш стон их горлом вместе с кровью выходит! Да у нее святых более, чем в Библии… И запомни, что я тебе скажу: она одна, интеллигентная молодежь, неразлучно пойдет с нами до конца! Стыдно мне и грешно тебя слушать… Студентики!
Мастеровой. Тимоха, дорогой, а я что? Я разве… мы разве в дело не годимся?
Тимофей Михайлов. А зачем я пошел… Ты (понижает голос) Степана помнишь, Халтурина?
Мастеровой. Ну?
Тимофей Михайлов. В Зимнем взрыв – его руки!
Мастеровой. Ну?
Тимофей Михайлов. Вот те и ну! Всю зиму Степан динамит в столярку, в подвал таскал, в подушке хранил, чуть не задохся от газу динамитного, вытерпел… А ты – темную… Царю, брат, темную!
Мастеровой. А я что, я ничего. Только раньше и кружки и прочее что, а сейчас…
Тимофей Михайлов. А сейчас – погодить надо. Как утихнет все, тогда и нам полегчает… такое дело. Пойдем…
Мастеровой. Ну, я пойду, а ребята? Я не против, и я, как Степан, соображу. Но свой резон должен быть, и на фабрике спросят…
Тимофей Михайлов. Что ж спросят? Увидят. И для них, чай…
Уходят.
На авансцене судебный пристав.
Судебный пристав (объявляет). Двадцать восьмого марта тысяча восемьсот восемьдесят первого года в половине третьего пополудни первоприсутствующий сенатор Фукс объявляет заседание особого присутствия продолженным. Слово предоставляется исполняющему обязанности прокурора Муравьеву, который и закончит свою обвинительную речь.
Муравьев и Желябов продолжают свой диалог.
Муравьев. О, если бы я мог показать вам, Желябов, этих ваших воспитанников за делом, дорого бы я дал на физиономию вашу посмотреть. Окладский-то указал квартиры! В дырочку, в дырочку, в щелочку-то на вас смотрит, опознает-с, дорогой властитель душ! Ах, если бы я мог вам это сказать в лицо! Итак, милостивые государи, в настоящие торжественные минуты суда я хотел бы широко развернуть картину событий первого марта… Кто из жителей Петербурга не помнит, как начался и как проходил этот воистину черный день. Обычною чередою шла воскресная праздничная суета огромного города, и ничто среди этой пестрой спокойной толпы не говорило о том, что над ней уже веяло дыхание смерти…
Желябов. Для меня этот день начался двадцать седьмого февраля, когда я был случайно арестован на квартире у Тригони. Поэтому… (Задумывается.) Когда смерть лишь элемент борьбы, надо расчесть…
Муравьев (пишет). Вы хотите предстать героем, Желябов. А я покажу, что в действиях властей не было случайности, ореола-то вас лишу… Итак, четыре покушения, господа судьи, четыре покушения за два только года! Потом наступила пауза, я сказал бы – адская пауза! Но теперь пришло время раскрыть перед вами и последнюю, пятую, самую трагическую страницу.
Желябов. Событие, о котором вы собираетесь говорить, господин товарищ прокурора, не факт, а история, и так к нему и следует относиться.
Муравьев. Да, Желябов, это не факт – это история… Из кровавого тумана, застилающего печальную святыню Екатерининского канала, выступают перед нами мрачные облики цареубийц…
Желябов (смеется). Опять кровавый туман! Вы уже говорили это… смешно, господин прокурор, смешно и жалко – вы не можете выйти из вашей патетической скорлупы, даже когда хотите говорить языком фактов! Вы раб приема, господин товарищ прокурора.
Муравьев (внезапно). Но здесь меня останавливает на минуту смех Желябова. Тот веселый или иронический смех, который не оставлял его все время судебного следствия… Ну что ж, я знаю… (с пафосом) так и должно быть: ведь когда люди плачут – Желябовы смеются!
Желябов. Браво! Какой пассаж!.. Это лучшая фраза вашей речи! долго же вы лелеяли ее, долго приберегали! Я готов раскланяться перед вами. История не забудет этот ваш с величайшим тщанием подготовленный экспромт. Многие прокуроры воздадут вам за него! (Пауза.) Ничего этого я не скажу. Они сломают мне план защиты, вот чего я опасаюсь. Сломают до того, как я представлю цели и силу партии.
На перекрестке. Толпа.
Нищенка (причитает). Сказано, возмутится против него народ и прогонит, и убежит он к врагу своему султану турецкому, и примет тот его под свою защиту, и настанет тогда царство правды на земле… И сказано до восьми раз пытать будут и до восьми раз в крепь уходить будут, а на девятый возьмут крепь и царя жизни решат…
Правый. Болтает невесть что, дурочка!
Славянофил. Я не раз уже слышал в народе нашем притчу: восемь покушений не удастся, а от девятого ему не спастись. (Крестится.)
