Глава 11 Дебаты среди звезд

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Глава 11

Дебаты среди звезд

Галилей… который создал другие миры, звезды, чтобы те приблизились к нему и рассказали о себе[192].

В течение полувека и даже больше после публикации De Revolutionibus теория Коперника основывалась не на свидетельствах, а на соображениях, касающихся гармонии и вероятности в природе. Последователи Коперника не были эффективными астрономами-наблюдателями. Никто, кроме разве что Тихо Браге, не собрал новой информации, которая могла бы так или иначе помочь окончательно урегулировать вопрос с движением Земли. Самые интересные наблюдения Тихо Браге – новая звезда в 1572 году и кометы – явились сильными антиаристотелевскими доводами, но не были особенно благоприятны делу Коперника. Уничтожение Тихо Браге кристаллических сфер могло быть применено к гелиоцентрической системе, но не сделало ее более правдоподобной. С другой стороны, собственная система движения небесных тел Тихо Браге требовала ликвидации этих сфер. К 1610 году система Тихо Браге стала мощным конкурентом коперниковской системе, по крайней мере среди ученых (хотя Галилей впоследствии ее проигнорировал). Ее инновации, относящиеся скорее к аристотелевской физической картине Вселенной, чем к проблеме движения Земли, не столько подготовили путь для более серьезных инноваций

Коперника, сколько предложили новую современную альтернативу гелиоцентрической доктрине. Даже Кеплер в 1609 году признавал, что два новых правила планетарного движения, которые он получил из наблюдений Тихо Браге, могли быть применены и к системе Браге, и к системе Коперника, хотя истинной он считал систему Коперника. В любом случае его открытия, выглядевшие крайне подозрительно, поскольку были чисто математическими, были проигнорированы адептами обеих сторон с одинаковой безучастностью.

К 1610 году старые доводы утратили новизну. Даже литераторы знали их наизусть, и великий спор начал угасать, как не подпитываемый дровами костер. Его возродить могли только новые свидетельства. Только новый автор, вступив в полемику, мог дать новые темы для обсуждения. Галилей обеспечил и то и другое. Новые свидетельства явились результатом использования им телескопа, новые доводы – перенесением дебатов из области математики в область физики. Сделав это, он сформулировал новый спорный принцип: право ученого-астронома строить предположения и допущения и свободно ими обмениваться. Если в конце концов он утратил это право сам (быть первым всегда трудно), то сохранил его для последователей.

В 1609 году в возрасте сорока пяти лет Галилей был не слишком успешным преподавателем математики в Падуе, имевшим стаж семнадцать лет. У него не было ни одной публикации, кроме небольшого памфлета об усовершенствовании математического инструмента. Годом позже, после появления Sidereal Messenger, он приобрел мировую известность и мог претендовать на возвращение в родную Тоскану на самых почетных условиях. Слава редко приходит так внезапно – и так поздно – в жизнь великого ученого. Его корни почти не отличались от корней Кеплера. Отец Галилея был выходцем из обедневшей патрицианской тосканской семьи. В 1564 году, когда родился его старший сын, он был небогатым пизанским торговцем. Винченцо Галилей не умел делать деньги, однако он был образованным человеком и неплохим музыкантом. Математические способности сын, вероятнее всего, унаследовал от отца. Как и Кеплер, Галилей был отправлен в университет, где ему предстояло изучать не теологию, не математику, а медицину. (Легенда гласит, что отец запретил Галилею изучать математику, чтобы тот не слишком удалился от медицины.) Галилей был даже более непокорным, чем Кеплер, и, как Кеплер, покинул университет в Пизе, не получив степени, зато отличившись в чистой и прикладной математике, которой теперь посвятил себя полностью. Математические способности не сделали Галилея богатым, зато помогли создать свое первое изобретение – новые гидростатические весы. У него появились частные ученики. Всю работу по нахождению центров тяжести тел он вел, пользуясь покровительством Гвидобальдо дель Монте, крупного авторитета в области механики.

Первая должность Галилея – профессора математики в Пизе, которую он получил в 1589 году, – не была ни прибыльной, ни приятной, поскольку он находился в состоянии войны со всем факультетом. Поэтому он с радостью получил при поддержке Гвидобальдо аналогичную должность в Падуе, где плата была выше, обязанности – легче, а частные ученики умнее. Там он проработал восемнадцать лет, пользовался уважением, но славы не имел, обзаводился незаконнорожденными детьми, постоянно жаловался на низкую плату, необходимость приводить в дом учеников и необходимость жить далеко от Флоренции, куда он возвращался каждое лето. Результатом его интересов в физике (или, как он говорил, философии) и прикладной математике стал только один памфлет 1606 года «Геометрический и военный компас» (Geometrical and Military Compass), который не принес ему славы. И все же первое письмо Галилея Кеплеру, написанное в 1597 году, показывает, что он много и упорно размышлял об астрономии, считая ее нормальной частью математического образования, и стал последователем Коперника. Страх перед насмешками (так он сам говорил) удерживал его от обнародования своих убеждений. Как и любой другой профессор математики, Галилей в 1604 году прочитал восприимчивой публике лекцию о знаменитой новой звезде. Он воспользовался случаем для блестящей антиаристотелевской экзегезы, которая восхитила его друзей. Однако астрономических аргументов у него пока не было. Показательно, что физическая проблема привела его пятью годами позже в область, снискавшую ему мировую славу.

Направление работы Галилея несколько изменилось после того, как он прочитал сообщение об изобретении в Голландии нового оптического прибора, который приближает предметы, находящиеся вдалеке.

