Эпилог

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Эпилог

Процесс Галилея знаменует высшую точку великих дебатов о космологии и конец долгого поиска новой астрономии, начатой Пурбахом. Галилей показал дорогу, по которой следовало идти дальше, потому что только благодаря динамике Галилея появился синтез Ньютона. Динамика, которую Галилей использовал как случайный аргумент в «Диалоге», была со временем растолкована в «Серьезных разговорах о двух новых науках» (Discourses on Two New Sciences) – труде, который он упрямо завершил, несмотря на заключение и слепоту. Книга была тайком вывезена из Италии и в 1638 году напечатана в Голландии, показывая, что новые идеи остановить не может никто. Кеплер, умерший в 1639 году, никогда не видел «Диалога», не знал новой динамики Галилея, как и того, что Галилей проигнорировал все его сложные расчеты. И все же комбинация динамики Галилея и математической астрономии Кеплера сделала возможной окончательный триумф новой астрономии.

Астрономия созрела раньше, чем естественные науки. И все же в каком-то смысле работа Гарвея также стала моментом истины. Попытки автора XV века взглянуть на анатомию и физиологию глазами Галена привели сначала к независимому изучению, потом к новым концепциям и новым знаниям. А те, в свою очередь, привели к разрушению центрального столпа физиологии Галена посредством доктрины кровообращения. Хотя это открытие многими отвергалось даже в 1630-х годах, никто не сомневался, что современные врачи знали больше, чем древние, а экспериментальные методы можно использовать для исследования человеческого скелета так же, как и любой другой части природы. Даже вспомогательные науки – ботаника и зоология – уже находились на пути к независимому развитию.

Одной из самых заметных перемен в период между 1450 и 1630 годами является изменение отношения к древним. В 1450 году люди пытались только понять, что открыли древние, уверенные, что больше уже ничего нельзя узнать. К 1630 году все изменилось. Теперь труды древних авторов были доступны на многих местных языках, и даже не слишком грамотные люди, прочитавшие эти книги, знали, что авторитет греческих и римских авторов подвергается, мягко говоря, сомнению. Древнее знание быстро устаревало. То, что казалось новым в 1500 году, безнадежно устарело к 1600 году – идеи менялись с воистину удивительной быстротой. В 1536 году Петр Рамус (Пьер де ла Рама), возможно несколько преждевременно, мог публично отстаивать тезис о том, что все сказанное Аристотелем ложно. Спустя сорок лет философия Аристотеля все еще преподавалась в университетах, но блестящие студенты, такие как Фрэнсис Бэкон, уже утверждали, что изучение Аристотеля – ненужная потеря времени. К 1630 году стало очевидно, что путь свободен для новой физики, как и для новой космологии. Только зоологические труды Аристотеля все еще считались авторитетными.

В 1450 году человек, занимающийся наукой, был или классическим ученым, или пребывал на уровне колдуна. В 1630 году он был или образованным человеком нового типа, или техническим ремесленником. Авторитет древних упал, зато возросла уверенность в себе молодых ученых. Необходимость в классическом образовании стала не столь насущной, хотя все еще считалось, что каждый ученый должен читать и писать по-латыни. Успехи науки и быстрое продвижение вперед рационализма, как правило, означали конец магических традиций. Математик больше не был астрологом, на место алхимии пришла химия и стала быстро развиваться. Мистицизм чисел, так любимый Кеплером, уступил место теории чисел, которую исследовал Ферма (1601–1665); естественная магия вот-вот должна была оказаться вытесненной экспериментальной наукой и механической философией. Наука и рационализм готовились стать синонимами, скрепленными воедино Discourse on Method (1637) Декарта.

Большое практическое значение для ученых имело изменение положения науки в мире. Пурбах и Региомонтан читали лекции по литературе, а не математике или астрономии, Везалий стал лектором по хирургии, а не анатомии. В 1500 году существовало немного университетских научных должностей, и ни один ученый не мог ожидать уважения от научного мира, если он не был еще и гуманистом. К 1600 году все изменилось. Появились кафедры математики во всех главных университетах и даже некоторых второстепенных; там учились будущие космографы, астрономы, прикладные математики. Оплата труда и престиж математиков первоначально были ниже в сравнении с соответствующими должностями на старых медицинских факультетах, но после 1600 года даже эта ситуация начала меняться, и наглядный тому пример – опыт Галилея. Гарвей считал свою ламлианскую должность весьма удачной в плане оплаты труда и возможностей для исследований, а на хороших медицинских факультетах теперь в обязательном порядке преподавалась анатомия, ботаника и даже химия. Создавались новые научные должности: в Оксфорде появились савилианские профессора, а в Кембридже – лукасианские. Это были хорошо оплачиваемые уважаемые должности. Их часто основывали богатые меценаты, восприимчивые к научному прогрессу и понимающие его потенциальные возможности. По мере развития технических наук появился большой спрос на учебные пособия – сначала на латыни, потом на местных языках. В 1550 году не знавшие латынь могли заниматься лишь прикладной математикой. В первые годы XVII века Галилей доказал, что большинство новых идей могут быть изложены не только на латыни, но и на любом языке. Примеру Галилея последовали многие. Все больше книг, за исключением, может быть, очень специфических трудов, выходило на местных языках. Хотя, конечно, все важные работы, напечатанные на английском, французском или итальянском, как правило, переводились на латынь, чтобы быть полезными ученым разных стран. Объем опубликованных научных трудов отражает рост науки и расширение аудитории, способной их воспринять. Увеличение числа людей, занятых в научной сфере, пока было недостаточно для создания научных обществ. Но всего лишь одно поколение отделяет Линчейскую академию от важнейших научных обществ – Королевского общества в Англии и Академии наук во Франции.