Западник. Предрассудки!
Левый. Предрассудок есть осколок древней правды – не сегодня сказано.
Нищенка (причитая). И изберут себе царя доброго, и даст царь народу своему деньги…
Торговка. Горячие с мясом, горячие с мясом! Свежие с мясом!
Третий офицер. Ох, и наживается она здесь, негодяйка.
Второй офицер. Неблагодарный, без нее, господа, мы бы все в ледышки превратились.
Торговка. А вот горячие…
Крестьянин. Чтой-то ты все орешь – и так жрут!
Торговка. Ой, Рязань, ты откудова?
Крестьянин. Саратовские мы…
Торговка. Ну все одно, глухомань. А тут столица, ты вникай, а то пропадешь, тут одно и то же каждый день орать надо, чтоб попривыкли, чтоб им вроде чего не хватало без ору-то моего, смекаешь… (Громко.) А вот горячие с мясом….
Провинциал. Оцепить бы весь Петербург да обыскать, а то в суды играем, в адвокатиков, в права личности!
Западник. Ну, это уж вы слишком, злодейство нужно искоренять, но следует отличать благоразумное общество.
Правый. Благоразумное общество! Я бы это ваше благоразумное общество знаете куда!..
Левый. Не могу согласиться с вами, историческое несчастье России в том и заключается, что у нас никогда не исполняются законы, которые есть! Это болезнь не системы, но духа!
Славянофил. Но как же исполнять законы, целиком заимствованные от Запада… Это не болезнь духа, но его двухсотлетний конфликт, и если посмотреть с иной стороны…
Муравьев. Свидетельница, посмотрите на подсудимых, узнаете ли вы в ком-нибудь из них Войнову?
Свидетельница. Вот эта.
14
Конспиративная квартира. Появляются Перовская и Желябов.
Желябов. Из двора есть другой выход?
Муравьев. Свидетельница, кто еще жил в этой квартире?
Свидетельница. Потом приехал брат ее Николай Иванов Слатвинский.
Перовская. Есть, есть выход! Я скажу, что ты мой брат, надо паспорта выправить.
Муравьев. Кто вам сказал, что это ее брат?
Желябов. Пусть так, если это не препятствует делу…
Муравьев. Когда это было?
Свидетельница. В октябре месяце.
Желябов. Здесь будет удобно?
Перовская. Две комнаты и кухня – роскошь-то
Желябов. Куда выходят окна?
Перовская. На Первую роту. Прислуги не надо – сама буду готовить.
Муравьев. Долго они жили?
Свидетельница. От октября до первой недели поста..
Желябов. Тишины хочешь… (Подходит к столу, берет книгу, вяло рассматривает.) Как давно не читал, как давно с людьми не говорил, нет сил, нет времени, головы на это нет – мы затерроризировались, Соня… У меня людей, людей нет… партия – кучка… Спешим, метальщиков, бомбистов не из кого выбрать, мальчишку беру, сопливого гимназиста. Разве это дело, Соня, дорогая…
Муравьев. Войнова проходила через вашу лавку?
Свидетельница. Да, проходила.
Перовская. Андрей.
Желябов. Что ты, Соня?
Перовская. Андрей, иди ко мне! Не хочу больше без тебя, не могу… я баба, простая баба… истерзалась этой мукой, каждый раз, как ты входишь, у меня ноги подгибаются, голова гореть начинает, безвольная, вялая, плыву куда-то, пытаюсь сознание удержать, мучаюсь ужасно, и такие желания, видения такие во мне… Стыдно, и пошлости боюсь, банальности этой, и сделать ничего не могу, и ты во мне и вокруг, и рук твоих хочу, и с женщинами тебя видеть не могу, точно от меня отрывают мою часть, и злобу к ним испытываю, и стыжусь этой злобы, как они на тебя смотрят, как говорят… Это жестоко, я человек, все-таки, дура, люблю тебя, с Воронежа, с монастыря того. Ну иди же, господи, муж мой…
Перовская и Желябов бросаются друг к другу. Долгое объятие. Свет гаснет, потом снова зажигается.
Перовская (причесываясь). Андрей, у меня плохие предчувствия сегодня, может быть, не надо?
Желябов. Ты через лавку проходишь?
Перовская. Через лавку, да всякий раз что-нибудь покупать приходится, общественные деньги-то трачу.
Желябов. Что ж убиваться – потребность конспирации.
На перекрестке. Под хихиканье и смешки офицер о в завязывается амурная игра одного из них с возвратившейся горничной.
Первый офицер. Ах, вы ходили за покупками, должно быть, во французский магазин?
Горничная. А вот и нет!
Первый офицер. Позвольте, я помогу вам, сумочку поднесу.
Горничная. Ах, зачем же, совсем это ни к чему…
Но офицер берет у нее сумочку, обнимает ее. Горничная хихикает.