«Примерно десять месяцев назад до меня дошла весть о том, что некий Флеминг изобрел подзорную трубу, с помощью которой видимые объекты, находящиеся на большом отдалении от глаза наблюдателя, становятся четко видны, как вблизи. Существует несколько сообщений об этом поистине замечательном эффекте; некоторые люди верят им, а другие отвергают. Через несколько дней это сообщение было подтверждено письмом… что побудило меня всецело предаться изучению средств и способов изобретения такого инструмента. Вскоре мне удалось сделать это исходя из принципа рефракции. Сначала я изготовил свинцовую трубку, на концах которой поместил два очковых стекла, оба плоские с одной стороны, с другой – одно было выпукло сферическим, другое вогнутым. Помещая глаз у вогнутого стекла, я видел предметы достаточно большими и близкими. Именно они казались в три раза ближе и в десять раз больше, чем при рассмотрении естественным глазом. После этого я разработал более точную трубу, которая представляла предметы увеличенными более чем в шестьдесят раз. За этим, не жалея никакого труда и никаких средств, я достиг того, что построил инструмент настолько превосходный, что вещи казались через него при взгляде в тысячу раз крупнее и более чем в тридцать раз приближенными, чем при рассмотрении невооруженным глазом»[193].

Его первое заключение было следующим: подзорная труба (occhiale, слово telescope появилось только в 1611 г.) может использоваться в военных целях и на море – не слишком оригинальная идея, поскольку голландцы ее уже использовали. Но вскоре Галилей сделал свою occhiale намного более мощной, чем все, созданные ранее в Голландии, и взглянул через нее на ночное небо. Такое простое действие – но именно оно положило начало революции в астрономии. По мере усовершенствования подзорной трубы были открыты новые факты, и стало очевидно, насколько неэффективны наблюдения невооруженным глазом.

Понятно, что первым объектом наблюдений для Галилея стала Луна. Он был первым, увидевшим больше, чем тени, изрядно приукрашенные воображением. Он узнал горы и немного позже придумал, как оценить их высоту по длине тени. Он обнаружил обширные долины, которые принял за моря (и они до сих пор так называются). Он писал:

«Любой, кто хочет возродить старое пифагорейское мнение, что Луна – как другая Земля; ее более яркие части могут представлять сушу, а более темные – моря… Я никогда не сомневался, что, если взглянуть издалека на нашу землю, освещенную солнцем, сухопутные регионы будут казаться ярче, а водные – темнее»[194].

С типичной тонкостью он объяснил парадоксальное мнение, что неровные поверхности отражают больше света, чем гладкие, и почему края Луны всегда кажутся гладкими при рассмотрении невооруженным взглядом. Также он описал пепельный свет Луны («старая Луна в руках новой Луны») и привел доводы в пользу взгляда, которого уже придерживались некоторые астрономы, о том, что это слабое свечение Луны происходит за счет солнечного света, отраженного от Земли. Все это подразумевало, что Луна, небесный статус которой никем не подвергался сомнению, подозрительно похожа на Землю. Это был серьезный удар по аристотелевскому разделению Вселенной на земную и небесную части, а значит, и косвенный аргумент в пользу Коперника. Если доселе неосознаваемая земная природа никогда не препятствовала вращению Луны, почему не может вращаться Земля?

Далее Галилей обратился к звездам. Его потрясли два факта: во-первых, через телескоп фиксированные звезды не выглядели больше – только ярче; во-вторых, теперь он мог видеть намного больше звезд. Когда он обратил свое внимание на планеты, они оказались «шарами идеально круглыми и определенно ограниченными, выглядевшими словно маленькие луны, залитые светом». Но звезды не выглядели физическими телами, даже при сильном увеличении. Телескоп лишал звезды их «искрящихся лучей», не увеличивая их, как другие объекты, и не выявляя их физической природы. Таким образом, телескоп подчеркнул разницу между планетами и фиксированными звездами. Более того, множество звезд, невидимых невооруженным глазом, но отлично видных в телескоп, показало, какая огромная часть Вселенной доселе оставалась скрытой. Тайна Млечного Пути – что это, туманная река света или скопление звезд? – теперь была раскрыта. Млечный Путь – это, безусловно, скопление звезд, очень близко расположенных друг к другу. Галилей сделал вывод, что все объекты, названные туманностями, также состоят из множества маленьких звезд.

Но больше всего он радовался открытию четырех новых планет (так он их назвал), четырех спутников (или лун) планеты Юпитер. В честь правящего в Тоскане семейства они получили имя Звезды Медичи. Их открытие стало результатом удачи и упорных наблюдений. 7 января 1610 года Галилей, наблюдая через свой лучший телескоп за Юпитером, заметил три маленьких звезды, расположенные в одну линию с планетой (две на востоке, одна на западе), которых он не видел раньше. Естественно, он принял их за фиксированные звезды. На следующую ночь, взглянув на Юпитер, Галилей обнаружил те же три звезды, расположенные в одну линию, но теперь они были к западу от планеты. Галилей предположил, что Юпитер переместился. Но движение Юпитера в этот период было ретроградным, так что три звезды, если они действительно фиксированные, должны были оказаться к востоку от планеты. Всю зиму Галилей вел наблюдения каждую ночь и пришел к выводу, что изменения, которые он видел, вызваны вращением вокруг Юпитера четырех звезд. Это было лучшее свидетельство правоты Коперника.