Наука стала приносить пользу, хотя пока и ограниченную, и практический потенциал было невозможно предсказать с уверенностью. Анатомия помогала хирургам, хотя до определенного предела: хирург пока еще не умел разбираться с внутренними расстройствами. Лучшее понимание структуры растения никак не продвигало медицину. Новые растения из заморских стран снабжали врачей новыми лекарствами, но их экзотичность вовсе не означала, что они лучше. Открытие кровообращения по непонятной причине привело к увеличению кровопусканий. Химия добавила новые лекарства в фармакопею, но хорошо это или плохо, вопрос спорный – и тогда, и сейчас. Слабительные и рвотные средства стали дешевле и действеннее, чем были сто лет назад. Уровень смертности остался неизменным – высоким, хотя с ранами теперь хирурги стали справляться несколько лучше. Химик мог многое узнать от ремесленника, но пока почти ничего не мог дать ему взамен. Зато астрономия и прикладная математика были полезными и широко использовались. Астрономия удовлетворяла много потребностей: астрология давала уверенность в будущем, убеждала и предостерегала, календарные расчеты давали более точную дату Пасхи, успокаивая душу человека. Знание навигации давало возможность защищать людей от опасностей, связанных с путешествиями через океан. Новые методы, новые инструменты, новые идеи – все проходило проверку практикой. Хотя многие научные знания оказались негодными к употреблению, а некоторые из лучших изобретений были чисто эмпирическими, все же успех прикладной астрономии был несомненным. Неудивительно, что Бэкон видел практическую пользу науки. Правда, нельзя сказать, что многие ученые, кроме Бэкона, испытывали большой оптимизм относительно потенциальной полезности науки. Некоторая уверенность в этом вопросе в конце XVII века основывалась на несомненных успехах, достигнутых в XVI веке, – несколько преждевременный триумф, который не мог быть продолжен немедленно.

Интерес к практической полезности науки означал интерес к техническим проблемам и поддержку труда ремесленников и инженеров. XV век видел средневекового военного инженера, занятого самыми разными гражданскими делами. Это вместе с ростом потребности в астрономических и землемерных инструментах стимулировало появление новой профессии – изготовителя инструментов и математического практика. Квадрант, первые нивелиры, логарифмическая и навигационная линейки, магнитный компас, теодолит, деклинометр – для их изготовления требовались математические знания и немалый опыт. Благодаря науке появились навигационные инструменты и карты, затем – астрономические инструменты, такие как изобрел Тихо Браге и научил всех желающих ими пользоваться. А в начале XVII века изобрели и оптические приборы. Галилей переквалифицировал изготовителя очков в изготовителя телескопов. В конце XVII века стала обычной ситуация, когда научные изобретения обеспечивали новые товары для ремесленников, а также новые инструменты для научных исследований для себя.

Хотя в XVI веке наблюдался повышенный интерес к науке, особенно среди широких народных масс, среди образованных людей этого не наблюдалось – парадоксально, но факт. Некогда наука была частью образования – и должна была стать ею снова. В Средние века наука вошла в университетские программы, и каждый клерк читал Аристотеля. Отвернувшись от схоластики университетов, с которой была неразрывно связана аристотелевская наука, новый гуманизм предпочел натурфилософии литературу и филологию. С математикой дела обстояли лучше, поскольку ее считали тренировкой для ума – как говорил еще Платон, доктрины которого явились удобной альтернативой аристотелевским. Но успех новой науки оставил далеко позади ненаучного философа. Как он мог принять отречение от древнего знания вкупе с тенденцией, пусть даже еще слабой, верить, что современный человек может знать больше, чем древние, если сам занимался оценкой различных доктрин прошлого? Особенно это относилось ко времени, когда астрономическая революция набирала силу и разрушила фундаментальные представления о геоцентрическом космосе, созданном для человека. Астрономия, некогда самая понятная широким массам наука, вырвалась за все границы, став абстрактной и использующей чрезвычайно сложный математический аппарат. Когда же Вселенная астронома стала слишком уж обширной и непонятной, обыватель не стал бунтовать против этого, как некоторые поэты, – зачем? Он просто стал равнодушным к этой науке. Философ не чувствовал необходимости постичь удивительные перемены во Вселенной. Как и Монтень, он довольствовался предположением, что все это игра с гипотезами, которая мало что значит. Только немногие видели ситуацию иной. Бруно и Бэкон показали – по-разному, – как может использовать философия догадки о физической Вселенной. И вскоре уже ни один философ не мог позволить себе игнорировать новый космос, открытый учеными и ставший реальным благодаря их потрясающим новым методам.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.