Перовская. Видишь, уже сколько! (Берет материю, накидывает ее на себя.) Могло быть у меня новое-то платье, а? Как ты находишь, могло?
Желябов. Я выхожу через парадное, ты – двором. На втором углу сходимся, берем извозчика, ну…
Они обнимаются и долго стоят так.
Перовская. Не хочу тебя отпускать, не хочу тебя отпускать, не хочу ничего, господи, как стыдно… Ну иди, нет, постой еще… Как стыдно…
Желябов. Соня!
Перовская. Ну! (Отталкивает Желябова, и он быстро уходит.)
Муравьев продолжает готовить свою речь.
Муравьев (подходит к окну). Обычною чередою шла воскресная праздничная суета огромного города. На улицах привычным потоком переливалось людское движение, и ничто среди этой пестрой спокойной толпы не говорило о том, что над ней уже веяло дыхание смерти… Хорошо… надо кончать… поспать уже не придется. Да, веяло дыхание смерти. (Подходит к столу, пишет.) И уже носились… да… носились кровожадные мысли убийц!
15
В конспиративной квартире. Участники покушения. Стук молотков.
Фигнер. Уже двадцать восьмое февраля, и ни одного готового снаряда! Что же это, Кибальчич?
Кибальчич. Проработаем всю ночь, но снаряды обязательно будут.
Фигнер. Заложена ли, наконец, мина в подкоп на Малой Садовой? Так затянуть, так затянуть!
Фроленко. К утру заложим. (Разворачивает газетный сверток, достает колбасу и бутылку вина, закусывает.)
Фигнер. Как ты можешь, Михаил?!
Фроленко. А ты желаешь, чтобы у меня руки дрожали, когда надо будет батарею соединить! Еще высплюсь!..
Кибальчич уходит в другую комнату. Стук молотков сильнее.
Фигнер. Что лавка?
Второй народоволец. Полицейский обход ничего не вынюхал, но подозрение на лавке есть.
Фроленко. Молодцы – три месяца так держаться!
Кибальчич (возвращается). Боюсь, жести не хватит! (Уходит.)
Фигнер. Не ходить бы тебе туда – заметен слишком. Михаил, кто-то выдает нас… Аресты последних дней неизбежно ведут к этой мысли.
Фроленко. Наверняка. Двадцать четвертого арестован Фриденсон, двадцать пятого – Баранников, двадцать шестого – Колодкевич… Бедная Геся.
Второй народоволец. Все равно завтра кончим, я вижу, как я умру!
Фроленко. Двадцать восьмого – Клеточников, главное несчастье – наш глаз в Третьем отделении!
Фигнер. Был бы Саша – ничего этого не случилось бы.
Фроленко. Да… Саша… Несчастная русская революция – все в ушах звенит. И так попасться, так глупо попасться! Кому? Саше! Это фатум. Сам, сам шел в силки. Надо кончать. Андрей торопит – главные силы Исполнительного комитета здесь, в покушении. А надо бы военных использовать, рабочих.
Фигнер. Андрей и там успевает.
Фроленко. Кажется ему, что успевает. Он и в подкопе, он и здесь. И завтра пойдет. Надо кончать, кончать!
Фигнер. Ты так говоришь, точно за завтрашним днем ничего уже и не будет, ты совсем оставил мысль, что это только начало…
Фроленко. Я ничего не вижу, только вот. (Показывает, как соединяют провода.) Только вот это.
Фигнер. Напрасно. Представь – царь убит. Правительство растеряно. Спокойное, но твердое письмо Исполнительного комитета. Пункты с требованием амнистии и свобод. Мы выделяем группу для переговоров с правительством, другую для переговоров с либералами. Кому суждено умереть завтра, тот умрет. Но тем тяжелее бремя живых…
Фроленко. Вера, ты феномен, а я забыл всю свою латынь. Наверно, кинусь в деревню, для политики не гожусь…
Фигнер. Ладно. Кинешься туда, куда пошлет Исполнительный комитет. Давайте еще раз пройдем план – здесь мелочь каждая может оказаться роковой. Наблюдение показало – на разводы караулов в Михайловский манеж царь ездит по Невскому.
На авансцене высвечивается студентка.
Студентка.Мы наблюдаем за ним уже месяц. Мой пост от Публичной библиотеки до памятника Екатерине. Если царь свернет по Малой Садовой, я дам сигнал, выну платок, вот так!
Фигнер. Вероятнее всего, он свернет по Малой Садовой, подсчет маршрута подтверждает нам это.
Высвечивается Якимова.