Галилей писал:

«Кроме этого, мы имеем великолепный и наияснейший довод для устранения сомнений у тех, кто спокойно относится к вращению планет вокруг Солнца в коперниковской системе, но их беспокоит движение Луны вокруг Земли и одновременное их совместное годичное движение вокруг Солнца. Некоторые даже считают необходимым отвергнуть такое строение Вселенной как невозможное. Но ведь у нас есть всего лишь одна планета, вращающаяся вокруг другой, в то время как обе движутся по большой орбите вокруг Солнца. Наши глаза показывают нам четыре звезды, которые движутся вокруг Юпитера, как Луна вокруг Земли, в то время как все они совершают оборот вокруг Солнца за двенадцать лет»[195].

«Звездный вестник» (Sidereal Messenger)[196], опубликованный на латыни весной 1610 года, был трудом, имеющим чрезвычайно большое значение. В нем описывался оптический инструмент, доселе почти неизвестный и никогда ранее не использовавшийся в астрономии. Также показано, как этот инструмент революционизировал науку. Галилей стал самым знаменитым астрономом в Италии, а слава об итальянской науке распространилась по всему миру с удивительной скоростью. Сэр Генри Уоттон, тогда бывший английским послом в Венеции, приобрел экземпляр «Звездного вестника» в день публикации, с восторгом прочитал и отправил в Англию, чтобы развлечь короля, пообещав достать также телескоп. Причем его восторг был вызван не просто новыми диковинами – хотя ими тоже, – а скорее тем, что, по его мнению, маленькая книжица явилась революцией в астрономии. Он писал:

«Галилей сначала ниспроверг всю прежнюю астрономию… а за ней и астрологию. Автор станет или знаменитым… или смешным»[197].

Уоттон оказался пророком. Галилея считали то знаменитым, то нелепым, в зависимости от того, какую астрономическую доктрину предпочитал его собеседник.

«Звездный вестник» имел огромный успех. Все, кому удалось его прочитать, мечтали заглянуть в волшебную подзорную трубу. Исключение составили разве что самые упрямые «крепкие орешки», заранее убежденные, что чудеса кроются в оптике, а не на небесах. Вероятно, слишком долго с помощью оптики создавались научные иллюзии. Ни один оптик не мог так отшлифовать линзы, как это делал Галилей, и его линзы пользовались огромным спросом. Он смог бы заработать состояние, если бы организовал мастерскую по производству линз (как он сделал для своего геометрического компаса). Он лично надзирал за изготовлением многих инструментов, которые отправлял высокопоставленным людям, имевшим возможность поспособствовать его карьере. Ученые, считал он, должны уметь зарабатывать себе на жизнь – вскоре этим же занялся Кеплер. Галилей испытывал гнев и презрение к астрономам, которые не могли найти способ, чтобы увидеть все то, что видел он. (Ну а мы склонны их простить, и с нами согласится каждый, кто хотя раз смотрел на небеса в театральный бинокль, по оптике и увеличению аналогичный первому телескопу.) Но люди, пытавшиеся без успеха разглядеть в небе новые чудеса, теперь не довольствовались сомнениями – они насмехались, представляя Галилея чудаковатым профессором, сбивающим с толку людей.

Князья и великие люди относились к Галилею иначе. Венецианский сенат быстро предложил ему хорошее место с очень высокой платой. Галилей принял предложение, хотя все еще надеялся на место при флорентийском дворе. Пять лет назад он был учителем математики теперешнего великого герцога, посвятил свою книгу принцу и назвал в его честь спутники Юпитера. Как и многие профессора средних лет, он устал от бесконечных лекций и частных уроков, скучных учеников и завистливых коллег. Он хотел иметь свободное время, чтобы развивать свои идеи и писать книги. Однажды он сказал другу: «Невозможно получать плату от республики, какой бы великолепной и щедрой она ни была, без приложенных к плате обязанностей»[198]. Кроме того, как и многих ученых после него, Галилея привлекала возможность передавать свои открытия дилетантам. Следуя примеру великого Леонардо, Галилей предложил министру великого герцога «великие и замечательные вещи», а также свой личный план работ на будущее:

«Две книги о системе и строении Вселенной, полные философии, астрономии и геометрии. Три книги о движении – это совершенно новая наука, в которой никто – ни древние, ни современные ученые не открыли ни одного из удивительных законов, которые я демонстрирую… Три книги о механике – другие авторы писали об этом, но все сделанное составляет не более четверти (и по количеству, и по качеству) того, что я напишу. У меня также есть второстепенные работы по разным вопросам физики, например трактат о звуке и голосе, о зрении и цветах, об приливно-отливных явлениях, о движении животных и многие другие»[199].

Возможно, многое в этом списке существовало только в виде кратких набросков или задумок. Только часть из перечисленного была сделана, да и то не в строгом соответствии с первоначальными планами. Жизнь Галилея была полна не спокойных размышлений, а горьких противоречий.

Но пока все было нормально. Галилей получил место философа и математика при флорентийском герцоге на выгодных условиях. Герцог увлекался астрологией и прочими неопределенными вещами. Летом 1610 года он уехал из Падуи. Венецианский сенат был в ярости из-за того, что Галилей разорвал контракт. Друзья-ученые тоже не радовались. С одной стороны, они не хотели его терять, а с другой – зная, что он умеет наживать врагов, и предвидя, что в будущем их станет больше, считали, что Галилей поступает неразумно, покидая безопасное убежище, которое ему гарантировала маленькая республика, ради неопределенных благ нового двора. Венецианский купец Сагредо писал:

«Где ты найдешь свободу и самостоятельность, как в Венеции?.. Сейчас ты служишь своему правителю, великому человеку, достойному, молодому, умеющему держать слово. Здесь у тебя есть власть над теми, кто управляет другими, ты сам себе хозяин, ты властелин вселенной»[200].