Якимова. А я опять, как в Александровске, хозяйка. Только теперь мы не кожевенный завод ставим, а на Малой Садовой сыры в лавке продаем, и муж у меня, конечно, есть, только уж не Андрей. Подкоп ведем из нашей комнаты, окно завешиваем, чтоб с улицы света не видать. А свет только что от лампадки перед иконой Георгия Победоносца… Тяжело, особенно как на сточную трубу наткнулись. Вонь была такая, что мужчины больше двух минут в подкопе не выдерживали – в обморок падали…
Фроленко. Анна заметит взмах платка, подаст сигнал мне. Я сомкну батарею.
Якимова. Подам, подам… Фроленко сомкнет провода и… погибнет.
Кибальчич (входя). Я старался рассчитать заряд так, чтобы прохожие на тротуарах не пострадали от взрыва. (Уходит.)
Фигнер. Он свернет по Малой Садовой… Если же он уцелеет…
Стук молотков сильнее.
(Затыкает уши.) Я с ума сойду от этого стука!
Кибальчич (входя). Все время кто-то берет мои плоскогубцы – так нельзя! (Уходит.)
Фроленко. Если он уцелеет, тогда метальщики…
Высвечивается Тимофей Михайлов.
Тимофей Михайлов. Я в дружине метальщиков, Андрей Иванович нас поднял. Мы про подкоп ничего не знали. Нам не положено. Конспирация. Если он уцелеет, тогда после развода будем ждать его выезда из манежа, тут уж податься ему некуда. И тогда метнем.
Высвечивается Рысаков.
Рысаков. Да, мещанин города Тихвина. да, Рысаков. Мне девятнадцать, студент. Я с Андреем Ивановичем. Да, я метальщик.
А он все не шел и не шел… Скорее бы утро… Я все его ждал.
Когда Андрей Иванович, мне спокойно, а он все не шел.
Высвечивается молодой народоволец.
Молодой народоволец. Ему, мне или другому – кому придется нанести страшный последний удар, который гулко раздастся по всей России… Он умрет, а вместе с ним умрем и мы, его враги, его убийцы!
Фроленко. Как снаряды для метания, Николай?
Кибальчич(входит). Видите ли, я изучил всю литературу по химии взрывчатых веществ на английском, французском и немецких языках и полагаю, что совершеннее этих снарядов не существует сейчас, но наука не может дать гарантию в сто процентов без достаточного числа экспериментов, а я не имел условий для необходимой проверки.
Фроленко. Ты идёшь, Вера, и Кибальчич ни о чем думать не может, кроме своих снарядов!
Кибальчич. Я слышал ваш разговор. Но я, Миша, не думаю не оттого, что не могу думать, а оттого, что сейчас это было бы не рациональной тратой моих сил. Мышление должно быть разбито по этапам, и на каждом этапе необходимо доходить до логического конца. Я не поклонник ваших бесконечных эмоциональных дискуссий. Вы знаете. На первом этапе я ставил себе цель развить общинные инстинкты и наклонности, которые существуют в народе до социалистических инстинктов и привычек. Я был остановлен арестом. Исследовав ситуацию, я понял, что силы, арестовавшие меня, могут быть устранены лишь радикальным способом. Поэтому я перешел от изучения способов улучшения промыслов, обработки земли и улучшения сельскохозяйственных орудий к изучению способов усовершенствования взрывательных снарядов. Вот и все. На каждом этапе надо обдумывать и действовать сообразно. Бесконечное обдумывание вредно. Моя задача в том, чтобы снаряд достиг необходимого эффекта. Простите. (Уходит.)
Фигнер. Если же снаряд не достигнет эффекта и он и здесь избежит смерти, то Андрей вырвется из толпы и заколет его кинжалом! На этот раз он не уйдет!
Условный стук в дверь. Все напряженно вслушиваются. Быстро входит Перовская. У нее бледное, неподвижное лицо.
Соня!
Перовская (жестко). Желябов арестован…
Общее движение, все окружают Перовскую, выходит Кибальчич, продолжая постукивать своим молоточком.
Исполнительный комитет поручил мне руководить вами, дайте бумаги!
Муравьев и Желябов продолжают свой диалог.
Муравьев. Итак, господа судьи, рядом с Желябовым, вслед за Желябовым встает Перовская. Она дворянского рода, из хорошей семьи, дочь родителей, занимавших в обществе почетное место… (Вдруг совсем просто.) Когда мой отец был губернатором в Пскове, вице-губернатором служил Лев Николаевич Перовский… Мне было десять, значит, ей – семь, брата ее помню… озеро… Девочка такая быстрая… (Энергично.) Мы можем представить политический заговор, мы можем представить, что женщина участвует в этом заговоре, но чтобы женщина становилась во главе, чтобы женщина принимала на себя распоряжение всеми подробностями убийства, чертила план, хладнокровно расставляла метальщиков – это нормальное нравственное чувство отказывается понять…
Перовская. Вам и не надо этого понимать… Я повторяю, что фактическую сторону обвинительного акта признаю… Я беру все на себя!
Желябов. А я прошу огласить мое заявление. (Читает.) Если новый государь, получив скипетр из рук революции, намерен держаться в отношении цареубийц старой системы, если юного героя намерены казнить, было бы вопиющей несправедливостью сохранить жизнь мне, ветерану революции, многократно покушавшемуся на жизнь Александра Второго и не принявшему физического участия в умерщвлении его лишь по глупой случайности. Я требую приобщения себя к делу Первого марта и, если нужно, сделаю уличающие меня разоблачения!
Перовская (кричит). Андрей! (Поворачивается и, опустив голову, медленно уходит.)
Муравьев (встает и обращается к залу). Итак, господа судьи, утром этого рокового дня государь-император около полудня покинул дворец…
16
Вестибюль Зимнего дворца. Входит Лорис – Меликов, за ним полицмейстер. Лорис сильно взволнован.
Лорис. Конвой усилен?
Полицмейстер. Конвой достаточен. Кучеру дано указание ехать как можно быстрей.
Лорис. Вы сами неотрывно от кареты, на расстоянии пяти шагов!
Полицмейстер. Слушаюсь, ваше сиятельство.
Лорис. Попробую уговорить.
Духовой оркестр. Двери отворяются. Входят Александр Второй, княгиня Юрьевская, сановник с портфелем.
Александр Второй (весьма торжественно). Граф, вот журнал секретной комиссии по обсуждению вашего проекта. Я подписал его. Он подписан также наследником. (Берет у сановника портфель и передает его Лорис-Меликову.) Однако я не хотел бы публикации ранее обсуждения его Советом министров. Вы назначите его на среду, четвертое марта. Ну, вы довольны мною, Михаил Тариэлович?
Лорис. Это счастливейший день моей жизни, ваше величество!
Александр Второй. Тогда на развод, в Михайловский манеж!
Лорис. Ваше величество, сегодня я вновь, как и вчера, настоятельно прошу вас не ездить. Умоляю вас, княгиня, быть моей союзницей. Ваше величество, не выезжайте еще четыре дня!
Юрьевская. Александр, сделай это для меня и детей, у меня плохие предчувствия.
Александр Второй. Но я не могу быть запертым в своем дворце, в своей столице, на что это похоже!
Лорис. Ваше величество, в последние дни сделаны важные аресты, еще несколько дней, и все анархисты будут выловлены.
Александр Второй. Я доволен полицией. Полицмейстер, подойдите!
Лорис. Один из главных преступников, Желябов, нагло заявил, что покушение состоится, несмотря на его арест.
Александр Второй. Пустая похвальба! Я никогда не пропускаю разводов, сегодня лейб-гвардии саперный батальон, он охранял меня, семилетнего наследника, в страшный день четырнадцатого декабря в двадцать пятом году, я не могу нанести обиды офицерам…
Юрьевская. Александр, не езди, прошу тебя, граф настаивает, я верю ему.
Александр Второй. Пустое, Катя, уверяю тебя, ты плохо спала…
Лорис. Ваше величество, четыре дня, четыре дня и…
Александр Второй. Чтобы анархисты торжествовали, а либералы язвили, что я пленник в своем дворце!
Лорис. Ваше величество!
Александр Второй. Итак, в народе распустили легенду, что девятое покушение анархистов будет удачным. И мне подтверждать ее своим нелепым поведением!
Александр Второй. По Малой Садовой не поедем. По Большой Садовой, через Певческий мост, прямо в Манеж! (Уходит.)
Все быстро идут вслед за царем.
На перекрестке. Нищенка захихикала. Треск барабанов вдруг усиливается, слышится истошный крик: Ве-з-у-у-у-т цареубийц! Толпа кидается к краю панели, толкаясь, все стараются рассмотреть приближающуюся процессию. Из подворотни, бросив ящик, выбегает торговка с воплем: «Изверги, злодеи, христопродавцы!» Работая локтями, она лезет сквозь толпу. Офицеры сдерживают народ. За ревом голосов и барабанным боем слышны теперь лишь отдельные фразы и выкрики.
Провинциал. Смотрите, кланяется, кланяется. Это кто ж?
Славянофил. Тимофей Михайлов…
Баба. Должно, кается.
Крестьянин. А вот я ему сейчас камушком!
Высвечивается Перовская.
Перовская. По Малой Садовой он не поехал. Пришлось ждать конца развода. Я дала знак идти на Екатерининский канал… (Вынимает платок и подносит его к лицу.)
На перекрестке. Толпа.
Баба. Ангела нашего погубители, земли русской погубители.
Провинциал. Дали бы нам, вмиг – и все тут!
Мастеровой. Эх, народ…
Крестьянка. Тьфу на вас, тьфу!
Человек в очках. Ужас, какой ужас!
Муравьев. Около часа дня закончился развод в высочайшем присутствии, государь изволил заехать для завтрака в Михайловский дворец.
На перекрестке. Толпа.