Затем он добавляет с явной угрозой: «Меня очень тревожит, что ты будешь жить там, где авторитет друзей-иезуитов имеет большой вес». Галилей был слишком доволен жизнью, чтобы прислушаться к таким предостережениям, особенно теперь, когда ему удалось добиться прогресса с философами Пизы, которые медленно, но верно обращались в новую веру. Теперь многие из них (по словам Галилея), взглянув на небеса, сначала видят Луну, Млечный Путь и звезды Медичи, на которые они отказывались смотреть в телескоп.

Во Флоренции Галилей начинает работать в весьма благоприятной обстановке. Ему хотелось выяснить, не имеют ли и другие планеты лун, как Земля и Юпитер. В этом плане многообещающим показался один только Сатурн, но его появления были дразняще неопределенными. Сначала Галилей заметил два спутника, но скоро обнаружил, что они изменили форму, держась вблизи планеты. Очень осторожно и, возможно, чтобы подразнить Кеплера, Галилей объявил о своем открытии в запутанной анаграмме, которую отправил ему, а несколько месяцев спустя публично разъяснил, когда обрел уверенность. (Он так никогда и не узнал, что у Сатурна не спутники, а кольца.) Открытие показалось доказательством того, что не только Юпитер, но и другие планеты имеют луны. Следующее открытие Галилея было важнее во всех отношениях: он снова едва поверил своим глазам и опять объявил о своем открытии сначала в анаграмме, отложив ее объяснения до того момента, когда уверился в точности наблюдения. Оказалось, что у Венеры есть фазы, как у Луны. Доводом против системы Коперника всегда являлось то, что Венера не меняет яркость. Теперь Галилей смог показать (хотя только с помощью своего самого лучшего телескопа), что в соответствии с циклом фаз

Венера кажется «полной» (и потому самой большой и самой яркой), когда расположена дальше всего от Земли[201]. Возможностям телескопа не было предела.

Последователей у Галилея с каждым днем становилось все больше, даже в Риме. Из-за того, что произошло позже, многие не помнят, что вначале отношения Галилея с церковью были на удивление доброжелательными. Математики в иезуитском колледже в Риме считались самыми компетентными в Италии. Один из них – Клавий (1537–1612), в свое время производивший окончательные расчеты для григорианского календаря, вскоре признал открытия Галилея, и другие последовали его примеру. Они с готовностью приветствовали все новые астрономические знания, хотя сами оставались поклонниками геостатической системы. Галилей пожелал возобновить отношения с Клавием, которого знал прежде. Он надеялся повлиять на высшие церковные круги, поскольку церковь всегда проявляла интерес к астрономии. Не исключено, что Галилей планировал убедить Папу в необходимости принятия системы Коперника, о которой он официально никогда не высказывал своего мнения. Его визит в Рим весной 1611 года имел триумфальный успех. Иезуиты были сердечны, глава колледжа – кардинал Беллармини (154621), получивший заверения математиков в истинности наблюдений Галилея, проявил дружелюбие. В то же время антиклерикальная Линчейская академия признала его своим членом и назвала его подзорную трубу телескопом. Галилей чрезвычайно гордился своим новым статусом и впоследствии часто называл себя Lyncean академиком.

После столь блистательного триумфа Галилей вернулся во Флоренцию и оказался втянутым в полемику, которая угрожала стать бесконечной. Он любил дискуссии, но не терпел дураков и чувствовал необходимость защищать свою научную репутацию. Но главное, эта дискуссия

была космологической. Даже раньше, чем он стал защищать Коперника, Галилей начал критиковать Аристотеля, и теперь два аспекта дебатов сблизились. Сначала имела место антиаристотелевская дискуссия о погруженных в воду телах, которая началась за столом великого герцога обсуждением вопроса, почему лед плавает в охлаждающемся напитке. После публикации в 1612 году трактата Галилея «Серьезный разговор о плавающих телах» (Discourse on Floating Bodies) она продолжилась с еще большим накалом из-за упорного желания Галилея писать на итальянском языке – так он мог обратиться к образованным классам через головы традиционных ученых.

В 1613 году был опубликован трактат в форме писем Галилея «История и демонстрация, касающаяся солнечных пятен и их явления» (History and Demonstration Concerning Sunspots and their Phenomena). Его появление спровоцировала книга, в которой германский иезуит Кристофер Шейнер (1573–1650) объявлял о своем открытии этого явления. Галилей заявил о своем приоритете, поскольку, по его утверждению, он наблюдал пятна тремя неделями ранее (на самом деле пятна на Солнце наблюдались уже много столетий невооруженным взглядом, а германский астроном Йоганн Фабрициус первым опубликовал отчет о наблюдениях солнечных пятен при посредстве телескопа в 1611 г.). Но проблема приоритета вскоре уступила место более интересному вопросу трактовки. Шейнер решил, что наилучший и самый безопасный вывод заключается в следующем: пятна – это небольшие тела, двигающиеся вокруг Солнца, которое имеет спутники, как и другие планеты. Галилей решительно отрицал этот вывод, имеющий антикоперниковский смысл, и настаивал (правильно), что пятна находились непосредственно на Солнце, подтверждая свои слова вычислениями, основанными на законах математической оптики. Он так и не понял их точной природы, но считал их именно пятнами, несовершенствами, существование которых опровергало теорию Аристотеля о небесном совершенстве. Он также использовал видимое перемещение пятен в качестве доказательства вращения Солнца вокруг своей оси. Галилей снова располагал доводами, которые могли быть использованы против Аристотеля – или, скорее, против его последователей. Он заметил (как часто делал позже), что Аристотель был слишком разумным, чтобы принять идеи, выдвинутые от его имени. Вдохновленный убедительностью собственных доказательств, Галилей посчитал своевременным обнародование своих открытий, касающихся Венеры и Сатурна. Он писал:

«И возможно, эта планета тоже, не менее чем рогатая Венера, идеально согласовывается с великой системой Коперника, для глобального применения доктрины которого теперь подули благоприятные бризы, и можно не бояться облаков и встречного ветра»[202].

Галилей был решительно настроен на продолжение обсуждения коперниковской системы, избрав для этого собственный путь: приводя в качестве доводов наблюдения и апеллируя к разуму и здравому смыслу образованной итальянской публики. Если к тому же он мог дискредитировать антикоперниканцев – насмешками или логическими аргументами, – задача облегчалась.

Такой путь представлялся ему совершенно безопасным. Хотя старый друг Галилея Клавий к этому времени уже умер, иезуиты в Риме продолжали благосклонно принимать его новые открытия, правда, отвергали их толкование. Периодически имели место нападки – церковные и академические – на Галилея и его опасные доктрины, но они всего лишь подогревали интерес. По мере повышения информированности широкой публики неизбежно возникают вопросы и начинаются обсуждения взаимоотношений теории Коперника и Библии, науки и пророчеств. После того как один из его учеников был вызван для объяснения проблемы в суд, Галилей сделал глубокий ее анализ, привел убедительные доводы как в защиту независимости научных исследований, так и сочетаемости теории Коперника и Священного Писания. После расширения и редактирования текста трактат стал «Письмом великой герцогине Кристине». Галилей писал с убежденностью, хотя один из его главных доводов был основан на несколько легкомысленной эпиграмме кардинала Барония: «Цель Святого Духа – научить нас, как двигаться к небесам, а не как двигаются небеса». Он утверждал, что Библия – не научный текст, поэтому не следует считать случайные фразы научными утверждениями. Далее он разумно отмечал, что, если научная теория ложна, ее можно опровергнуть доказательством, а если ее можно опровергнуть доказательством, она не может быть опасной. (Но Галилей не сумел понять, что неспособность ученого выдвинуть противоположную гипотезу не означает правильности его первоначальных объяснений.) В заключение Галилей использовал старый традиционный аргумент: если природа и Священное Писание – два божественных творения, они должны дать разумному читателю те же выводы. Но если его оппоненты в каждом случае полагались на свидетельства Священного Писания, Галилей предпочитал свидетельства, основанные на ощущениях. Друзья Галилея и тосканский двор благосклонно приняли это сочинение. Но только написать его было неразумным решением, хотя предназначалось оно только для очень узкого круга лиц. Ведь здесь Галилей ступил на теологическую почву, и его научная репутация не давала ему права соперничать с установившейся клерикальной властью.

После «Письма» нападки на Галилея активизировались. Доминиканский проповедник произнес страстную проповедь, направленную против Коперника, Галилея и всех математиков, назвав их врагами христианской веры, ведущими подрывную антигосударственную деятельность. Вскоре после этого копия письма Галилея о науке и религии была направлена в священную канцелярию. В ответ Галилей усовершенствовал первоначальный вариант. Внешне он не казался обеспокоенным тем фактом, что для антикоперниканцев он стал главным и самым опасным выразителем идей Коперника. Римские друзья ученого пытались заставить его прекратить столь открытые враждебные действия. Принц Чези, покровитель Линчейской академии, писал:

«Враги знаний, которые поставили своей целью мешать вам в ваших героических и чрезвычайно полезных трудах, являются вероломными и фанатичными существами, которые никогда не успокоятся, и лучший способ борьбы с ними – не обращать на них внимания. Позаботьтесь о себе, чтобы вы смогли завершить свои книги и дать их миру, несмотря на все их попытки»[203].

Это был весьма тактичный способ напомнить Галилею, что он обещал дать миру большую серию трактатов, но пока не слишком далеко продвинулся на этом пути. Кроме того, Чези напомнил ему, что кардинал Беллармини, хотя и был человеком, восприимчивым к новым идеям, все же всегда утверждал, что коперниканизм противоречит Священному Писанию, правда, является интересной математической гипотезой. Слишком явная дерзость могла натолкнуть Беллармини и других на мысль, что открытая дискуссия, которую церковь пока допускала, может представлять угрозу для веры. Кардинал Барберини сказал другу Галилея: лучше заниматься математической астрономией, чем пытаться обратить теологов в другую веру. Тем более что нередко надежный научный довод затем неузнаваемо искажался в процессе популяризации. Это был первый угрожающий намек Галилею, потому что он писал на итальянском языке, для неученых людей, которые не всегда знали, насколько далеко можно заходить в научных умозаключениях, чтобы это было безопасным.