Крестьянин. А ты подвинься, из-за тебя не видать…
Крестьянка. Бела, сучка, бела!
Перовская. Из Михайловского дворца он должен был возвращаться по Инженерной и повернуть на набережную канала. Я давно заметила, что на повороте кучер придерживает лошадей, я придавала этому важную роль, а Андрей надеялся на подкоп.
На перекрестке. Толпа.
Крестьянин. Как аукнется, так и откликнется!
Торговка. Давят, давят, ох, господи, совсем задавили!
Славянофил. Царица небесная, матерь божья, спаси и помилуй.
Офицеры. Осади, осади!
Крестьянин. Ангел наш, кровь его невинная!
Славянофил. Не русские вы, не православные!
Крестьянка. Купленные!
Муравьев. В третьем часу дня императорская карета проехала по Инженерной и повернула направо.
Перовская. Я перешла на другую сторону канала, напротив Инженерной, выждала. И тут я увидала карету. (Подносит платок к лицу.)
Правый. Поползай в грязи-то, поползай!
Крестьянин. Под дых ему, под сопатку!
Офицеры. Осади, осади!
Крестьянка. Звери, креста на вас нет!
Одна из девушек-курсисток вынимает белый платок, точно такой же, как у Перовской, и взмахивает им.
Вторая девушка. Что ты делаешь?!
Крестьянин. Студентка, студентка!
Провинциал. Дай-ка ей по бесстыжей ее роже-то!
Баба. За кровь царя-мученика!
Третий офицер. Не до смерти бейте, черти, допрос снимать надо!
Провинциал. Стриженая, охальница!
Славянофил. Не русская, поди!
Западник. Наша!
Офицер. Осади, осади!
Мастеровой. Ану, оставь!
Мастеровой и Левый отбивают растерзанную девушку. Рев толпы и гром барабанов становятся непереносимыми и внезапно обрываются.
Сильный взрыв.
И тотчас же на авансцену выбегает Рысаков.
Рысаков. Не трожьте меня, не трожьте… это я, я бросил, вы не поймете, вы темные люди, защитите меня, пожалуйста, они разорвут меня. (Падает на колени.) Да, Рысаков, мещанин города Тихвина, мне девятнадцать лет.
Муравьев. Свидетельница, вы знаете его?
Учительница (оборачиваясь, из толпы). Да, это мой ученик по череповецкой гимназии.
Муравьев. Что вы можете сказать о его характере?
Учительница. Я не согласна с тем, что тут о нем говорили. Это был мальчик мягкого характера, у него была некоторая настойчивость, но на него всегда можно было подействовать лаской!
Рысаков (на коленях). Террор должен кончиться во что бы то ни стало, из нас шесть преступников, только я согласен теперь словом и делом бороться против террора, до сегодняшнего дня я выдавал товарищей, имея в виду истинное благо родины, а сегодня… я согласен… на все… Видит бог. (Бьется в истерике.)
Муравьев. Однако первый взрыв не достиг цели – он повредил лишь заднюю часть кареты. (Перебирает бумаги.) Конечно, государь был оглушен, контужен, видимо, все дальнейшие его движения совершались им в прострации. Но… (встает, торжественно) спокойный и твердый, как некогда под турецким огнем, он вышел из кареты, но не успел он сделать нескольких шагов…
Толпа на перекрестке.
Короткая дробь барабанов. Звучит команда смирно, и далекий голос начинает читать приговор. Слов не слышно – слышны выкрики окончаний с характерной интонацией.
Провинциал. Этого-то держат, совсем на ногах не стоит.
Сановник. Рысаков, должно, без чувств.
Правый. Двое держат, значит, не стоит.
Левый. Она-то, она-то… причесывается.
Баба. Ох, грех.
Провинциал. Что же причесываться, когда голову долой!
Второй офицер. Осади, осади!
Торговка. Звери лютые!
Провинциал. Перед народом, перед народом ответ держите!
И тотчас же на махавшую бросаются мужики, бабы, дворники.
Западник. Желябов говорит что-то.
Левый. Далеко, не разобрать.
Крестьянин. Должно, подбадривает.
Славянофил. Целуются… целуются…
Провинциал. А этот-то, Тимофей, как смотрит, как смотрит.
Мастеровой. Палач армяк снял.
Крестьянка. Рубаха-то как кровь красная.
Мастеровой. Так ему сподручней.
Торговка. Целуются, целуются…
Учительница. А с ним, с Колей, никто.
Мастеровой. Продал на суде, вот и не признают!
Учительница. Вы его не знаете!
Второй взрыв.
И на авансцену очень медленно выходит молодой народоволец.
Народоволец. Бомба, которую бросил я, убила нас обоих. И никто не узнает в Михаиле Ивановиче, в Котике, Игнатия Гриневицкого. Пусть мама думает обо мне, что я жив… Я сделал то, что должен был сделать, и большего от меня никто, никто на свете требовать не может…
На перекрестке. Толпа.
Человек в очках. Черное-то все, черное…
Баба. Как в аду.
Крестьянин. Чтоб страшнее было, видать.
Крестьянка. Гляди, как смотрит, гляди.
Провинциал. Стружки несут, стружки зачем?
Правый. В гроба.
Муравьев. Когда рассеялся дым после второго взрыва… царь-страстотерпец полулежал на земле… (Быстро подходит к столу и начинает писать.) Разумеется, он был уже без сознания… (Берет бумаги.) Полицмейстер показывает, что он лишь просил показать ему Рысакова, молча поглядел на него и ничего не сказал… Это не подойдет. Не такой он мне нужен. (Берет другую бумагу.) Подпоручик Рудыковский показывает… Вот тут что-то есть… Правда, похоже, подпоручик прибежал после второго взрыва, ничего не видел, очень похоже, но… (С серьезной торжественностью.) Не я – Россия нуждается в великом образе… Что с государем? – спросил поручик. Вопрос был услышан самим монархом, который, оглянувшись и как бы отвечая на него, изволил произнести: «Слава богу, я уцелел, но вот…»
На перекрестке. Толпа.
Западник. Два, три, четыре… пять гробов…
Человек в очках. И саваны серые.
Крестьянин. А это, когда их душить станут, чтоб лица скрыть. Языки-то вылазят, я чай, когда душат.
Славянофил. Да замолчите вы!
Баба. А им-то через мешки все видать.
Мастеровой. Палач, палач!
Офицер. Фролов, он всех вешает.
Провинциал. А с ним кто ж?
Славянофил. Помощник.
Крестьянка. Веревки несет, веревки в мешке.
Толпа тяжко вздыхает.
Муравьев. Государь-император обратил свои мысли и свое внимание на лежавших тут же у его ног раненых взрывом конвойного казака и четырнадцатилетнего крестьянского мальчика Николая Максимова. (Встает.) Бедный мальчик – да будет вечно сохранена его память! – кричал от невыносимых страданий… Тогда опечаленный повелитель русской земли умиленно наклонился над истерзанным сыном народа. Хорошо…
На перекрестке. Снова дружный вздох толпы.
Крестьянка. Капюшоны надевают.
Вторая баба. Шеи заголил.
Провинциал. Фролов обнимает, зачем обнимает-то?
Сановник. Не обнимает, пробует, как веревку надеть.
Славянофил. Повели, повели, первого повели!
Муравьев. Надо навести справки о мальчике… Этот вариант подойдет!
По авансцене проходит Перовская. Навстречу ей – народоволец.
Народоволец. Софья Львовна! Вы в Петербурге? Отчего же вы не уезжаете, да здесь же вас арестуют на каждой улице!
Перовская. От судьбы не уйдешь. Да я и не желаю этого, что ж мне уезжать?..
Народоволец. Софья Львовна, но это же нарушение принципа конспирации.
Перовская. Друг мой, вы должны действовать, а меня оставьте. Наступает минута, когда ни принципам, ни чему другому здесь (прикладывает руку к груди) места нет. (Раздраженно.) Нет. Прощайте, увидимся ли еще! (Быстро уходит.)
Толпа на перекрестке.
Человек в очках. На лестницу поднимают.
Торговка. Прилаживают.
Крестьянин. Чего ж он затягивает, чай, больно.
Мастеровой. Чтоб сразу задушило, как повиснет.
Авансцена. На коленях Победоносцев.
Победоносцев. Не могу, не могу больше… ваше величество… Когда по ту сторону Невы, рукой подать отсюда, лежит в Петропавловском соборе непогребенный еще прах вашего родителя, по долгу присяги и совести, пока я еще обер-прокурор Святейшего синода, я обязан вам высказать все, что у меня на душе. Я нахожусь в отчаянии. В России хотят ввести конституцию, а что такое конституция? Взгляните на Западную Европу. Конституция там существующее суть орудие всякой неправды, всяких интриг. Россия была сильна благодаря самодержавию, благодаря неограниченному взаимному доверию между народом и его царем. А вместо этого нам предлагают устроить говорильню по французскому образцу! И так дали свободу самой ужасной говорильне – печати, прости господи, – которая во все концы необъятной русской земли на десятки тысяч верст разносит хулу и порицание на власть. И когда государь предлагает вам учредить по иноземному образцу новую верховную говорильню? Теперь, когда прошло лишь несколько дней после совершения самого ужасного злодеяния, никогда не бывавшего на Руси. Все, все мы от первого до последнего виновны! Все мы должны каяться. Нужно спасать Россию, нужно действовать!
На перекрестке толпа внезапно разом повернулась к зрителям. Страшный крик крестьянина.
Крестьянин. Ох, висит!