Труды Галилея обеспечивали доводы в пользу коперниканизма, и это автоматически делало их автора самым опасным коперниканцем с точки зрения духовенства. Как будто для подтверждения этого факта в Неаполе был опубликован очерк, написанный кармелитским монахом отцом Фоскарини, в котором он использовал наблюдения Галилея в качестве доказательства истинности доктрины Коперника. В то же время Фоскарини утверждал, что коперниканизм вовсе не противоречит Священному Писанию. Фоскарини поинтересовался мнением кардинала Беллармини, и тот ответил, что любое обсуждение этих вопросов приемлемо, если дискуссия ведется в гипотетическом или чисто математическом аспекте. Как выразился Беллармини:

«Если сказать, что предположение о движении Земли и неподвижности Солнца позволяет представить все явления лучше, чем принятие эксцентриков и эпициклов, то это будет сказано прекрасно и не влечет за собой никакой опасности. Для математика этого вполне достаточно. Но желать утверждать, что Солнце в действительности является центром мира и вращается только вокруг себя, не передвигаясь с востока на запад, что Земля стоит на третьей сфере и очень быстро вращается вокруг Солнца, – утверждать это очень опасно не только потому, что это значит возбудить всех философов и теологов-схоластов; это значило бы нанести вред святой вере, представляя положения Святого Писания ложными».

Ясно, что если гипотеза Коперника может быть доказана, тогда Писание может и должно быть трактовано иначе. Беллармини твердо заявляет:

«Но я не думаю, что такая демонстрация есть, поскольку мне ничего не было показано. Демонстрировать для соблюдения приличий, допуская, что Солнце в центре, а Земля в небесах, не то же самое, что демонстрировать, что Солнце действительно в центре, а Земля действительно в небесах. Я полагаю, что первая демонстрация может существовать, но относительно второй у меня большие сомнения, а если есть сомнения, нельзя отказываться от Священного Писания, как его изложили Святые Отцы»[204].

Галилею казалось, что во всем этом нет ничего нового и ему не следует ничего опасаться. Его даже немного возмущало, что кто-то мог заподозрить его во вмешательстве в теологию. В конце концов, он неукоснительно следовал доктринам, сформулированным в книге, которая принята церковью. Разве это справедливо, что при этом его обвиняют «невежественные философы» и проповедники в том, что он высказывает идеи, противоречащие вере? Он хотел всего лишь убедить всех, что они не противоречат вере. Твердо следуя по этому пути, на котором он не видел опасностей для себя, Галилей отправился в Рим, где провел несколько месяцев в весьма приятных дискуссиях, на которых неизменно добивался успеха. Ему очень нравилось собственное умение вести дискуссии, позволявшее с легкостью разбить все аргументы противников[205].

На самом деле это была не слишком удачная тактика, чтобы угодить властям. Папа Павел не был другом ученых и литераторов, терпеть не мог всяческие хитроумные тонкости и был склонен думать, что идеи Галилея вредны и являются не чем иным, как ересью, потому что они учены и хитроумны. Кардиналы Беллармини и Барберини не одобряли то, что Галилей не реагировал на их дружеские увещевания. Чем больше друзей завоевывала Галилею его гениальность, чем больше у него появлялось и врагов. Многие церковники были серьезно обеспокоены последствиями трудов Галилея, поскольку прочитавшие их доводили его аргументы до крайностей. Священная канцелярия рассмотрела книгу Фоскарини и, конечно, труд Галилея. Конгрегация индекса завершила обсуждение в марте 1616 года. Мнение, что Солнце – центр мира и неподвижно, было объявлено «глупым и абсурдным, философски ложным и формальной ересью». Мнение, что Земля не является центром, а движется – и вращается, и движется по кругу, – было объявлено также философски ложным и ошибочным с точки зрения веры. Книга Фоскарини была помещена в Индекс запрещенных книг, книги Коперника и Дидакуса Астуники было предписано исправить (причем было достаточно лишь незначительных исправлений). Что касается Галилея, Беллармини получил инструкции посоветовать ему не придерживаться и не защищать идеи Коперника, что и было сделано[206].

Хотя враги утверждали, что Галилея заставили отказаться от своей веры, он считал, что вышел из положения без особых потерь. Из соображений безопасности он попросил у кардинала Беллармини нечто вроде охранной грамоты, после чего написал домой:

«Как можно видеть из самой природы этого дела, я ни в малейшей степени не встревожен. Я вообще ни в чем не был бы замешан, если бы ни мои враги, как я уже говорил раньше. Что я сделал, можно всегда видеть из моих трудов (которые я выполняю так, чтобы заставить молчать врагов). Я могу показать, что моя деятельность такова, что даже святой не мог обойтись почтительнее со святой церковью, чем я. Чего нельзя сказать о моих врагах, которые, не колеблясь, строят козни, клевещут и строят дьявольские предположения»[207].

Смелые слова. Многие в церкви сожалели об этом деле, но тем не менее оно было серьезным. Галилей был бунтарем. Его настроение, вероятно, было таким же, поэтому много лет спустя он написал на полях «Диалога»:

«Что касается внедрения новшеств. Кто усомнится, что это приведет к худшим беспорядкам, если умы, созданные Господом свободными, будут вынуждены рабски подчиняться воле извне? Когда нам говорят, что мы должны отрицать то, что видим и слышим, и подчинять наши чувства прихоти других? Когда люди, не компетентные ни в чем, становятся судьями над экспертами и имеют власть обращаться с ними, как им вздумается? Это – новшества, которые могут вызвать крах общего благополучия и развал государства».

Но пока – и тем более учитывая, что его здоровье неуклонно ухудшалось, оставалось только ждать.