Крестьянка. Господи милосердный, что же это делается!
Баба. Теперь этого огромного.
Правый. Михайлова Тимофея.
Крестьянка. Огромный-то какой.
Провинциал. Оттолкнул сторожей-то, оттолкнул.
Мастеровой. Сам пошел.
Человек в очках. Накинули.
Вздох толпы.
Крестьянин. Ох, висит.
Крик ужаса.
Крестьянка. Сорвался!
Крестьянин. Да что ж это!
Человек в очках. Помиловать!
Торговка. Простить!
Баба. Нет такого закона, чтобы сорвавшегося вешать.
Сановник. Царь простит.
Торговка. Сейчас флигель-адъютант прискачет.
Народоволец. Изверги!
Учительница. Господи, Коленька, да что ж это делают с людьми!
Второй народоволец. Сам пошел, сам. Студент. Опять, опять.
Вздох толпы, и тут же крик ужаса, толпа надвинулась на офицеров.
Крестьянка. Сорвался!
Баба. В третей сорвался!
Крестьянин. Да что ж это, православные?
Первый народоволец. Живодеры.
Человек в очках. Господи милосердный!
Славянофил. Опять, опять.
Вздох толпы.
Западник. Висит!
Крестьянин. Царствие ему небесное.
Провинциал. Висит.
Левый. К ней подходит.
Правый. Беда-то, как бела.
Мастер о вой. Целуются, целуются.
Учительница. А с ним никто, нет…
Провинциал. Повели голубушку.
Крестьянка. Бела-то как.
Правый. Твердо идет.
Вздох толпы.
Крестьянин. Висит!
Учительница. Маленькая.
Человек в очках. Задушили, не дергается.
Крестьянин. Что же это делают, что ж это делают с людьми-то? В толпе ещё.
Западник. Желябов.
Провинциал. Кричит!
Мастеровой. Что, что?
Бьют барабаны.
Первый народоволец. Кричит!
Мастеровой. Что, что?
Провинциал. Не слыхать.
Торговка. Тянут, тянут его.
Правый. Смотрите, рукой, рукой!
Мастеровой. Что кричит-то, что?
Барабаны внезапно смолкают, и тогда слышен страстный голос Желябова: «Слушай, несчастный народ!» И снова трещат барабаны.
Крестьянин. Не слыхать, не слыхать.
Баба. Да разве услышишь?
Мастеровой. Что кричал, кричал что?
Баба. Повели, повели!
Человек в очках. Капюшон надели.
Вздох толпы.
Крестьянин. Ви-си-и-ит… (Плачет.)
Первый народоволец. Смотрит.
Второй народоволец. Смотрит.
Левый. Господи, мать ведь у нее тут.
Треск барабанов становится глуше.
Сквозь толпу пятеро в балахонах для казни выходят на авансцену. Они обращаются в зал.
Рысаков. Мне девятнадцать лет, господи… не предал! Переступить не сумел… чужою смертью пошел умирать, а надо своей, надо через свой предел переступить… А я вот не сумел.
Желябов. Я хотел этого… хотел умереть… И еще хочу сказать – движение наше бескровное, но пришло к крови, разбившись о преграду из тюрем и ссылок. Если бы мне дали свободно говорить с народом, я никогда бы не прибегнул к силе! Но я прибегнул к ней… Плачу за нее, и совесть моя чиста.
Кибальчич. Логика социалиста привела меня к мысли о невозможности мирных средств. Тогда я взял на себя техническую сторону дела. Прошу вас, живых, об одном. В камере смертников я написал проект воздухоплавательного аппарата, основанного на принципе действия ракеты. Полагаю, он вполне осуществим. Я изложил его подробно, с рисунками и вычислениями. Я уже не буду иметь ни возможности выслушать мнение экспертов по поводу моего проекта, ни возможности следить за его судьбой. И теперь публично заявляю – проект этот мой… Ну, вот… да, больше ничего. Совесть моя чиста.
Тимофей Михайлов. Одно скажу – простите, люди добрые! (Кланяется до земли.) Так как мое развитие недостаточное, то могу лишь сказать: принадлежу к партии, которая защищает среду рабочих. Разъяснить ее по недостатку образования не могу, но опять скажу: принадлежу к партии, которая защищает среду рабочих… Совесть моя чиста.
Перовская. Я не поцеловала Рысакова перед казнью, кто знает, может быть, в последний миг моей жизни я пожалела об этом… Но тем, кто позволит себе обвинять меня и других в безнравственности, жестокости и пренебрежении общественному Мнению, я позволю себе возразить. Тот, кто знает нашу жизнь и условия, при которых нам приходилось действовать, не бросит в нас ни обвинения в безнравственности, ни обвинения в жестокости. Совесть моя чиста.
Пятеро обнимаются, составляя один клубок.
Толпа отступает от них.
Звучит гимн «Народной воли».