Хотя Галилей не мог публично выступить как последователь Коперника, ничто не мешало ему объявить о том, что он является противником Аристотеля. И дебаты вспыхнули снова с появлением в 1618 году серии комет. По иронии судьбы в этот раз Галилей не вел наблюдения, поскольку был болен и лежал в постели, и, вероятно, вследствие этого его взгляды оказались научно неубедительными. Дело было сложным. В начале 1619 года появился анонимный памфлет – вскоре стало ясно, что его написал иезуит отец Грасси (1583–1654), – подтверждающий мнение Тихо Браге, что кометы – небесные тела – расположены по ту сторону океана. Грасси поддержал это мнение доводами о параллаксе и наблюдениях при посредстве телескопа. Галилей никогда не симпатизировал взглядам Тихо, возможно, потому, что они являлись надежной альтернативой системе Коперника, и потому он воспринял памфлет Грасси как прямую атаку на систему Коперника. Заявить открыто он не мог, зато сумел дискредитировать аргументы Грасси собственной хитроумной теорией. Именно это он и сделал в труде, якобы принадлежавшем перу одного из его учеников, Марио Гвидуччи, но на самом деле написанном Галилеем. «Трактат о кометах» был прочитан Гвидуччи перед Флорентийской академией, а потом опубликован. Трактат начинается с несправедливых выпадов против аристотелевской теории комет (несправедливой, потому что Грасси ничего не сказал о природе комет и потому что, и Галилей это прекрасно знал, Грасси должен был как иезуит защищать Аристотеля, даже если не был согласен с его взглядами). Аристотель считал, что кометы сияют из-за трения о воздух, создаваемого при их движении[208], и критика этого положения должна была спровоцировать Грасси на ответ. Собственные идеи Галилея о кометах: что они – результат земных испарений, поднимающихся к Солнцу, светящиеся отраженным светом, иллюзии, вроде гало, – позволили ему разбить оптические и параллактические доводы. Все они не могут быть справедливыми, если кометы – не твердые тела.

Если Галилей хотел спровоцировать Грасси, ему это удалось. Результатом стала неистовая критика Галилея и защита Аристотеля в работе «Астрономические и философские весы, на которых были взвешены идеи Галилео Галилея о кометах, так же как и те, что недавно представлены во Флорентийской академии Марио Гвидуччи и недавно опубликованы» (The Astronomical and Philosophical Balance, On which the Opinions of Galileo Galilei Regarding Comets are Weighed, as Well as Those Presented in the Florentine Academy by Mario Guiducci and Recently Published). Здесь Грасси попытался доказать, что кометы – реальные твердые тела, движущие вокруг Солнца по круговой орбите (более близкая к истине теория, чем у Галилея). Он также сделал попытку защитить теорию тепла Аристотеля и все ее ответвления, в том числе абсурдные. Отсюда подробный анализ природы тепла – лучшая часть «Пробирных дел мастера» (Il Saggiatore, 1623) – и безжалостный разнос, устроенный Галилеем своему неудачливому противнику[209]. Ответ Грасси «Подсчет весов для баланса» (A Reckoning of Weights for the Balance) оказался слишком скучным и невразумительным, чтобы с ним считаться.

Безусловно, испытывая эйфорию, Галилей имел и другие причины считать, что он выиграл важное сражение в борьбе за право свободно обсуждать научные теории. Хотя и опубликованный при спонсорстве Линчейской академии, Il Saggiatore был посвящен папе Урбану VIII, его одобрил кардинал Барберини, всегда испытывавший к Галилею дружеские чувства и посчитавший, что тот одержал блестящую победу над своим противником-иезуитом. Ситуация, казалось, складывалась весьма благоприятно для Галилея: папа был интеллектуалом и, судя по всему, не собирался слишком горячо защищать недалеких и предвзятых церковников. Поэтому ученый решил, что настал подходящий момент для личной встречи. Весной 1624 года Галилей отправился в Рим в надежде попытаться обеспечить свободу для обсуждения системы Коперника. Как и тринадцать лет назад, он вез с собой новый научный инструмент – сложный микроскоп, который использовал, чтобы открывать новые чудеса на Земле, как телескоп открывал новые диковины в небе[210]. Микроскоп привлек к себе интерес и доказал, что Галилей – все еще креативный ученый. Это было хорошо, поскольку Галилею был необходим весомый научный престиж для поддержки своих аргументов.

Оптимизм Галилея казался полностью оправданным. Он несколько раз встречался с папой Урбаном, был принят им с большой сердечностью, получил несколько образков с изображением «Агнус Деи» и много хороших советов. А главное, ему было предоставлено много возможностей для обсуждения проблем системы Коперника. Галилей спросил о возможном эффекте дальнейших физических аргументов в пользу Коперника. Предположим, если он сможет показать, что вращение Земли влияет на приливно-отливные явления, так что не придется прибегать к «оккультному» притяжению между Луной и земными морями, – будет ли это принято как решающее доказательство истинности системы Коперника? Предположительно именно в это время папа указал Галилею, что он не должен никогда, особенно в вопросах, граничащих с теологией, забывать, что слабый и подверженный ошибкам ум человека не всегда способен понять пути Господни. Даже если человеку кажется, что существует только один способ построения Вселенной, это вовсе не означает, что Господь создал Вселенную действительно именно так. Бога не сдерживают границы человеческого понимания. И если человек имеет неопровержимые доказательства движения Земли, из этого не следует, что Бог создал Землю движущейся. Как был ни поддерживал папа научные дискуссии, он все же был понтификом и был ответствен за спасение душ человеческих. Он решил, что открытая поддержка взглядов Коперника опасна, поскольку может вызвать сомнения в непогрешимости Священного Писания. Особенно это касалось дискуссий на итальянском языке, поскольку они были всем понятны. Было слишком просто полагать, что Галилей считает Священное Писание ошибочным, хотя он всего лишь говорит о необходимости иной трактовки. Простой обыватель, незнакомый с теологией и математикой, обязательно подумает, что, если астрономы говорят то, что противоречит написанному в Библии, и настаивают на своей правоте, значит, Библии больше нельзя доверять. Система Коперника – полезный математический аппарат; лучше оставить это как есть и никогда не обсуждать ее иначе как в качестве научной гипотезы. Для Галилея такого разрешения было достаточно, и он вернулся во Флоренцию, исполненный решимости сделать еще одну попытку защитить коперниковскую систему.

Еще в 1610 году Галилей пообещал миру большой космологический трактат, предварительно названный «Система мира». Его теория приливов должна была стать окончательным доводом в пользу движения Земли. Дополнительные аргументы могли быть предоставлены оптическими наблюдениями и собственными открытиями ученого. Теперь он приступил к написанию трактата – разумеется, на итальянском языке и в форме диалога. В эпоху юности Галилея литераторам нравилось создавать свои произведения в форме литературных и философских диалогов – на манер Платона. Кроме того, форма диалога давала больше возможностей высказать то, что он считал истиной, не раскрывая при этом собственные убеждения. Помимо критики взглядов противников Коперника, следовало доказать истинность его системы, чтобы больше ни у кого не осталось сомнений.

«Для меня самый быстрый и безопасный способ доказать, что позиция Коперника не противоречит Священному Писанию, – показать с помощью тысячи истин, что она истинна и что обратное ничем не подтверждается. Следовательно, поскольку две правды не могут противоречить друг другу, доктрина Коперника и Священное Писание пребывают в полной гармонии»[211].

Хотя Галилей рассматривал возможность того, что наука может заставить теологов признать, что в Библии далеко не все следует считать буквальной истиной, все время ему следовало помнить слова папы о том, что ни одно научное доказательство не имеет достаточной силы, чтобы заставить людей сказать: «Бог делал именно так, а не иначе». Задача оказалась непростой. И через год Галилей перестал писать и вместо этого стал экспериментировать с магнитами. Можно предположить, он был близок к использованию открытого Гилбертом земного магнетизма и потому хотел подтвердить его опыты. Но, отложив работу, обнаружил, что не так-то просто заняться ею снова, и сумел вернуться к ней только осенью 1629 года. На этот раз он завершил трактат за несколько месяцев.

Как и прежде, Галилей рассчитывал на публикацию своего труда в Риме с помощью Линчейской академии, и Чези согласился. Но нужна была лицензия, да и разрешение от папы было бы желательной предосторожностью. Галилей снова отправился в Рим и получил аудиенцию. Папа опять проявил дружелюбие и заверил ученого, что тот может свободно обсуждать систему Коперника, но только должен избегать теологии и не заявлять, что он доказал истинность того, что является не более чем гипотезой. И заголовок должен в полной мере отражать содержание трактата. В итоге было выбрано название «Диалог о двух главнейших системах мира» (Dialogo sopra i due Massimi Sistemi del Mondo, Tolemaico e Copernicano). А в предисловии необходимо указать на гипотетический характер аргументов в пользу Коперника. Учтя это, Галилей передал книгу цензорам. Те встревожились, но если сам папа дал разрешение, что они могли поделать? Только потребовать небольших переделок в предисловии и заключении. Предисловие было разрешено печатать позже, чем вся книга. Публикация не предполагала проблем, но случились досадные задержки: умер Чези, началась чума, а издалека контролировать работу оказалось невозможным. Было решено печатать книгу во Флоренции, но там свои цензоры, с которыми следовало договариваться. Так что в конце концов книга вышла в свет только в 1632 году.

«Диалог» стал важной и даже сенсационной работой. Почти десять лет Галилей ничего не публиковал. Итальянские книги по астрономии были редки. В новой книге ученого содержалась оживленная дискуссия о системе Коперника, явно имевшая прокоперниковскую направленность, но выдержанная в таких выражениях, что ее можно было читать с чистой совестью, ничего не опасаясь. Как Галилей объяснил в предисловии, в процессе дискуссии должны быть раскрыты экспериментальные свидетельства в пользу подвижности Земли, небесных светил, а также в качестве «бесхитростного рассуждения» его теория о вращении Земли как причине приливно-отливных явлений.

И все это (якобы) не для того, чтобы доказать движение Земли, а дабы показать: несмотря на сказанное другими народами после 1616 года, итальянцы свободны рассуждать о проблемах коперниканизма, как и другие люди. Для этой цели, заявил Галилей, «я принял сторону Коперника в дискуссии, поступив как с чисто математической гипотезой и стараясь всеми возможными приемами представить ее превосходящей гипотезу о неподвижности Земли, причем не безусловно, а против аргументов неких перипатетиков (последователей Аристотеля)»[212]. Это было сделано в ярком литературном стиле. Три собеседника – коперниканец Сальвиати, Сагредо, интеллигентный скептик и новообращенный коперниканец, и последователь Аристотеля Симплисио – мыслили вполне современно, хотя Симплисио был назван не как современный итальянец, а как комментатор Аристотеля, жившего в VI веке и часто цитируемого последователями великого грека.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.